Чем ужаснее ад теперешней жизни, тем яснее и громче я слышу вечный гимн жизни, гимн правды, красоты и счастья, и во мне нет места отчаянию. Жизнь даже тогда радостна, когда приходится носить кандалы.
Ф. Э. Дзержинский
Годы реакции сменяются годами нового революционного подъема. Стачки рабочих, политические демонстрации, усилившиеся крестьянские волнения — все говорило о приближении новой революции.
Большевистские революционные лозунги становились все более популярными среди рабочих.
Возрождалась легальная марксистская печать. В конце 1910 года в Петербурге стала выходить большевистская газета «Звезда», в Москве — журнал «Мысль». Усилилось влияние большевиков в массовых легальных организациях. Работой партии руководил В. И. Ленин, тысячами нитей связанный с Россией.
Однако вследствие дезорганизаторской деятельности открытых и скрытых ликвидаторов, троцкистов, примиренцев партия накануне новой революции оказалась без , общероссийского руководства. Члены ЦК — большевики, работавшие в России," были арестованы, находились в тюрьмах и в ссылке, и в Заграничном бюро ЦК возобладали ликвидаторы, саботировавшие работу центральных Учреждений партии.
В сложившейся обстановке Ленин видел единственный выход в решительной, непреклонной борьбе с ликвидаторами, в сближении на работе тех, кто понимал необходимость марксистской революционной партии, ее роль в Революции. Он решил созвать членов ЦК. Живущих за границей, для подготовки пленума ЦК и общепартийной конференции.
«Договор Ленина с Юзефом»
Приглашение принять участие в совещании было разослано 14(27) мая
1911 года от имени большевиков и представителей польской социал-демократии. В одном из документов, связанных с его созывом, Владимир Ильич с согласия Дзержинского подписывается не только за себя, но и за Юзефа.
Дзержинский и Тышка представляли на этом совещании в Париже, проходившем 28 мая—4 июня (10— 17 июня) 1911 года, польских социал-демократов.
Подготовленный Лениным к совещанию доклад «О положении дел в партии» был переписан рукою Юзефа (1).
Совещание вынесло решение созвать в самый ближайший срок пленум ЦК за границей, обсудило вопрос о разработке тактики партии в связи с предстоящими выборами в IV Государственную думу. Важнейшим результатом совещания было решение о неотложном созыве общепартийной конференции.
Позицию Феликса Эдмундовича на совещании ярко характеризует «Договор Ленина с Юзефом» — обмен записками между В. И. Лениным и Ф. Э. Дзержинским, происшедший, по-видимому, на частном совещании большевиков и поляков в перерыве между первым и вторым заседаниями Парижского совещания. На вопрос В. И. Ленина, «необходимо ли исключить голосовцев(2) из партии», Ф. Э. Дзержинский, как это записал Владимир Ильич, воскликнул: «Это необходимо сделать» (3).
Тышка занимал на совещании иную позицию. В связи с этим Феликс Эдмундович, вернувшийся в Краков до того, как совещание было закончено, напряженно следит за положением в партии. В письме А. Барскому в Берлин, спрашивая, что нового по внутрипартийным делам в РСДРП привез из Парижа Тышка, Феликс Эдмуидович пишет: «Мое большевистское сердце в тревоге».
Неоднократно он подчеркивает свою солидарность с В.И. Лениным, стремится к тому, чтобы идеи Ленина, большевиков дошли до партийного актива, до каждого члена партии, требует, чтобы внутрипартийные вопросы РСДРП были освещены в «Червоном штандаре».
Примиренческая по отношению к ликвидаторам позиция Л. Тышки на Парижском совещании не была случайной.
Еще на VI съезде СДКПиЛ, в 1908 году, делегаты варшавской и лодзинской ведущих организаций справедливо критиковали руководство партии за недостаточную связь с краевыми партийными организациями, отсутствие информации о положении в РСДРП. Часть Главного правления стала отходить от революционного курса, скатывалась на путь сотрудничества с центристами и другими антиленинскими элементами в российском рабочем движении.
В. И. Ленин отмечал впоследствии: «В РСДРП Тышка хозяйничал и интриговал от имени СДКПиЛ, ничуть не справляясь с волей последней. В политике партии пошла эра беспринципности и шатаний, например, по вопросу о профессиональных союзах, об отношении к ППС, о тактике ПСД внутри РСДРП» (4).
Разногласия между крупнейшими организациями — варшавской и лодзинской — и Главным правлением привели в декабре 1911 года к расколу между сторонниками Главного правления и его противниками. Сваливая с больной головы на здоровую, сторонники Главного правления объявили оппозиционные элементы в партии «розламов-цами» (раскольниками), стали на недопустимый путь вздорных обвинений руководителей варшавской организации в сотрудничестве с охранкой. Главное правление заявило о роспуске этой организации.
Сожалея о расколе, несомненно ослабившем польскую социал-демократию, В. И. Ленин решительно поддержал «розламовцев». Однако он критиковал и их ошибки, помогал всем польским и литовским социал-демократам преодолевать неверные представления и оценки, становиться на правильный путь в практической революционной работе. В 1916 году обе части СДКПиЛ воссоединились.
Феликс Дзержинский, хотя и нес ответственность за раскол, являясь членом Главного правления, отнюдь не разделял тактики лавирования «между партией и ликвидаторами партии» (5). Его письма к руководству СДКПиЛ в 1910, 1911 годах полны острой критики Главного правления, его идейной направленности и практической работы.
Дзержинский добивается отказа руководства от оппортунистической линии, требует коллегиальности, приближения . к местным организациям, переезда Главного правления в Краков, ближе к стране.
«Линия Главного правления гибельна,— пишет Ф. Э. Дзержинский Л. Тышке и заявляет: — При таких условиях оставаться в Главном правлении решительно не могу» (6). Больше всего возмущает Дзержинского отсутствие коллегиальности в руководстве партии. «На мой протест,— пишет он тому же Тышке, — мне отвечали «по-домашнему»... Наконец я бросил свои протесты, ведь мне ясно, что у нас нет коллегии, нет коллективной совместной работы; каждый думает в одиночку — письменный обмен мнениями — это смехотворно, когда между нами столько разногласий».
В письме от 6(19) ноября 1910 года Феликс Эдмундо-вич вновь пишет Тышке, что он не в состоянии работать в Главном правлении, вынужден будет уйти из него «и поехать в страну в качестве рядового члена партии» (7).
В ряде писем он заявлял, что не может считать себя ответственным за политику руководства, вносящего «в партию хаос», тянущего к меньшевизму, и хотел бы выйти из Главного правления, отдав все свои силы работе в местных организациях партии.
Его письма — свидетельство глубокой, подлинной революционности, понимания насущных нужд движения. Феликс Эдмундович, тяжело переживая раскол в партии, верил в то, что раскол будет преодолен и партия воссоединится.
Поддерживая Ленина в его борьбе против оппортунизма, Юзеф внимательно следит за каждым событием в идейной жизни РСДРП. Он стремится как можно шире распространить в Королевстве Польском большевистскую .«Рабочую газету» и «Звезду». «Помните о петербургской «Звезде», теперь «Звезда» так ярка, что следует, чтобы всюду у нас ее читали»,— пишет Феликс Эдмундович товарищам.
Главное правление, считаясь с плохим состоянием его здоровья и опасностью для него поездки на нелегальную работу, не давало согласия на это. В случае провала ему не миновать было каторги.
В начале апреля 1911 года Юзеф приезжал на несколько дней в Варшаву, и эта поездка чуть не окончилась его арестом, как это случилось с Софьей Сигизмундовной. Еще раньше она выехала в Варшаву для издания «Червового штандара» и листовок. В конце декабря 1910 года на узком партийном собрании на одной из квартир она была арестована.
При первом же допросе жандармский ротмистр положил перед ней написанные хорошо знакомым и дорогим ей мелким почерком странички рукописи для очередного номера газеты. Здесь же лежала в рамке репродукция «Мадонны» Рафаэля, в которую была заделана рукопись, направленная Юзефом из Кракова в Варшаву для Ванды (на эту партийную кличку Софья Сигизмундовна по совету Юзефа на время пребывания в Варшаве сменила свою кличку Богданы).
Ванду заключили в десятый бастион Варшавской цитадели, а затем перевели в женскую тюрьму «Сербия». Софья Сигизмундовна была уже несколько месяцев беременна. При свидании с отцом последний ей передал — через отверстие густой сетки тюремной комнаты свиданий — свернутое в узенькую трубочку письмо — вести от Юзефа из Кракова.
Феликс Эдмундович писал о своем неожиданном посещении «матушки» (то есть Варшавы), всячески ободрял Жену. «Когда думаю о тебе и ребенке,— писал он,— несмотря на все и вопреки всему меня охватывает какая-то волнующая удивительная радость...»
Не удовлетворяясь кратковременными поездками в промышленные центры Королевства Польского, Феликс Эдмундович вновь и вновь требовал, чтобы его послали на нелегальную постоянную работу.
После одной из поездок в Домбровский бассейн и в Ченстохов он писал, что будет жить среди товарищей-рабочих, что и в подполье сможет найти ночлег, что рабочие помогут ему скрываться от глаз полиции.
В письме Главному правлению незадолго до раскола, 28 сентября (11 октября) 1911 года, он заявлял, что, убедившись в нежелании членов Главного правления санкционировать его отъезд, все же принял решение.
«Не протестуйте против { этого,— пишет он,— ибо я должен либо весь быть в огне и подходящей для меня работе, либо меня свезут на кладбище...»
Вынужденное пребывание в эмиграции не давало Юзефу покоя. В то же время он не хотел идти против воли руководства партии, нарушить партийную дисциплину. Он добивался официального разрешения на выезд в Польшу. Этим, по-видимому, объясняется его поездка в ноябре 1911 года в Берлин, в Главное правление СДКПиЛ. Находясь перед этим по партийным делам в Брюсселе, Феликс Эдмундович писал отцу Софьи Сигизмундовны: «Из жизни своей я вынес большой оптимизм и спокойствие, несмотря на то, что здесь я далеко от места, где все мои мысли, от места, по которому тоскую и куда постоянно стремлюсь».
В Берлине Дзержинский пробыл больше месяца. Наконец он добился согласия Главного правления и, передав партийные дела назначенному на его место в Кракове товарищу, приехал в начале января 1912 года в Ченстохов, а затем в Лодзь.
Он упорно ищет новые формы для расширения связей с рабочими, думает, как предохранить пропагандистские кружки от застоя и замкнутости, придать им политическую силу.
В письме Барскому из Лодзи Дзержинский говорит о необходимости вести «постоянную, изо дня в день кампанию по каждому интересующему рабочий класс вопросу» (о самоуправлении, о страховании рабочих и др.).
По этим вопросам в то время в Государственной думе обсуждались реакционные законопроекты. Феликс Эдмундович предлагал организовать кампании протестов с вовлечением самых широких масс.
Такие кампании, считал он, оживили бы работу партийных организаций, помогли воспитанию рабочих масс в социал-демократическом духе, вовлекли весь рабочий класс в политическую жизнь.
Еще до приезда Феликса Эдмундовича в Польшу, в ноябре 1911 года в варшавской судебной палате состоялся суд над С. С. Дзержинском и проходившей по одному с ней делу Францишкой Гутовской. Это по ее адресу Юзеф посылал рукопись для «Червоного штандара», замаскировав ее «Мадонной» Рафаэля.
Двух женщин доставили в суд под усиленным конвоем. На руках у Софьи Сигизмундовны был грудной ребенок— Ясик(8). Родившийся в июне 1911 года в женской тюрьме «Сербия» в Варшаве, где находилась в то время в заключении Софья Сигизмуидовна, мальчик часто болел.
На время суда его не с кем было оставить, нужно было кормить, и он вместе с матерью оказался на скамье подсудимых.
Судили при закрытых дверях. Присутствовать разрешили только самым близким родственникам Софьи Сигизмундовны — отцу, мачехе, брату с женой, матери Франки.
Суд отказался принять во внимание добытые стараниями Феликса Эдмундовича документы в защиту жены, приехавшей в Варшаву легально. Не было сделано никаких скидок и Францишке Гутовской, которая не состояла в рядах партии и не знала содержания пакета, прибывшего в ее адрес для Софьи Сигизмундовны из Кракова.
Обе подсудимые были приговорены к лишению всех прав и ссылке на вечное поселение в Сибирь. Софья Си-гизмундовпа не ждала для себя более мягкого приговора, но была возмущена требованием прокурора применить эту нее меру в отношении Франки. Об этом Дзержинская говорила в своем последнем слове. Царский суд был неумолим.
Кое-что на суде вызывало смех. Задолго до окончания судебного заседания плачем заявил о себе Ясик. Софье Сигизмундовне не удавалось его успокоить. Председательствующий призывал «к порядку», непрестанно звонил. Не желая лежать в мокрых пеленках, младенец громко кричал...
Отец Софьи Сигизмундовны писал после суда Феликсу Эдмундовичу: «...смехотворное и жалкое впечатление производил этот кичащийся своей силой судебный аппарат с семью судьями, мечущимся в ярости прокурором, секретарем и судебным исполнителем против двух слабых, худеньких женщин с грудным младенцем под стражей солдат с обнаженными саблями в руках. Знать, этот аппарат, пожираемый ржавчиной подлости и беззакония, скоро уже рассыплется в прах, если две слабые женщины наводят на него такой ужас, что ему приходится высылать их на край света».
Легко представить, как мучительно переживал Феликс Эдмундович все это дело. Узнав о приговоре из телеграммы старика Мушката, он стал думать об устройстве сынишки.
Что касается жены, то можно не сомневаться, что тогда уже он обдумывал план ее побега из Сибири. Пройдет немного времени, и он поможет осуществить этот побег.
5(18) января 1912 года Ф. Э. Дзержинский приехал в Варшаву, сначала на короткое время. Город был наводнен царскими шпионами. Они за ним охотились, на квартире отца жены устроили засаду, но опоздали: ворвались к Мушкату после того, как простыл уже след Юзефа. За квартирой установили наблюдение. Дзержинский писал Главному правлению: «Провокация в Варшаве несомненна. Представьте себе, что, кажется, на следующий день после моего отъезда из Варшавы на меня была устроена охота. Оставили даже засаду у отца Зоей. Конечно, так легко поймать им меня не удастся...» (9)
Несмотря на опасность ареста, Феликс Эдмундович в марте 1912 года решил остаться в Варшаве на подпольной работе.
Отныне у него новая партийная кличка — Эдмунд.
Умело ускользая от шпионов, он завязывал революционные связи, восстанавливал подпольные организации, выступал на собраниях в Варшаве, Ченстохове, Лодзи, в Домбровском бассейне, проводил местные партийные конференции, добивался восстановления профсоюзных организаций.
Работая в Варшаве, Эдмунд изредка выезжал в Краков и Берлин.
В августе 1912 года, например, он участвовал в краевой конференции, проходившей в Берлине. По возвращении Польшу проводил межрайонные конференции партийных организаций Домбровского угольного бассейна, Ченстохова, Лодзи и Варшавы.
Громадное значение для всей партии имела Пражская конференция РСДРП (январь 1912 года). Фактически выполняя роль съезда, она подвела итог целой исторической полосе борьбы большевиков против меньшевиков. Конференция изгнала из партии меньшевиков-ликвидаторов, определила политическую линию и тактику партии в условиях революционного подъема.
Полный разрыв партии с оппортунистами имел величайшее значение для судеб рабочего движения.
Феликс Эдмундович Дзержинский не участвовал в работе конференции. Примиренческое большинство Главного правления не откликнулось на полученное приглашение и не послало на конференцию представителей СДКПиЛ. Обеспокоенный этим, он писал в Главное правление в феврале 1912 года: «Мартин(10) рассказывает здесь, что тактика «Тышки» довела до того, что нас не было на состоявшейся ленинско-плехановской конференции. Он рассказывает, что он сам видел плехановцев, едущих на эту конференцию, и говорил с ними. Очевидно, .он писал об этом и Теодору(11), потому что Сэвэр(12) запрашивает меня об этой ленинско-плехановской конференции» (13).
Впоследствии Феликс Эдмупдович не раз говорил, что величайшей ошибкой Главного правления, а, следовательно, и его лично было то, что они не пошли целиком и безоговорочно с Лениным в деле полного и окончательного разрыва большевистской партии, партии ленинизма, с меньшевиками.
Желая глубже изучить резолюции Пражской конференции, Ф. Э. Дзержинский в марте 1912 года просит Главное правление СДКПиЛ вернуть отчет о «ленинской конференции» (14), так как посланный им в Берлин экземпляр был у него единственным.
В апреле — мае 1912 года вспыхнули массовые политические стачки, вызванные злодеянием царизма на Ленских золотых приисках, где 4(17) апреля 1912 года царские войска расстреляли толпу безоружных рабочих, убили и ранили более 500 человек.
Новое кровавое преступление царского самодержавия
всколыхнуло Россию. Повсюду прокатились митинги, демонстрации и забастовки.
Как только Дзержинский узнал о событиях на Лене, он предложил немедленно поставить в порядок дня «энергичные формы протеста». В майские дни 1912 года в Варшаве бастовало 25 тысяч рабочих, в Ченстохове — 10 тысяч(15).
В обстановке нараставшего революционного подъема в России стала выходить массовая большевистская газета «Правда».
«А в России революционный подъем, не иной какой-либо, а именно революционный,— писал В. И. Ленин А. М. Горькому в августе 1912 года.— И нам удалось-таки поставить ежедневную «Правду»...» (16)
Стремясь быть поближе к России, шедшей навстречу революции, Владимир Ильич в июне 1912 года переехал из Цюриха в Краков. Вместе с ним сюда приехали Н. К. Крупская и ее 70-летняя мать, Елизавета Васильевна.
В Кракове проживало около 4 тысяч польских эмигрантов. Семью Владимира Ильича встретил товарищ Ф. Э. Дзержинского С. Ю. Багоцкий, польский эмигрант, политкаторжанин. По воспоминаниям Н. К. Крупской, этот отзывчивый и заботливый человек сразу же взял шефство над ними и помогал во всех житейских и конспиративных делах. Надежда Константиновна писала, что Краков очень понравился Ленину, напоминая Россию; он радовался тому, что «вырвался из парижского пленения». Город полюбила и Н. К. Крупская, которая в раннем детстве жила в Польше (17).
С приездом В. И. Ленина Краков стал важнейшим центром, из которого осуществлялось руководство «Правдой», рабочим движением в России.
Когда выкраивалось свободное время, В. И. Ленин совершал прогулки в Татры — одним из участников высокогорных экскурсий Владимира Ильича был и Ф. Э. Дзержинский, изредка приезжавший в Краков (18).
Большевистская партия готовилась к выборам в IV Государственную думу. Избирательная платформа большевиков была написана В. И. Лениным.
Феликс Эдмундович на Варшавской межрайонной конференции призывал к борьбе с польскими буржуазными партиями, которые стремились, по его словам, «закидывать свои сети на души рабочего класса». Выборы должны показать, говорил Дзержинский, что социал-демократия является выразительницей польского рабочего класса, что ее представительницей в Государственной думе является всероссийская фракция социал-демократических рабочих депутатов...
Шестой арест
В ночь на 1(14) сентября 1912 года в Варшаве Феликса Эдмундовича вновь
арестовали.
Предъявив паспорт на имя Леопольда Белецкого, он заявил, что вся обнаруженная
у него при обыске нелегальная литература принадлежит именно ему, Леопольду Белецкому, а не владельцу квартиры.
На следствии он признал принадлежность к СДКПиЛ, но от каких-либо других показаний отказался. В день ареста, очевидно из полицейского участка, ему удалось отправить открытое письмо жене, адресованное и подписанное так:
«Софии Белецкой. Краков, ул. Сташица, 3.
Моя дорогая! Со мной случилось несчастье. Я сильно заболел. Пожалуй, не скоро уже тебя увижу. Целую тебя и маленького Ясика от всего сердца. Твой Леопольд» (19).
Пройдут годы.и годы «треклятого эмигрантского положения» (слова Ленина) для одних революционеров тюрем и каторги — для других, прежде чем состоится эта встреча.
Судьба жены и малыша глубоко тревожила Феликса Эдмундовича. Еще в ноябре 1911 года он писал сестре Альдоне: «Моя жена Зося пошла по моим следам — и попалась. Теперь уж год прошел, как она в тюрьме. В июне она родила там дитя — Ясика. Трудно описать, что она там должна была перенести. Теперь был суд, и ей дали ссылку на вечное поселение в Сибири. Ее вышлют через несколько месяцев, а может быть, и раньше. До сих пор ребенок был с ней, так как кормила сама, но взять его с собой она не сможет, ибо малышка не выдержал бы такого пути» (20).
Живущий нелегально, постоянно под угрозой ареста, Феликс Эдмундович не мог взять сына к себе и глубоко страдал от этого. Но,и при таких тяжелых обстоятельствах сказалась присущая ему скромность, нежелание чем-либо обременять близких. Он спешил уверить сестру, что все обойдется, выход будет найден, говорил с нею о ее дц семье, заботах. Душевной теплотой, доброжелательством проникнута каждая строчка письма. Уже из тюрьмы много писем обращено к жене и сыну. Он просит прислать фотографии сына, радуется безмерно каждой вести о Ясике.
В конце 1913 года, к 300-летию царствования дома Романовых, был объявлен манифест, нечто вроде амнистии. Последняя, разумеется, не коснулась таких противников царского самодержавия, как Дзержинский.
На этот раз почти два года просидел он в десятом бастионе Варшавской цитадели. Могильную тишину одиночной камеры нарушал лишь скрежет замка, засова у дверей, звон ручных кандалов. Тюремный надзиратель то и дело заглядывал через крохотное отверстие в двери — «глазок». Как-то в камеру Феликса Эдмундовича поса- | дили молодого рабочего, почти подростка. Он пишет жене (8(21) апреля 1914 года), что в обществе детей и рабочих чувствует себя лучше всего, интересы и заботы этого круга ему более понятны и близки.
Вспоминая годы, проведенные в тюрьме, ссылке и эмиграции, когда он не мог непосредственно и постоянно об аться с рабочими, Феликс Эдмундович мечтает о вре-ени когда снова будет черпать из этого источника силу и крепость. Он уверен, что ему еще придется «шагать рядом и вровень с этой молодежью» (21).
Следствие велось крайне медленно. Только 29 апреля (12 мая) 1914 года, после 20 месяцев тюремного заключения, дело Ф. Э. Дзержинского о побеге из села Тасеевки (Сибирь) разбиралось в варшавском окружном суде-
На суд везли в ручных кандалах, в сопровождении конных жандармов; через маленькое решетчатое окошко тюремной кареты Феликс Эдмундович смотрел на улицы Варшавы, такой близкой и такой далекой, на витрины магазинов, на трамваи («Сколько денег я потратил на них,— иронизирует Дзержинский,— чтобы замести свои следы, и сколько проездил на них, прежде чем ехать так торжественно, как сейчас»(22)).
Защитник посматривал на часы, торопясь в судебную палату по другому делу... «Он уверял,— писал Феликс Эдмундович после суда,— что я прекрасно выгляжу в сравнении с 1909 годом, когда он тоже защищал меня в Судебной палате. А я, не знаю почему, вспомнил вдруг, что унты из собачьего меха, в которых я бежал зимой из Сибири, были такие теплые и шерстью наружу. Я сказал ему об этом, и мы смеялись... Ведь вернулся же я оттуда, хотя и в собачьей шкуре» (23).
Осуждение на каторгу
За побег с поселения, «лишенный всех прав состояния», Дзержинский 29 апреля (12 мая) был приговорен к трем годам каторжных работ. С началом первой мировой войны политических заключенных из Королевства Польского спешно эвакуировали в глубь Сибири. Начались скитания по тюрьмам России. Из варшавской Мокотовской каторжной тюрьмы его направляют этапом в тюремном поезде в Центральную Россию — в орловскую тюрьму.
Конвоиры глумились над политзаключенными, цинично заявляя, что «преступников» лучше прикончить на месте. В арестантском вагоне политические пели революционные песни. За это их лишали пайков.
Находившийся вместе с другими заключенными видный деятель польского рабочего движения Ю. Ленский-Лещинский позднее вспоминал, что вызванный по требованию Феликса Эдмундовича начальник конвоя отказался пойти на какие-либо уступки заключенным и пригрозил что прикажет стрелять по ним, как по бунтовщикам. В глубоком волнении Феликс Эдмундович резким движением руки разорвал на себе рубашку и, указывая на обнаженную грудь, заявил:
— Мы не боимся ваших угроз. Стреляйте, если хотите
быть палачами, но мы от своих требований отступить не
можем!
Прошла минута, другая напряженной тишины.
Около мертвенно бледного каторжанина столпились политзаключенные.
Каждый, готов был своим телом заслонить бесстрашного революционера. Начальник конвоя повернулся и ушел из вагона. В тот же день заключенным выдали еду и махорку.
В Орле Ф. Э. Дзержинского в течение трех недель держали в губернской тюрьме. Затем его и других заключенных, прибывших из Варшавской цитадели, перевели во мценскую уездную тюрьму, а оттуда снова — в орловскую губернскую тюрьму, где Феликс Эдмундович находился до конца апреля 1915 года.
В зловонной тюремной камере, рассчитанной на 37 человек, находилось свыше 60 заключенных, не хватало воздуха, отсутствовали элементарные санитарные условия. Началась эпидемия брюшного и сыпного тифа. Тифозных больных по нескольку дней оставляли в общей камере, а фельдшер, по словам Дзержинского, к больным относился хуже, чем к собакам. Когда заключенные начали голодовку, для их «усмирения» из Тулы был затребован «опытный» старший надзиратель. Заключенные объявили «сухую» голодовку — отказались не только от пищи, но и от воды,— наиболее мучительную, опасную для жизни.
Тиф, туберкулез косили заключенных. В тяжелом физическом состоянии был и Феликс Эдмундович. Но он не теряет надежды. В январе 1915 года он пишет отцу жены, что у него «все сравнительно хорошо», радуется вести о жене и сыне.
«...Если бы я мог писать о том, чем живу,— читаем мы в другом его письме (март 1915 года),— то не писал бы о тифе, ни о капусте, ни о вшах, а о нашей мечте, представляющей сегодня для нас отвлеченную идею, но являющейся на деле нашим насущным хлебом...» (24)
Под знаменем интернационализма
Мировая бойня, порожденная всем ходом развития империализма, бушевала
вовсю.
Партии II Интернационала позорно изменили международному пролетариату, они
выступили в поддержку войны, развязанной империалистами.
Только В. И. Ленин, большевики остались до конца верны боевому знамени интернационализма. В противовес меныпевистско-эсеровской политике защиты буржуазного отечества они выдвинули лозунг поражения своего правительства в империалистической войне, выступили за превращение войны империалистической в войну гражданскую, в войну против своего правительства, буржуазии, помещиков.
За ходом войны Ф. Э. Дзержинский следит по выписанному для него братом «Правительственному вестнику» и «Русскому инвалиду» (только эти газеты разрешали выписывать заключенным).
Пройдя большой революционный путь под знаменем пролетарского интернационализма, он беззаветно верит в грядущую революцию, в то, что война приблизит революционный кризис.
«...Ненависть, доведенная до предела, — пишет он сестре, — обанкротится и утонет в собственной крови. Можно ли представить себе что-либо более чудовищное, чем эта бойня? Я думаю только о ней, и я хотел бы послать мои новогодние пожелания тем миллионам, которые идут на войну вопреки своей воле» (25).
Феликс Эдмундович помогает товарищам по заключению в самообразовании, учит их грамоте и тайком занимается с ними политикой.
Не оставляет он и своих личных занятий революционной теорией. У него в тюрьме «Капитал» Маркса (том III, часть 2) (26).
В другом нелегально отправленном письме — С. Г. Му-шкату — Феликс Эдмундович пишет, что тяжелая однообразная жизнь окрашивает в серые тона настроение, но, когда он думает о том аде, в котором сейчас живут люди, его собственный ад кажется ему совсем малым.
Непоколебима вера Феликса Дзержинского в грядущее освобождение трудящихся.
«Когда я думаю о том, что теперь творится,— писал он,— о повсеместном якобы крушении всяких надежд, я прихожу к твердому для себя убеждению, что жизнь зацветет тем скорее и сильнее, чем сильнее сейчас это крушение» (27).
20 апреля (3 мая) 1915 года Ф. Э. Дзержинского переводят в Орловский каторжный централ, славившийся зверским обращением с заключенными. Ему предстоит здесь отбывать трехлетнюю каторгу. Сидит в одиночке, как и прежде закованный в кандалы(28).
В письме к сестре Альдоне (1915 год) он проект: «Пиши мне на открытках с видами Вильно... Я Вильно люблю. Столько воспоминаний. А этим теперь живешь, да мечтами о будущем».
В переписке приходилось пользоваться эзоповским языком, языком иносказаний и намеков.
Во время войны три цензуры просматривали письма Феликса Эдмундовича, вспоминает Софья Сигизмундовна Дзержинская, прежде чем они доходили до меня: тюремная, жандармская и военная. Во время следствия, желая выявить, не написано ли что-нибудь Феликсом Эдмундо-вичем между строк химически (лимоном или молоком), жандармы проводили по каждой странице ляписом, оставлявшим желтые полосы.
В письме к жене 4(17) февраля 1916 года, после более чем трехлетнего пребывания в тюрьме, в том числе и на каторге, Феликс Эдмундович писал, что он любит жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и противоречиях.
«И глаза мои видят еще, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело еще. И песнь жизни живет в сердце моем... И мне кажется, что тот, кто слы-^ в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения 10 переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее Н гой, СПОкойной, нормальной. Ведь эта песня все, она пна остается — эта песнь любви к жизни. И здесь, в тюрьме, и там, на воле, где теперь столько ужасов, она жива, она вечна, как звезды...» (29)
В феврале 1916 года истек трехлетний срок каторги. Но закончено следствие уже по новому судебному делу. Ф Э. Дзержинский обвиняется в антиправительственной деятельности в 1910—1912 годах. В апреле 1916 года его везут на суд в Москву: распоряжением царского сената дело о нем передано в московскую судебную палату.
“Таганка” и “Бутырки”
Феликс Эдмундович сидит в Таганской губернской тюрьме — сначала вдвоем,
а затем в общей камере.
Заключенные объявили голодовку, протестуя против тяжелых условий
тюремного содержания. Среди заключенных были разные люди.
— Голодовка — это сильное средство борьбы,— заявил Дзержинский,— к нему надо как следует подготовиться. С этим шутить нельзя. Я лично буду первым голодать, но вот другие товарищи пусть себя вначале проверят. Я не раз наблюдал таких, которые громче всех кричат и раньше всех бьют отбой (30).
На третьи сутки голодовки в камере, где находилось 52 заключенных, появилась целая ватага надзирателей. Они разобрали нары, разбросали вещи, отняли теплые шапки, которые заключенные ночью натягивали на ноги, чтобы держать их в тепле.
Роль Ф. Э. Дзержинского в организации голодовки не была для тюремщиков секретом.
— Варшавский, на выход! — крикнул один из них. И насильно увели его из общей камеры в одиночку.
— Держитесь, ребята, не голосом, а духом! — только и успел он крикнуть.
Узнав, что в одиночной камере по соседству сидит такой же политический, Дзержинский начал с ним перестукиваться, железным болтом от кровати просверлил .
отверстие в кирпичной стене. Это была нелегкая работа Зато появилась возможность разговаривать, а иногда в шутку обдать соседа махорочным дымком (31).
Ф. Э. Дзержинского судила московская судебная палата в Кремле.
В Москве в то время жила его сестра Ядвига Эдмун-довна. Ее дочь Я. Г. Дзержинская — она и поныне живет в Москве — вместе с матерью присутствовала на судилище. Вот что сохранилось в ее памяти:
«1916 год. Москва. Кремль. Весенний, майский день. Но он не радует сердце. В этот день окружной суд кажется особенно громоздким, неуютным. В зале (котарый сейчас носит имя Я. М. Свердлова) сегодня будут судить Феликса, которого привезли из орловской тюрьмы, и его товарищей. Публики мало, так как на этот суд пропускают по особым пропускам. Я и мама сидим во втором ряду. Впереди слева большая загородка, за ней место подсудимых. С тревогой и какой-то нервозностью ждем их. Оки входят, садятся, около них выстраивается стража. Подсудимые опрятны, лица бледные, некоторые не бритые.
Мама мне крепко сжимает руку и тихо шепчет: «Смотри, вот Фелек». И мне кажется, что я слышу, как стучит ее сердце...
Я не могу понять: «Который?» Вдруг он сам увидел нас, и милая улыбка озарила его лицо.
Да, да! Ведь вот они, дорогие нам черты! Как же я сразу не узнала, не почувствовала!
Тихонько соскальзываю со своего места и приближаюсь к загородке. Феликс следит за каждым моим шагом, и когда я уже у барьера, он, ласково улыбаясь, тихо говорит: «Яденька, как же ты выросла и уже в таком наряде?!» Я была в костюме сестры милосердия. Мне так хотелось ответить ему хоть одним ласковым словом, что мы всегда о нем помним, любим, всегда радуемся его письмам...
Но сказать ничего не успела. Жандарм перегнулся через барьер загородки и грубо мне приказал отойти, а Феликсу — замолчать...
«Прошу встать, суд идет!» Все встали.
Сели. Прочитано обвинение. Начался допрос.
Феликс стоял бледный, но бодрый. На все вопросы отучал ясно и категорически.
Суд длился двое суток, и мы все это время из суда не выходили...
Когда подсудимых уводили, Феликс прощался с нами улыбкой, и не было на его лице грусти».
4(17) мая 1916 года Дзержинский был приговорен к шести годам каторги. Три года по первому приговору должны были пойти в зачет, следовательно, царизм собирался держать его на каторге по май 1919 года.
Из всех тюрем царской России, в каких ему пришлось отбывать заключение, шлет он письма жене. На воле рос сын. Мысли о сыне, его воспитании, будущем не покидали Феликса Эдмундовича. Он мечтал о свидании с женой и сыном после объявления приговора, но боялся испугать мальчика арестантской одеждой, кандалами.
«А время все-таки ужасно быстро летит,— пишет он жене в мае 1916 года.— Ведь Ясик уже такой большой, и через месяц ему уже исполнится целых пять лет...»
В Таганской тюрьме Феликса Эдмундовича стали обучать портновскому ремеслу. 21 июля (3 августа) 1916 года перевели в Бутырскую тюрьму (32). Здесь состояние здоровья Дзержинского ухудшилось, но тюремные власти не снимают кандалов.
На ногах образовались раны, создавая угрозу гангрены. Заболев к тому же плевритом, он оказался в тюремной больнице, где пробыл больше месяца. 1(14) августа 1916 года составляется медицинский акт, в котором сказано, что каторжанин Дзержинский Феликс «нуждается в снятии с него ножных оков».
Вопреки этому заключению в акте московского особого присутствия от 27 августа 1916 года на вопрос: «Может ли быть закован в кандалы?» — дается ответ: «Может». В тюремной анкете Ф. 'Э. Дзержинского значится: «Требует особо бдительного надзора» (33).
Прошли еще долгие месяцы — август, сентябрь, октябрь и половина ноября 1916 года,— прежде чем начальник тюрьмы обратился к губернатору за разрешением снять с Ф. Э. Дзержинского кандалы, и то лишь «на время работ в военно-обмундировальной мастерской». Кандалы с Феликса Эдмундовича сняли лишь во второй половине декабря 1916 года.
В тесном, плохо освещенном двенадцатом коридоре Бутырской тюрьмы Дзержинский — подручный двух портных, работающих на швейных машинах.
«Вот уже целый месяц, как я работаю, и я доволен,_ пишет Феликс Эдмуидович 2 сентября 1916 года брату Владиславу из Бутырской тюрьмы.— Я подручный в военно-обмундировочной мастерской. После 4-х лет, почти все время проведенных в одиночках, я устал от бездеятельности... Физические и умственные силы завядали. И вот пока до известной степени — работа физическая лечит меня — сам механический труд, заполненный им день. Если бы пришлось самому работать — работа скоро стала бы в тягость, но я работаю с другими... в душе все та же песнь жизни ликующей, все та же музыка величия и красоты и все те же мечты — жизнь...
Я так обрадовался твоему письму, его сердечности... В памяти осталось детство и юность и чувства тех времен — и я думаю, что мы и теперь могли бы понять друг друга и быть друзьями. Ты ведь ушел в науку — и это-меня радует, и я даже до известной степени завидую тебе, что жизнь моя сложилась так неудачно в этом направлении, что мои странствования и волнующий постоянно образ жизни отняли у меня возможность черпать силы из науки... Но ведь всякому свой удел. И я рад только, что ты пошел по этой дороге...» (34)
Сестра Дзержинского Ядвига добилась приема у градоначальника. Она просила снять кандалы с брата хотя бы до излечения от ран. Просила и горько плакала. Царский сановник сделал вид, что слезы его тронули:
— Что вы, что вы, мадам,— кривлялся он, лениво произнося каждую фразу,— не надо такой красивей женщине так расстраиваться, да еще из-за каторжного...
Тюремные власти готовят Дзержинского как ссыльно-каторжного к отправке в Сибирь. Но мысли и чувства его
заняты другим. Он верит, что революция уже не за горами.
«Вот уже пришел последний день и 16-го года,— пишет он, и хотя не видно еще конца войны,— однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Я так уверен в этом...» (35)
«Феликс не только верил в победу революции,— пишет С С Дзержинская.— Своим глубоким, тонким умом он предвидел ее, почти физически предощущая триумф революционного народа...
Любопытный штрих. В 1916 году Феликс отбывал каторгу в Бутырской тюрьме вместе с одним эсером — назовем его К. Этот человек был полон самых мрачных мыслей о будущем русской революции.
А Феликс горел, как всегда.
— Я убежден,— обратился однажды Дзержинский к К.,— что не позднее чем через год революция победит.
— Не может быть,— последовал ответ.
— Ну, давайте пари.
— Идет.
— На каких условиях?
— Если ваше предсказание, Феликс, оправдается,— сказал К.,— я отдаюсь вам... в вечное рабство.
И вот однажды после Октября к Дзержинскому пришел человек. Это был К. Он был тогда уже большевиком,
— Вот пришел мой «раб»,— шутливо сказал Феликс присутствующим А. И. Микояну и В. И. Межлауку и рассказал всю историю» (36),
...3(16) февраля 1917 года из Бутырской тюрьмы в московскую тюремную инспекцию был направлен «Листок примерного расчета срока каторжных работ на ссыльнокаторжного арестанта Феликса Эдмундова Руфинова Дзержинского»(37). Согласно этому «расчету» ему предстояло оставаться на каторге не до 1919-го, а до 1922 года. ' Царские чиновники не подозревали, что сами-то доживают считанные дни.
Революция и освобождение
Революционный кризис назрел. В листовке Петербургского комитета большевистской партии массы призывались действовать без промедления. «Ждать и молчать больше нельзя. Рабочий класс и крестьяне, одетые в серую шинель и синюю блузу, подав, друг другу руки, должны повести борьбу со всей царской кликой, чтобы навсегда покончить с давящим Россию позором... Настало время открытой борьбы» (38).
Натиском народных масс, вдохновляемых большевиками, монархия Романовых, царствовавшая 300 лет, была сметена в первый же день революции, 27 февраля (12 марта) 1917 года.
Возникли Советы рабочих и солдатских депутатов, однако наряду с ними и Временное буржуазное правительство, приход которого к власти стал возможным в результате политики эсеров и меньшевиков, составлявших большинство в руководстве Советами, и помощи международной буржуазии.
Весть о победе революции в Петрограде распространилась по всей стране, до Москвы она дошла в тот же день.
По призыву Московского комитета большевиков пролетариат Москвы вышел на демонстрацию солидарности с рабочими и солдатами Петрограда. К исходу дня 1(14) марта на сторону революции перешли основные воинские части московского гарнизона. Площади и улицы города были заполнены ликующим народом, украсились знаменами, лозунгами и транспарантами.
Красные ленты опоясали памятник Пушкину. На пьедестале памятника кто-то поместил плакат со словами поэта: «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовла-стья напишут наши имена». Люди радовались, плакали, целовали друг друга, не отдавая себе отчета в том, что к захвату государственной власти в стране приготовилась буржуазия.
К вечеру в Москве были заняты почта, телеграф, телефон, арсенал, Кремль, мосты и вокзалы города. Народ 1 штурмовал полицейские участки и охранное отделение, раскрывал тюрьмы и выпускал на свободу политических заключенных.
Огромная толпа собралась у каменных стен Бутырской тюрьмы. Раздавались проклятия тюремщикам и требования немедленно освободить политических заключенных. К мрачным воротам «Бутырок» подъехал летучий автомобильный революционный отряд и под гул одобрения собравшихся освободил из тюрьмы 350 политических заключеяых. Среди них был и Феликс Эдмундович Дзержинский.(39)
У него болела нога, он прихрамывал.
Было 5 часов вечера.
Больной, в арестантском платье, шапке каторжанина, Феликс Эдмундович вместе с товарищами вышел из тюремных ворот. Демонстранты поднят освобожденных на руки; к ним тянулись приветствующие их рабочие, солдаты, студенты. Глубоко взволнованного Феликса Эдмундовича сразу же из тюрьмы повезли в Московский Совет. Здесь, в бывшем здании городской думы (ныне здание Центрального музея Б. И. Ленина), где еще недавно восседали «отцы города» — банковские и промышленные тузы, он выступил с речью (40).
А потом весь вечер его видели на митингах, и лишь поздно ночью явился он к сестре Ядвиге Эдмундовне, занимавшей сырую, темную комнату в Замоскворечье (41).
«Жила я с матерью тогда в Кривом переулке, в доме № 8,— вспоминает Ядвига Генриховна. — Был уже поздний вечер. Но я еще сидела с книгой, мама тоже чем-то была занята.
Вдруг прозвучал продолжительный звонок. Хозяин квартиры открыл дверь, потом мы услышали мужской разговор и вслед за ним стук в нашу комнату. «Войдите»,— сказала мама. Дверь открылась, вошел высокий человек в серой одежде, в круглой серой шапочке, с котомкой за плечами.
«Принимаете?» — спросил вошедший. Минута молчания, потом вскрик мамы, и они уже в крепком объятии! Я стою рядом в недоумении. И не понять мне сразу, что ведь это тот, к которому так тянулись глаза и сердце, когда я его видела на скамье подсудимых в 1916 году в Кремле! Сейчас он мне показался выше, моложе. Черты лица не разглядеть, стоял он почти боком ко мне. Но вот узнала, голос узнала и кинулась к нему радостная, удивленная!
Так в своей тюремной одежде, в круглой арестантской шапке, с котомкой, где лежала недокуренная махорка и последняя книга, полученная в тюрьме, Феликс свободным гражданином России вошел в новую жизнь для окончательной борьбы за счастье человечества...»
Когда рабочие и крестьяне России свергли самодержавие, ему не было и 40 лет, но за его плечами было уже 22 года революционной деятельности. Трижды с опасностью для жизни он бежал из далеких ссылок и снова арестовывался. Свыше 11 лет провел в тюрьмах, в ссылке и на каторге.
Английский скульптор Шеридан, работавшая после революции над бюстом Феликса Эдмундовича, писала:
«Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а фанатическое убеждение в том. что зло должно быть уничтожено во благо человека и народов, сделало из подобных людей революционеров. Добиваясь этой цели, люди с утонченным умом вынесли долгие годы тюрьмы».
Примечания и сноски:
1) 1 В 20-м томе 5-го издания Сочинений В. И. Ленина (стр. 262—266) этот доклад печатается впервые по копии, сделанной рукой Ф Э. Дзержинского.
2) 2 Меньшевики-ликвидаторы, издававшие за границей в 1908— 1911 гг. свой фракционный орган «Голос социал-демократа».
3) Ленинский сборник XXV, стр. 90. На записке Ленина есть пометка Дзержинского: «Но как? Юзеф».
4) В. И. Ленин. Соч., т. 22, стр. 288.
5) В. И. Ленин. Соч., т. 21, стр. 391.
6) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. I, ед. хр. 342.
7) Там же, ед. хр. 494.
8) Сын Ф. Э. Дзержинского — Ян Феликсович, член КПСС; работал инженером-конструктором, затем в Исполкоме Коминтерна, в аппарате ЦК КПСС; скончался в 1960 г. в Москве.
9) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 1, ед. хр. 854.
10) Мартин — партийная кличка В. Матушевского («розламовца»). Казнен в 1919 г. в Сибири колчаковцами,
11) Теодор — партийная кличка В. Громковского (сторонника Главного правления), впоследствии члена Польской объединенной рабочей партии (ПОРП).
12) Сэвэр — партийная кличка Э. Прухняка (сторонника Главного правления), бывшего одно время членом ЦК КПП.
13) По-видимому, Дзержинский назвал конференцию ленинско-
плехановской в связи с тем, что предполагалось участие в ней и
Плехаиова. Однако Плеханов от участия в конференции уклонился.
Два меньшевика-партийца. участвовавшие в ней, в ряде
важных вопросов выступали против ленинской линии.
14) Ф. Э. Дзержинский. Избранные произведения, т. 1, стр. 250.
15) См. «История Польши», т. II, стр. 577
16) В. И. Ленин. Соч., т. 48, стр. 81.
17) См. Н. К. Крупская. Воспоминания о Ленине, стр. 191—192
18) См. Ю.Серадский. Польские годы Ленина. 1963, стр. 12.
19) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр. 176
Софья Сигизмундовна получила письмо в конце сентября, в Кракове куда заезжала после побега из ссылки.
20) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр.174.
21) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр. 198.
22) Там же, стр. 200.
23) Там же.
24) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр. 227.
25) Там же, стр. 219—220.
26) Том «Капитала», которым Ф. Э. Дзержинский пользовался в орловской губернской тюрьме, находится в Музее революции СССР.
27) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр. 227.
28) 15 января 1925 г., отвечая на запрос Орловского истпарта о своем пребывании в Орловском каторжном централе и говоря о его строгом режиме, Ф. Э. Дзержинский отмечал, что в бытность его там «пыток уже не было» (ЦПА НМЛ).
29) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр. 233
30) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 2, ед. хр. 79. Воспоминания 3. Млынарского , л. 3.
31) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 2, ед. хр. 79. 3. Млынарского, л. 3—4.
32) Бутырская тюрьма была пересыльной, но во время войны использовалась как каторжная.
33) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 2, ед. хр. 70.
34) ЦПА НМЛ. Брат Ф. Э. Дзержинского Владислав Эдмундович, крупный медик, профессор, расстрелян гитлеровцам 20 марта 1942 г. в г. Згеже, вблизи Лодзи.
35) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр. 248.
36) «Комсомольская правда», 9 сентября 1962 г.
37) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 2, ед. хр. 70.
38) «Листовки петербургских большевиков», т. 2. М., 1939, стр. 248—249.
39) Освобождение Ф. Э. Дзержинского из царской тюрьмы стало предметом специальной переписки тюремных инстанций. 1 (14) сентября 1917 г., то есть в период, когда у власти находилось буржуазное Временное правительство, московская тюремная инспекция запросила Бутырскую тюрьму, содержится ли в тюрьме Феликс Эдмундов Руфинов-Дзержинский и если освобожден, то когда, куда и по чьему распоряжению.
В ответ на этот запрос администрация тюрьмы 5 (18) сентября 1917 г. за № 13033 сообщила, что Ф. Э. Дзержинский «1 марта с. г. толпой народа освобожден из-под стражи». На этом письме имеется резолюция «чина» московской тюремной инспекции начальнику пересыльной (Бутырской) тюрьмы: «Какие приняты меры к розыску?»
Через несколько дней, 11 (24) сентября, в адрес тюрьмы поступил из инспекции новый запрос по этому поводу.
Администрация московской Бутырской тюрьмы обратилась к прокурору московского окружного суда 17 (30) октября 1917 г. за «разъяснением, подлежит ли Ф. Э. Дзержинский освобождению или должен быть разыскан и заключен обратно в тюрьму (ЦПА ИМЛ, ф. 70, оп. 2, ед. хр. 70).
40) См. «1917 год в Москве». М., 1957, стр. 36—38
41) ЦПА ИМЛ, ф. 76, оп. 2, ед. хр. 79.