ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

ЮЗЕФ В ГОДЫ СТОЛЫПИНСКОЙ РЕАКЦИИ

(1907—1910)

Я вижу огромные массы, уже приведенные в движение, расшаты­вающие старый строй.

Ф. 3. Дзержинский,

Разгул реакции   

После поражения первой русской рево­люции наступили мрачные годы столы­пинской реакции. Повсюду шла беспощадная расправа с участниками революционного движения, с рабочими и кре­стьянами.

Против рабочего класса шло наступление и капитали­стов. При поддержке самодержавия они объявляли мас­совые увольнения рабочих — локауты. В Лодзи было вы­брошено на улицу 23 тысячи текстильщиков.

Особенно глумился над лодзинскими рабочими фабри­кант Зильберштейн, «негодяй и подлец», как его назвал Дзержинский (1). В своей ненависти к фабриканту рабочие решили убить его.

Социал-демократам не удалось удержать рабочих, Зильберштейн был убит в сентябре 1907 года. В ответ на это по личному приказу лодзинского военного генерал-гу­бернатора Казнакова без суда и следствия были расстре­ляны семь рабочих и одна работница фабрики Зильбер-штейна. Кроме одного, никто из них не имел отношения к убийству.

Феликс Эдмундович, находившийся в Лодзи, в тот же День (23 сентября) сообщил Главному правлению о зло­деянии столышшцев. Он понимал, что этот расстрел лишь начало новых жертв, жестоких репрессий. «При помощи адских истязаний» арестованных рабочих «вынуждали да­вать показания»,— писал он. «Казнаков обещает подавить рабочих, ссылая тысячи в Сибирь и сотни вешая или расстреливая». Феликс Эдмундович просит Главное правление «сейчас же, не медля ни минуты» передать корреспонденцию о событиях в Лодзи в польскую и через Розу Люксембург в венскую и немецкую печать (2). Негодованию лодзинских рабочих не было предела. Дзержинскому, прибывшему в Лодзь в самом начале локаута, стоило большого труда удерживать наиболее горячие головы рабочих, подстрекаемых, к тому же, буржуазной агентурой, о£ индивидуального террора против фабрикантов.

Социал-демократия Польши и Литвы призвала лодзинских рабочих к забастовке протеста против расстрела без суда неповинных рабочих и обратилась к пролетариату всей России и всего мира с призывом поддержать оказавшихся на улице лодзинских ткачей. Однако истощенные продолжительным локаутом и терроризированные рабочие массы не были в состоянии начать забастовку.

Как польские рабочие, так и рабочие Петербурга, Москвы, откликнувшись на призыв СДКПиЛ, всячески поддерживали текстильщиков Лодзи, собирали для них денежные средства.

Пребывание Дзержинского в Лодзи было для пего чрезвычайно опасным. «Я прямо-таки только чудом не провалился»,— писал он в начало 1908 года.

В Варшаве, куда приехал Юзеф из Лодзи, тюрьмы были переполнены активистами партии, уцелевшие избегали друг друга. Люди неустойчивке, временные попутчики революции быстро «перекрасились» либо попросту отошли от нелегальной организации.

Дзержинскому недавно исполнилось тридцать лет. Он полон энергии, решимости. Каждый успех, каждая удача приводят его в восторг. Когда живущему с ним вместе товарищу удается образцово выполнить партийное задание, Феликс Эдмундович хватает его в охапку, обнимает, целует и кружится с ним по комнате, беззаботнъ напевая песни.

Вопреки   преследованиям    нелегальная     организация действует.  В адрес варшавского генерал-губернатора од-   , ним из подпольщиков — по его собственной инициативе — регулярно посылаются первые   экземпляры   нелегальных партийных изданий.

С. С. Дзержинская вспоминает, что с приездом Юзефа в Варшаву настроение активистов изменилось. Все как-то воспрянули духом. Партийная работа оживилась, поднялась дисциплина.

«Районы уже работают, как могут,   на   месте  взятых (арестованных.— Д. 3.) такие же усердные, только менее подготовленные»,— писал Феликс Эдмундович из Варшавы в начале марта 1908 года. Он пересылает в Краков для архива полтора пуда прокламаций и других партийных изданий, напоминает о том, что ждет присылки возобновленного    изданием   за    границей    нелегального    органа СДКПиЛ «Пшеглёнд социал-демократичны»  («Социал-демократическое обозрение»).

Под письмами Юзефа в Главное правление в целях конспирации стоит подпись «Эдмунд». На лодзинской и ченстоховской партийных конференциях и краевой конференции социал-демократии Польши и Литвы Юзеф резко выступает против упадочнических настроений отдельных делегатов.

Как и раньше, в канун 1 Мая он занят подготовкой и изданием прокламаций. План у него такой: наладить отправку «Червоного штандара» и листовок на места, а затем — до 1 Мая, чтобы не попасть в лапы жандармов, покинуть Варшаву. Но вышло не так.

Пятый арест

Царская охранка, следившая за Юзе-фом, 3(16) апреля 1908 года арестовала его в Варшаве на улице, при выходе из главного почтамта. Это был пятый арест. Феликс Дзержинский вновь заключен в десятый бастион Варшавской цитадели.

Когда его привели в камеру, в которой он уже семь лет тому назад сидел, то, по его словам, первый звук, который он услышал, был звон кандалов, сопровождавший каждое движение закованных людей, а таких было большинство.

На этот раз он пробыл   здесь   около   полутора   лет. в конце 1909 года в десятом бастионе находился и легендарный Камо (С. А. Тер-Петросян), выданный германским       правительством русским жандармам после почти двухлетнего заключения в Германии.

О жизни в этом мрачном застенке, о думах и мыслях

Феликса в этот период сохранился потрясающей силы документ — тюремный дневник. Первая запись в дневнике сделана им 30 апреля  1908 года, последняя — 8 августа

1909 года (н. ст.).

Дневник был опубликован на польском языке в 1909—

1910 годах в «Пшеглёнд социал-демократичны» (3).

Замурованный в каземате Варшавской цитадели, оторванный от деятельной жизни и борьбы партии и рабочего класса, Юзеф продолжал жить их интересами, проникнут, был одним стремлением — служить делу революции. 

Его дневник оказал глубокое влияние на современников.

Исповедь пламенного борца

Дневник  Ф. Э. Дзержинского  справедливо   называют   исповедью   пламенного борца, органически слитой с пропаган­дой великих идей века. В записях днев­ника во весь рост  встает человек, твердо, непоколебимо веривший в историческую неизбежность революции, глу­боко проникнутый пониманием своего революционного долга.

В кратком введении к первому польскому изданию дневника редакция писала, что это не только большой человеческий, но и исторический документ немалого зна­чения, отразивший революционную борьбу того времени.

Многие страницы дневника посвящены товарищам Фе­ликса Эдмундовича по заключению, известным и безымен­ным героям, которых не сломили пытки и зверства жан­дармов, подлость и низость предателей.

Украдкой от тюремщиков, на клочках бумаги, экономя драгоценные чернила ², вел Феликс Эдмундович свой днев­ник. Начал он его, чтобы, по его словам, углубляться в жизнь, извлечь из этого все возможное и для самого себя, а может быть, хотя немного и для друзей на воле и этим • путем сохранить силы.

В дневнике Юзеф как бы пересматривает всю свою жизнь. Предельно искренне рассказывает, чем жил, от чего страдал, о чем мечтал в страшной одиночке, разру­шающе действующей на психику, обрекающей на медлен­ную смерть. Единственный выход из жизненного ада, в котором господствует волчий закон эксплуатации, гнета, насилия, он видит в идее социализма, в солидарности трудящихся.

С гневом пишет Ф. Э. Дзержинский о царском правительстве убийц, о пролитой крови ни в чем не повинных людей, голоде и страданиях народных масс, тяжелой участи детей рабочих, отчаянии матерей, о тех жертвах, какие несет народ, борясь за свои права.

В первой своей записи, в канун 1 Мая, Ф. Э. Дзержинский как бы бросает вызов тюремщикам. Сил у него много, он сохранит их и в тюремных условиях для предстоящей борьбы.

В- дневнике находят отражение столкновения заключенных с надзирателями, всякого рода издевательства над узниками, страшные, леденящие душу тюремные происшествия, предсмертные надписи на стенах камеры приговоренных к смерти — все, что было повседневным в царской тюрьме.

Пишет он и о малодушных. Запомнив в лицо одного из предателей и увидев его на тюремном дворе среди заключенных, Феликс Эдмундович находит способ предупредить товарищей о провокаторе. Таких, разумеется, ничтожное меньшинство. Страницы дневника заполнены именами стойких, мужественных людей. Непоколебимо верит автор дневника в неизбежность новой революции. «Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма, звездой будущего» (5),— пишет узник десятого бастиона. Оптимизм не покидает его.

С радостью отмечает он начало весны, цветение плодовых деревьев, обновление природы.

Как-то в тихий майский вечер, когда Феликс Эдмундович читал книгу, с ним заговорил охранявший заключенных солдат, стоявший снаружи под окном камеры и прильнувший лицом к граненому стеклу.

— Ничего, брат, не видно,— сказал Дзержинский дружелюбно.

Солдат не ушел.

— Да! — послышалось в ответ.— Солдат вздохнул и секунду спустя спросил: — Скучно вам? Заперли (последовало ругательство) и держат! (6)

«Эти несколько грубых, но сочувственных слов вызвали во мне целую волну чувств – записывает Феликс Эдмундович.— В этом проклятом здании, от тех, чей самый вид раздражает, нервирует и вызывает ненависть, услышать слова, напоминающие великую идею, ее жизненность и нашу связь, узников, с теми, кого в настоящее время заставляют нас убивать! Какую колоссальную работу проделала уже революция! Она разлилась повсюду, разбудила умы и сердца, вдохнула в них надежду и указала цель. Этого никакая сила не в состоянии вырвать!» (7) В мае 1908 года разрешили свидание с родными. При шла жена брата с маленькой дочкой Вандой. В руках девочки были цветы. Свидание происходило в присутствии жандармского вахмистра. Феликса Эдмундовича отделяли от пришедших два ряда густой проволочной сетки. Девочка, Держась за сетку и показывая мячик, звала пойти с ней вместе домой.

— Иди, дядя! — говорила она...

После свидания Феликс Эдмундович вновь один среди четырех стен своей камеры.

Ближе к лету, в жаркие дни, на целый час стали открывать форточку, и узник мог видеть зелень, большой кусок неба.

В ожидании суда он придирчиво спрашивает себя, все ли, что в его силах, он сделал во имя той цели, которой посвятил свою жизнь, страстно жаждет свободы, зная, как нужен партии в условиях свирепствовавшей реакции каждый преданный ей человек.

А положение партии в этот период было крайне тяжелым. На нее обрушились массовые репрессии. Не было ни одного местного комитета, который не подвергался бы полицейскому разгрому. Многие видные большевики оказались в тюрьмах, на каторге, в ссылке.

Меньшевики открыто отрекались от революционной программы, вели дело к ликвидации нелегальной революционной партии.

Их поддерживал Троцкий, лицемерно прикрывавший свое ликвидаторство флагом «внефракционности», фальшивой позицией «единства», объединения с ликвидаторами. Среди большевиков также оказались нестойкие люди (отзовисты, ревизионисты философских основ марксизма и т. д.).

В этих сложных условиях тактику партии и ее перспективу ясно определил В. И. Ленин.

Разработанная им  тактика  была рассчитана на собирание сил, использование большевиками всех легальных возможностей при сохранении и укреплении нелегальной партийной организации, на подготовку к новой революции. Шла  острая борьба  за  самое существование  партии. В этой борьбе Феликс Эдмундович Дзержинский всецело на стороне В. И. Ленина. Он непримирим к тем, кто ставит под удар партию, обезоруживает рабочий класс.

В тюремной камере он делает запись в своем дневнике,. направленную против ликвидаторов. Он верит, что найдет в себе внутренние силы преодолеть все испытания и вернуться   к   борьбе.

Суд и приговор

Суд длился три дня — 7, 8 и 9 ноября (н.  ст.)   1908 года.  Дело слушалось в варшавской судебной палате.  Феликса Эдмундовича возили туда на пролетке закованным в руч­ные кандалы. По дороге на первое заседание суда он был возбужден и радовался уличному движению. Но больше всего его радовали люди. Как соскучился он по людям!
В зале суда он увидел товарищей и родственников.

На судей, прокурора, экспертов, на ксендза, на все окружающее он смотрел как бы со стороны, словно все, что происходило в судебной палате, касалось, собственно, не его лично.

Прокурор в своей речи не жалел красок для обвинения подсудимых, напомнив суду, что тот судит заклятых вра­гов царской власти. Для Ф. Э. Дзержинского и других об­виняемых по делу прокурор потребовал строгого при­говора, заявив, что это необходимо «не для исправления, а для устранения» (8).

Феликс Эдмундович не думал о приговоре, не вступал в поединок с судьями, так как видел, по его словам, на скамье подсудимых не себя и товарищей, а царское прави­тельство и всех его слуг.

«Нам вынесли приговор,— записывает Феликс Эдмун-довнч в дневнике,— руководствуясь исключительно «голо­сом совести», а эта «совесть» оказалась не менее чуткой к  требованиям властей, чем «совесть» военных судей. Только меня одного приговорили к ссылке на поселение, по всей вероятности только потому, что им было известно, что по другому числящемуся за мной делу они смогут закатать меня на каторгу. Говорят, что жандармы возбуждают против меня уже третье дело» (9).

После приговора Ф. Э. Дзержинского продолжают держать в одиночке до разбора нового дела. По этому делу ему вскоре вручили обвинительный акт. Предстоял еще один суд.

В канун нового, 1909 года Феликс Эдмундович отмечает в дневнике, что он уже в пятый раз встречает Новый год в тюрьме (10).

«Теперь,— пишет он,— когда, может быть, на долгие годы все надежды похоронены в потоках крови, когда они распяты на виселичных столбах, когда много тысяч борцов за свободу томится в темницах или брошено в снежные тундры Сибири... я вижу огромные массы, уже приведенные в движение, расшатывающие старый строй... Я горд тем, что я с ними, что я их вижу, чувствую, понимаю и что я сам многое выстрадал вместе с ними» (11).

Именно в эту новогоднюю ночь, мрачную для всей России, невыносимо тягостную под сводами царской тюрьмы, Феликс Эдмундович написал проникновенные слова о том, что, если бы ему предстояло начать жизнь сызнова, он начал бы ее так же, как начал. И не по долгу, не по обязанности, а потому, что для него это — органическая необходимость.

«Вечное поселение» и побег          

Новый  суд  над Ф. Э. Дзержинским состоялся  15(28)   января  1909 года.  Его судили   «по  старому и новому   делу».
25 апреля   (8 мая)   1909 года судебная палата  вынесла приговор — лишение  «всех прав  состоя­ния» и ссылка на вечное поселение в Сибири.

Примерно полгода (с сентября 1908 по март 1909) в од­ной камере с Феликсом Эдмундовичем сидел молодой по­ручик артиллерии Алексей Белокопытов.

В Музее Революции СССР хранится фотокопия письма Дзержинского, обращенного к этому товарищу по заключению. Отрывки из письма, дополняющего такими яркими красками облик Дзержинского, хочется сделать достоянием читателя.

«Как это хорошо с Вашей стороны, дорогой Алеша, что прислали мне свою карточку с невестой. Смотрю на вас обоих и любуюсь и отвечаю улыбкой, как будто бы сдержанная улыбка Ваша и ясная, счастливая невесты Вашей и для меня предназначались. И ваши лица, и счастье ваше, и плетень, и кусты (сирень или бузина?) говорят мне, как радостна жизнь, сколько там солнца, красок, воздуха, и чувствуется, что за плетнем, за кустами широкий, свободный простор полей, лугов, лесов, и вы улыбаетесь счастью своему и прекрасному миру: и счастье ваше так велико, что озаряет и других, доходя даже сюда, в эти мрачные стены, где были и Вы.

...У меня в камере теперь довольно много красивых открыток и карточек, но любимые — это ваша и племянницы моей маленькой, прислала мне недавно, как живая смотрит на меня со стола — улыбается задорно и любовно по-детски и показывает мне кончик языка. Прелесть девочка. Эти две карточки у меня в рамках моего собственного изделия.

Вы пишете, что судя по моему первому письму, настроение у меня не очень важное. Как вам сказать? Определить мне свое постоянно меняющееся настроение очень нелегко, да и невозможно. Ведь это определение будет писано также в известном настроении. Но преобладающей чертой всех моих настроений, кажется,— тихая грусть и тихая тоска. Острая боль — довольно редкая гостья, и разве это не большой плюс? Но в одеревенении этом (простите, вообще, мое коверкание языка) организм, как во сне, запасается новой энергией. Меня, кроме того, никогда почти не покидает сознание, что все движется, все проходит, а так как жизнь моя не веселая, то сознание это тоже плюс.

В общем, как видите, настроение то же, что и при Вас. Мне, может быть, лучше, чем другим, так как я стараюсь везде использовать до конца все те мелочи даже, которые украшают жизнь и в которых найти можно отражение широкой жизни.

Благодаря друзьям моим я могу, как Вы знаете, возможно удобнее устроиться, даже в камере. На свободе, конечно, можно смеяться об этой камерной уютности — там Целый мир с его красками, светом и тенью, там и мне не нужно было никакой уютности, но здесь она имеет свое значение...

Когда вышлют меня — неизвестно. Приговор не утвер­жден еще, могу написать то же, что и прошлый раз: «скоро», через два-три месяца. Помните, как «через не­делю» заканчивалось ваше следствие? У нас как будто все по-старому, но перемены есть: нет того общего настроения, жизнь втиснута по отдельным камерам, и выйти из нее стоит больших усилий. По-прежнему гуляем полчаса, ду­шами можно пользоваться во время прогулки.

Будьте здоровы, обнимаю и целую вас крепко.

Ваш Феликс».

В июне приговор отправлен царю на утверждение; в августе, проштампованный им, прислан из Петербурга.

Феликс Эдмундович, ссылаясь на необоснованность приговора, обжаловал его в сенат, оттуда пришел от^ет, ярко характеризующий царскую «законность». Из сената сообщали, что судебная палата не обязана излагать в приговоре соображения, которыми она руководствова­лась.

Перед отправкой на «вечное поселение» Феликса Эдмундовича переводят в варшавскую тюрьму, так назы­ваемый «Арсенал», а затем — в пересыльную тюрьму на Праге. Здесь его «собирают» в этап. Берутся на учет для последующей отправки по месту ссылки «три рубля два­дцать две копейки личных денег Ф. Э. Дзержинского»(12). Из акта особого присутствия по освидетельствованию ссыльных видно, что его хотели отправить на остров Са­халин (13). Однако местом ссылки осталась Сибирь — Енисей­ская губерния.

Путь предстоял далекий и трудный. Но в сравнении с Варшавской цитаделью, где он просидел 16 месяцев, дажо Сибирь казалась, как он записал в дневнике, «страной свободы, сказочным сном, желанной мечтой».

По пути в Сибирь этап останавливался и в Самаре. С вокзала партию повели в самарскую Центральную ка­торжную тюрьму. Принимали ссыльных в тюремном дворец Процедура приема состояла в том, что каждый вызванный должен был проходить в корпус тюрьмы мимо начальства, сняв шапку.

Ссыльнопоселенец М. Троценко, оказавшийся в одной четверке с Феликсом Эдмундовичем на пути в тюрьму, вспоминал позднее, что Дзержинский, волнуясь, предостерегал товарищей, «чтобы никто не вздумал унижаться церед тюремщиками и, снимая перед ними шапку, ронять достоинство революционера».

Случилось так, писал Троценко, что Дзержинского вызвали первым. С гордо поднятой головой двинулся он навстречу тюремщикам, и, когда почти вплотную подошел к ним, один из надзирателей потребовал:

— Шапку долой!

Дзержинский не послушался. Тогда надзиратель со всего размаха ударил непокорного по темени и сшиб шапку наземь.

— Мерзавец! — звонко крикнул Дзержинский, поднимая шапку, за что немедленно был водворен в карцер (14).

В том же воспоминании М. Троценко приводится его рассказ о том, как Феликс Эдмундович уже в красноярской каторжной тюрьме вступил в страстный спор с тюремным начальством, требуя снять с Троценко ножные кандалы, доказывая, что бессовестно и жестоко держать человека в ножных кандалах, когда к подобным-же ему ссыльным эта мера не применяется. Он проявил громадное упорство, пытался и сам, но безуспешно, распялить кандалы. В конце концов он добился своего: Троценко вызвали в тюремную кузницу и кандалы были разбиты.

Совсем больной, в сером арестантском халате с красным тузом на спине, подпоясанный узким ремешком, с холщовой сумкой за плечами, в тюремной суконной тапочке, Дзержинский в конце сентября 1909 года прибывает в село Бельское, Енисейской губернии, а затем переводится в Тасеево, Канского уезда этой же губернии. АКСЯЧИ километров отделяют его от родных мест. Здесь До конца своей жизни должен был оставаться «вечный поселенец».

Но Дзержинский не собирался здесь долгое время задерживаться. Решив еще в Варшаве бежать из ссылки прн первой возможности, он запасся паспортом на чужое имя и деньгами на проезд, которые умело запрятал в одежду. Однако в Тасееве он узнал, что одному из ссыльных угрожает арест, каторга или смертная казнь за то, что он, защищая свою жизнь, убил напавшего на него бандита. Необходимо было помочь этому ссыльному, немедленно устроить его побег. И Феликс Эдмундович, не задумываясь, отдал ему паспорт и часть денег. Сам же, не дожидаясь, пока сможет получить от товарищей новый документ, через неделю бежал из Тасеева (15).

После Октябрьской революции эти сибирские места стали неузнаваемыми, но и сейчас многие селения окружает тайга.

В то же время, когда из Тасеева бежал Феликс Эдмундович, оттуда в осеннее время не решались выезжать даже самые опытные ямщики.

После побега из ссылки он на короткое время заезжал в Вильно. Об этом вспоминает племянница Дзержинского Ядвига:

— Я жила с матерью в красивом, живописном, полном зелени гор. Вильно. Занимали мы небольшую квартирку из трех комнат в доме, который стоял в садике внутри двора, в Белом переулке.

Было еще тепло. Однажды, под вечер, к нам позвонил высокий бородатый мужчина в очках и стал просить маму приютить его на ночь. Сначала мама испугалась, потом удивилась нахальству чужого человека. Но было в его лице что-то такое, кого-то напоминающее, что мама пригласила его в квартиру и попросила объяснения его просьбы. Тогда посетитель весело рассмеялся и... борода, усы, очки сброшены в сторону и мы заключены в нежные объятия... Феликса!

Да, Феликса! Это был он своей собственной персоной!

Он спешил и ни под каким видом не согласился остаться на ночь, чем очень огорчил маму.

Но доводы его были настолько вескими, что пришлось примириться коротким свиданием. Мы узнали, что Феликс «в бегах». Он скрывался от преследования полиции, которая гналась за ним по пятам, и поэтому каждый час был дорог. Феликс радовался нашему свиданию и тому, что грим его настолько удачен, что даже мама его не узнала.

Уходя, он сердечно с нами распрощался, меня же несколько раз просил: «Помни, Ядюня (так он меня всегда звал, а маму, с которой у нас одинаковые имена, для различия— Ядвися), кто бы у тебя ни спрашивал, был ли сегодня у вас какой-то «дядя», ты ни в коем случае меня не выдавай и твердо отрицай». Я ему дала слово. Это было примерно в 10 часов вечера. А ночью я проснулась от шума, стука, бряцания оружием под окнами. Это полиция окружила дом.

В нашу квартиру ворвался офицер с полицейскими. Начался обыск, допросы... В квартире буквально все перевернули, даже постели... Но... никого и ничего не нашли! Жертва их ускользнула перед самым их носом.

Мне офицер уделил особое внимание,— посадил даже к себе на колени и как можно ласковей обещал мне в подарок куклу ростом больше меня, всякие другие игрушки и, между этими обещаниями, все уговаривал вспомнить дядю, который у нас побывал в гостях.

Но я помнила свое слово, данное этому «высокому дяде», и твердо повторяла, что у нас никого не было. Так царские опричники, никого не найдя, ничего от нас не добившись, злобно хлопнув дверью, ушли несолоно хлебавши...

За границей

В письме к Д- И- Курскому из Цюриха в январе 1910 года Феликс Эдмундович сообщал, что партия посылает его на некоторое время поправить здоровье и он едет в Италию, на остров Капри («Не болен, только истощен ужасно двухмесячным этапом в отвратительных условиях»), и надеется вскоре снова вернуться «в ряды работающих».

На Капри Феликс Эдмундович знакомится с Алексеем Максимовичем Горьким. Они часто встречаются, бывают друг у друга, совершают совместные прогулки. Эти встречи породили долголетнюю дружбу.

А. М. Горький произвел на Ф. Э. Дзержинского огромное впечатление.

«Он интересуется всем,— писал Ф. Э. Дзержинский с Капри в феврале   1910 года,— все   хочет   воспринять   и всегда    своеобразно    воспринимает — душевно,   правдиво. Еro очевидно мучит, что он в изгнании, и он ловит всяческое проявление жизни, которое до него доходит оттуда, и он воссоздает целые картины сел и городов и этим живет — живет так, как будто он сам был там, являясь душой народа, его поэтом, его голосом и его надеждой... Он поэт пролетариата — выразитель его коллективной души...»(16).

Горький, вспоминая их первую встречу, говорил, что Дзержинский сразу вызвал у него «незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости» (17).

Феликс Эдмундович рвется в подполье и просит Главное правление послать его, как члена ЦК РСДРП, на партийную работу в Петербург. В письме в руководящий центр СДКПиЛ в Берлин он уверяет, что чувствует себя «совершенно отдохнувшим». Его место в Питере, там он будет самым подходящим из членов ЦК — поляков длк данной работы; просит серьезно подумать над этим, не руководствуясь «сентиментальными соображениями» насчет здоровья и опасности ареста. Но в Питер его не пустили.

Феликс Эдмундович покинул Капри 3(16) февраля 1910 года. Несколько дней он пробыл в Неаполе, затем на Итальянской и Французской Ривьере и в Монте-Карло (шутки ради заглянул в казино и даже выиграл 10 франков, над чем впоследствии часто смеялся).

Месяц в Италии сказался благотворно. Юзеф загорел, был бодр и весел.

По пути в Берлин он заехал в Швейцарию, чтобы повидаться с товарищами. Любовался Альпами — «могучей Юнгфрау и другими снежными колоссами, горящими заревом при закате солнца» (18). В Берне и Цюрихе встретился с польскими социал-демократами. От Адольфа Барского узнал о том, что происходило на январском (1910 год) пленуме ЦК РСДРП.

Пленум собрался в Париже. В его работе кроме большевиков и меньшевиков участвовали польские и латышские социал-демократы и представители Бунда. После трехнедельной ожесточенной борьбы В. И. Ленину удалось добиться осуждения пленумом ликвидаторства и отзовизма, как проявления буржуазного влияния на пролетариат.

Однако троцкисты, бундовцы и примиренцы (среди них был Л. Тышка и другие члены Главного правления СДКПиЛ) настояли на уклончивой редакции решения «Положение дел в партии»: в нем не были названы ликвидаторство и отзовизм, говорилось об «уклонениях». В состав центральных учреждений партии были включены меньшевики-ликвидаторы. Материальную поддержку получила троцкистская газетка «Правда», в ее редакцию введен представитель ЦК Каменев. Это вело к превращению газеты Троцкого в орган ЦК. Большевики, выполняя решение пленума, прекратили издание своей газеты «Пролетарий», меньшевики же, вопреки решению, продолжали выпускать «Голос социал-демократа».

В статье «Заметки публициста» Владимир Ильич Ленин отмечал «идиотские примиренческие ошибки» январского пленума ЦК, «общепримиренческую кашу», заваренную на пленуме.

Против ликвидаторов

Феликс Эдмундович в полном согласии с В.И.Лениным выступает против ликвидаторов.   Употребив   выражение  Ленина в «Заметках публициста», что резолюция ЦК «туманна и неясна», Ф. Э. Дзержинский писал из Берлина 3. Ледеру:

«Резолюция ЦК не нравится мне. Она туманна — неясна. В объединение партии при участии Дана не верю. Думаю, что перед объединением следовало довести меков(19) до раскола, и Данов, ныне маскирующихся ликвидаторов, предварительно выгнать из объединенной партии» (20). Ф. Э. Дзержинский предлагает избегать конфликтов с Даном в мелких вопросах, а «при вопросах принципиальных довести конфликт до конца, т. е. заставить Дана уйти с клеймом ликвидатора»(21).

В Краков, наиболее удобное место для связи с той частью Польши, которая входила в состав Российской империи, Дзержинский снова приехал во второй половине марта 1910 года. Работая в качестве секретаря и кассира Главного правления, он поселился поначалу вместе с товарищем за городом, в Лобзове, на улице Петра Росола, в доме № 13.

Местность была малярийная, до почтамта ходить далеко. Но привлекали просторы. Из окна открывалась широкая перспектива — луга и курган Костюшки. Спали на полу, на сеннике, питались и городе, туда же ходили на почтамт. На это уходило драгоценное время. Когда нашлось подходящее жилье (на улице Коллонтая, 4, кв. 8), Феликс Эдмундович переехал в город. В смежной с кухней комнате разместили партийный архив. Помогала приводить его в порядок С.С.Дзержинская.

Небольшая, скромно обставленная квартирка из двух комнат (письменный столик, этажерка с книгами, диванчик) служила убежищем для революционеров, местом горячих споров по животрепещущим вопросам жизни партии.

Руководящее ядро Главного правления, занявшее примиренческую позицию в борьбе с ликвидаторами, безуспешно пыталось привлечь на свою сторону Дзержинского.

В марте 1910 года Феликс Эдмундович пишет из Кракова в Париж, в редакцию «Социал-демократа» и «Дискуссионного листка» открытку с просьбой прислать для отправки в Королевство Польское вышедшие номера и в дальнейшем посылать «Социал-демократ» и «Дискуссионный листок» (22).

В связи с январским пленумом ЦК В. И. Ленин выступил с известной статьей ««Голос» ликвидаторов против партии (ответ «Голосу социал-демократа»)». Владимир Ильич заканчивал статью горячим призывом: «Все, кому дорого существование РСДРП, встаньте на защиту партии!» (23)

Ф. Э. Дзержинский восторженно встречает появление статьи Владимира Ильича.

В письме к Ледеру он сообщает о получении из Парижа оттиска из № 12 «Социал-демократа» с этой статьей и делится своим впечатлением: «Это мне чрезвычайно нравится, такой мощный голос, как когда-то у «Искры» против экономистов» (24).

В другом письме он дает резкую оценку «Голосу социал-демократа» .

««Голос...»—ликвидаторская газета, призванием которой является клевета на партию. Посылать туда опровержения — это то же самое, что чистую вещь бросить в уборную».

Дзержинский требует «войну не на живот, а на смерть» объявить «голосовцам», примиренцам, заграничным интеллигентам, копающимся в грязном белье (25).

Еще 2 марта 1910 года, приехав из Капри в Швейцарию и ознакомившись с № 173 «Червоного штандара», Феликс Эдмундович в письме 3. Ледеру из Берна выступил с резкой критикой прозвучавшего в газете культа легальности, повторения «старых, отзвучавших уже фраз меньшевизма» (26).

В июньском (1910 года) письме к Л. Тышке из Кракова он пишет, что теперешнее партийное руководство СДКПиЛ «вносит в партию хаос, дает неправильную оценку текущего политического момента, выдвигает кадетские лозунги, доходит до того, что приветствует кадетов» (27).

По поводу одного из воззваний Главного правления Феликс Эдмундович пишет, что оно напоминает данов-скую, то есть меньшевистскую, тактику борьбы за легальные условия работы. Позицию, занятую Главным правлением, он характеризует как «законсервированную мертвечину».

Снова и снова возвращаясь к январскому пленуму ЦК РСДРП, Дзержинский заявляет Л. Тышке:

«Свой взгляд на общепартийные вопросы я уже не раз высказывал. Решениями пленарного заседания ЦК я не был удовлетворен. В этом отношении я согласен с Лениным...» (28)

В декабре 1910 года в письме к Л. Тышке Ф. Э. Дзержинский настаивает, чтобы Главное правление вынесло резолюцию об отказе троцкистской фракционной газете «Правда» «в какой бы то ни было моральной поддержке» и об оказании поддержки большевистской «Рабочей га-ззте». В этом же письме он предлагает поместить в центральном органе РСДРП — «Социал-демократе», а также в «Червоном штандаре» статьи против венской «Правды».

«Уже время утереть нос этим «краснобаям»,— пишет Ф. Э. Дзержинский.— Их пренебрежение к идеологической борьбе с ликвидаторством, их претенциозность к своей «работе», которая, по-моему, является сотрясением воздуха, приносят партии огромный вред» (29).

Феликс Эдмундович резко возражал и Радеку, который еще в декабре 1908 года на VI съезде СДКПиЛ выдвинул вопрос об объединении СДКПиЛ с ППС-«левицей», не изжившей еще тогда полностью национализм.

Письма Феликса Эдмундовича, обращенные к членам Главного правления, пронизывает тревога за состояние дел в социал-демократии Польши и Литвы. Он упрекает берлинскую группу Главного правления за отрыв от краевой партийной организации и отсутствие коллегиальности.

Юлиану Мархлевскому он пишет (3(16) июня 1910 года), что в указаниях Главного правления «нет цемента, который бы спаивал партию,— лишь бестолковщина в определении партийной линии...» (30)

Неудовлетворенность политикой Главного правления, невозможность работы в нем высказывается в письме 3. Ледеру, отправленном из Кракова 20 июня 1910 года (31).

Заслуживает внимания письмо Дзержинского и к тогдашнему руководителю варшавской организации СДКПиЛ Э. Соколовскому. Последний был настроен пессимистически и не понимал необходимости трудной, кропотливой работы по восстановлению и развитию нелегальных подпольных организаций. «Отступать теперь,— пишет Дзержинский,— не видеть теперь своих задач и целей — это прямо преступление» (32).

Восстановление боеспособной партийной организации Феликс Эдмундович ставит в прямую связь с подготовкой пролетариата к новой революции, к накоплению сил «для выполнения задач 1905 года» (33). Именно с этой точки зрения он рассматривает работу партии, возможности «придать социалистическую сознательность» деятельности масс. Пути к этому он видит в повседневной организационно-пропагандистской работе, в издании прокламаций, использовании думской фракции, легальной и нелегальной печати, в идеологической борьбе со всеми буржуаз- , ными течениями.

В апреле и мае 1910 года краковская полиция дважды вызывала Дзержинского и допытывалась, чем он занимается, но за отсутствием конкретных обвинений в обоих случаях отпустила(34).

В Кракове в этот период Феликс Эдмундович встречался с русскими социал-демократами, среди них и с Дуб-ровинским (Иннокентием), посылал товарищей (так называемых «верблюдов») с нелегальной литературой из-за границы в Королевство Польское. Партработники, направлявшиеся в Россию, в том" числе с поручениями от В. И. Ленина, перед выездом встречались в Кракове с Ф. Э. Дзержинским (35). В 1911 году он и сам неоднократно переезжал нелегально границу.

Начальник варшавского охранного отделения в специальном документе отмечал организацию «неотступного наблюдения русских шпионов» за Ф. Э. Дзержинским и его связями.

В августе 1910 года Ф. Э. Дзержинский выступил с докладом о состоянии социал-демократических организаций в Польше и задачах партии на краевой конференции СДКПиЛ в Кракове.

Многообразен круг вопросов, поднятых докладчиком Главного правления. Предстояло создание партийных комитетов во всех крупных промышленных городах (комитет был только в Ченстохове). Жизнь требовала активизации социал-демократических профсоюзов, повышения боеспособности членов партии.

Как секретарь Главного правления, Юзеф ведет строгий учет каждого партийного документа, бережет партийные деньги, расходуемые на неотложные нужды.

То было время, когда буржуазные попутчики уже но оказывали партии материальной поддержки. Партийная касса пополнялась исключительно за счет взносов рабочих. Каждая рабочая копейка ценилась Юзефом на вес золота.

Софья Сигизмундовна вспоминает о таком характерном для Феликса Дзержинского факте, относящемся к периоду их жизни в Кракове. Феликс Эдмундович был на партийном содержании и получал для себя ежемесячно очень ограниченную сумму денег. Как-то товарищи уговорили его пойти в кафе выпить чашку кофе с ликером и пирожными. Каждый платил за себя. Считая, что получаемые им от партии деньги он имеет право расходовать лишь на самое необходимое, и ведя почти аскетический образ жизни, Дзержинский счел посещение кафе непозволительным излишеством и на следующий же день внес в партийную кассу сумму, равную той, которую истратил.

Жизнь в Кракове была заполнена напряженной работой с раннего утра до поздней ночи. Не приходилось отдыхать и по воскресеньям. Требовалось много времени для переписки с членами Главного правления в Берлине и Париже, с заграничными секциями партии.

Часто рано утром на улицу Коллонтая приходила Софья Сигизмундовна, и начинался «рабочий день».

«Мы сидели в проходной комнатке-кухоньке за маленьким письменным столиком,— вспоминает она.— Я диктовала с рукописей, присланных из Берлина, а Юзеф писал мелким бисерным почерком, очень четко и разборчиво, на маленьких листочках бумаги специального формата для удобства с точки зрения конспиративных методов пересылки материалов...». Софья Сигизмундовна и надписывала адреса на конвертах, и считала количество печатных знаков в рукописях, старалась заменить Юзефа в любой технической, но крайне важной для конспирации

работе.

«В   то   лето,— пишет   Софья   Сигизмундовна,— я   наглядно убедилась в том, как горячо  Юзеф   любит  детей. Много раз заставала я   его   работающим   за   письменным столиком, а из соседней комнаты   за  прикрытой   дверью слышались детские голоса или детский смех...   Юзеф собирал в свою квартиру детвору бедноты, населявшей этот дом, и организовывал для них  у  себя  нечто   вроде  детского сада: позволял им   бегать,   шуметь,   устраивать   из стульев    трамваи   или   поезда,  делал  для   них  простые игрушки из спичечных коробок и из каштанов. Однажды я застала его в таком виде:   он сидел за письменным столом и работал. На коленях у него был малыш, что-то сосредоточенно    рисовавший,    а    другой,    вскарабкавшись .   сзади на стул и обняв Юзефа за шею, внимательно смотрел, как он пишет.

Я спросила Юзефа, не мешают ли ему эти малыши, не мешает ли шум ребятишек, играющих в соседней комнате. Он ответил, что ничуть не мешают, что голоса и смех детей доставляют ему радость, а эти малыши около него сидят тихо: знают, что нельзя мешать работать. В хорошую погоду детишки играли во дворе. В слякоть же приходили на квартиру к своему взрослому другу.

Дети отвечали Юзефу на любовь любовью: когда он, возвращаясь из города, появлялся в воротах дома, ребятишки бежали ему навстречу с криком:

— Наш дядя идет.

Уцепившись за его руки, они провожали «своего дядю» через весь двор до самых дверей квартиры» (36).

Своевременный выход «Червоного штандара» и прокламаций, корреспонденции с мест для газеты, выпуск легального органа партии — еженедельника «Трибуна», а после его закрытия царскими властями — «Млота», подыскание зиц-редакторов(37) взамен арестованных, широкое распространение партийной литературы — ко всему этому Феликс Эдмундович имел самое непосредственное отношение. Многое делал сам.

Он изыскивал все новые и новые способы отправки партийной литературы, помнил о товарищах, находившихся в тюрьмах, на каторге, в ссылке, о паспортах для тех, кто проживал нелегально, и ссыльных, помогал им вернуться к партийной работе.

Вскоре после появления Юзефа в Кракове был организован клуб самообразования, и жившие в городе польские социал-демократы стали чаще видеться. В клубе читались рефераты на различные политические темы. Первое свое выступление в клубе Дзержинский посвятил истории классовой борьбы во Франции. Занятый до предела, он не избегал и чисто технической работы. Его заботой был регулярный сбор партийных взносов, подсчет партийных доходов и расходов, проверка кассовых книг Главного правления. Он сам переписывал мельчайшим почерком материалы для «Червоного штандара» и отправлял их конспиративно в Варшаву, где газета печаталась нелегально в легальной типографии, читал корректуры вышедшего в 1910 году отдельной брошюрой «Отчета о »I съезде СДКПиЛ» и журнала «Пшеглёнд социал-демо кратичны», шифровал сугубо конспиративные места в переписке с работниками подполья.

Феликс Эдмундович призывал товарищей строго соблюдать основное условие конспирации — не говорить о том, что составляет тайну, никому, даже самому близкому и заслуживающему абсолютного доверия человеку,' кроме того, кому надо знать эту тайну для работы.

Для каждого, с кем он переписывался, у него былевой особый ключ для зашифровки наиболее важных поручений или сообщений, писанных «химией». В переписке с одним товарищем он пользовался ключом «Когда будет солнце и хорошая погода» (слова из народной песни), с другим—«Матка боска ченстоховска» («Ченстоховская божья матерь») и др.(38). Соблюдение конспирации было необходимо не только для предупреждения провала, но и для того, чтобы в случае провала легче было установить его причины и виновника.

Однажды, когда вместе с женой Дзержинский поздно ночью закончил работу по подготовке и перепечатке материалов для газеты «Червоны штандар», она заметила, что он не собирается ложиться спать, а возится с куском какого-то картона.

Софья Сигизмундовна, не подозревая, что Феликс Эдмундович занят важным делом, напомнила о позднем часе. Он ничего не ответил, продолжая работать над картоном. Лишь позже, через несколько месяцев, когда партия направила Софью Сигизмундовну в Варшаву для издания очередного номера «Червового штандара», Феликс Эдмундович сообщил ей, что материалы для этой газеты будут посланы ей под репродукцией какой-либо картины в картонной рамке. Тогда лишь Софья Сигизмуи-довна узнала, что именно мастерил он в тот вечер. Приобретенная в юности профессия переплетчика пригодилась ему(39).

Примечания и сноски:

1) См.   Ф.   Э.  Дзержинский.   Избранные   произведения,   т.   1 стр. 127

2) См.   Ф. Э.   Дзержинский.    Избранные   произведения,   т.   1, стр.  128.

3) Ф. Э. Дзержинский вел также дневник о скитаниях по этапам и царским тюрьмам, но этот дневник до сих пор не обнаружен.

4) Политзаключенным, как правило, запрещалось иметь чернила: письма можно было писать лишь в присутствии жандармов.

5) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным. Стр. 27

6) См. там же. Стр. 33

7) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным. Стр. 33-34

8) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным. Стр. 64

9) Феликс Дзержинский. Дневник.   Письма к родным,   стр.   65.

10) Ф. Э. Дзержинский имеет в виду 1898, 1901, 1902, 1907 гг.

11) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к  родным, стр. 73.

12) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 2, ед. хр. 41.

13) Там же.

14) См. «Каторга и ссылка», 1926, № 6 (27), стр. 198—199.

15) См. журнал «Советская милиция», сентябрь 1962 г., № 9. стр. 60. Записано со слов С. С. Дзержинской А. Кузовлевым.

16) Дзержинский.     Избранные     произведения,    т.    1, стр. 216-217

17) М, Горъкий. Собрание сочинений, т. 29, 1955, стр. 473.

18) Феликс Дзержинский. Дневник. Письма к родным, стр. 172.

19) Меньшевиков

20) Ф. Э. Дзержинский. Избранные произведения, т. 1, стр. 220.

21) Там же.

22) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 1, ед. хр. 238.

23) В. И. Ленин. Соч., т. 19, стр. 210.

24) 3 ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 1, ед. хр. 244.

25) Там же, ед. хр. 359.

26) Ф.Э. Дзержинский. Избранные произведения, т.   1, стр.  218.

27) Там же, стр. 229.

28) ЦПА НМЛ, ф. 76, оп. 1, ед. хр. 361.

29) Ф.Э. Дзержинский. Избранные произведения, т, 1, стр.,241

30) Ф. Э. Дзержинский. Избранные произведения, т. 1, стр. 227.

31) См. там же, стр. 231.

32) Там же, стр. 233.

33) Там же, стр. 235.

34) Ведя большую партийную переписку и зная, что полиции и жандармам хорошо известен его почерк, Юзеф поручал Софье Сигизмундовне надписывать адреса на конвертах. Она же под его диктовку писала и текст самих писем. А между строк Феликс Эдмундович вписывал лимонной кислотой то, что предназначалось только адресату.

35) См. «Вопросы истории КПСС», 1960, №5. Статья  Р. А. Ермолаевой

36) С. Дзержинская. В годы великих боев, стр. 127.

37) Речь идет о лицах, на фамилии которых царскими властями выдавалось  разрешение при  издании  легального   партийного еженедельника и которые в случае закрытия властями этого журнала, арестовывались и вынуждены были сидеть в тюрьме («зиц» происходит от немецкого слова «зитцен», что значит «сидеть»).

38) См;  С. Дзержинская. В годы великих боев, стр.  131.

39) Через два года, когда С. С. Дзержинская находилась в сибирской ссылке, Феликс Эдмундович послал ей вмонтированный в переплет книги «Сила» паспорт па чужое имя для побега. В письме он как ни в чем не бывало писал: «Прочла ли ты «Силу»? Стоит внимательнее прочесть, так как в этой книге много бодрящих мыслей, придающих настоящую силу». С помощью присланного паспорта С. С. Дзержинская благополучно бежала из села Орлинги Иркутской губернии и перебралась через границу в Краков.