По инициативе Якуба Ганецкого, Иосифа Уншлихта и Винценты Матушевского в Варшаве в декабре 1911 года была созвана межрайонная конференция. Конференция осудила статью "Подлинное или мнимое единство", обещавшую рабочим, перешедшим в СДКПиЛ из ППС-леви-цы, пропорциональное представительство в партийных комитетах, потребовала созыва краевой конференции и широкой дискуссии в "Червоном штандаре" по вопросу об отношении СДКПиЛ к ППС-левице.
Краевую конференцию предлагалось созвать не в обычном составе, а с двойным представительством от местных межрайонных конференций. Этим решением оппозиция намеревалась обеспечить себе большинство на краевой конференции.
Участники конференции справедливо упрекали Главное правление за то, что оно не информирует партийные организации о внутрипартийном положении в РСДРП.
Разумеется, никто не мог бы оспаривать право местных организаций критиковать Главное правление на своих собраниях и конференциях, если бы они проходили в рамках устава партии. Но Варшавский комитет не сообщил заранее Главному правлению о созыве конференции. А Главное правление отказалось признать правомочной конференцию, созванную без его ведома и без участия его представителя, и не утвердило Варшавский комитет, избранный на этой конференции. Однако Варшавский комитет не подчинился решению Главного правления и продолжал свою работу. Сторонники Главного правления (по-польски Зажонда глувнего) получили название "за-жондовцев", а его противники, раскольники, - "розла-мовцев".
Годом позже, 12 января 1913 года, Ленин в своей статье "Раскол в польской социал-демократии" писал: "Конфликт был организационный, но имел большое политическое значение. Периферия требовала возможности влиять на политическую позицию партии..."1
Владимир Ильич резко критиковал методы борьбы Главного правления с оппозицией, но в то же время высказывал "глубокое сожаление по поводу раскола рядов польской социал-демократии, чрезвычайно ослабляющего борьбу с.-д. рабочих Польши"2.
Варшавская конференция, бунт Варшавского комитета против Главного правления и вынудили Феликса Эд-мундовпча Дзержинского в январе 1912 года выехать в Варшаву и другие города Королевства Польского, чтобы на месте выяснить обстановку.
Обстановка сложилась тяжелая. И без того слабые социал-демократические организации попали под двойной удар: с одной стороны, лучшие их кадры становились жертвами провокаторов охранки, с другой - их силы подтачивал "розлам", внутрипартийные разногласия, приобретавшие все более и более острый характер.
Дзержинский резко критиковал Главное правление за его отрыв от масс и за примиренческую позицию по отношению к ликвидаторам в РСДРП. Пожалуй, даже более резко, чем лидеры "розламовцев". И все же стал "зажон-довцем", так как считал недопустимым внесение раскола в ряды социал-демократии Польши и Литвы.
- Сейчас, как никогда ранее, необходимо, чтобы в край выехал член Главного правления. Надо сплотить местные организации, а главное - активизировать их работу в массах. Наша беда - кружковщина. А рабочие снова готовы в бой. Этим и пользуются ганецкие и малец-кие, справедливо обвиняя Главное правление в бездеятельности, - заявил Дзержинский, вернувшись.
И стал еще настойчивее добиваться направления в Варшаву на постоянную работу.
Тышка, Мархлевский, Варский, составлявшие теперь бюро Главного правления (Ледер заменил Варского в Париже, в редакции "Социал-демократа"), тянули с ответом. "Отлучив" от партии Варшавский комитет, они никак не могли решить, что же делать дальше.
Юзеф был прав. Кому-то действительно надо было ехать. И он был самым подходящим. Но все знали, что в случае провала Юзефу грозит каторга, понимали, что их решение может обернуться приговором, и колебались.
- Я напишу письмо. Оно избавит вас от ответственности.
Всю ночь просидел Феликс Эдмундович. Под утро "Письмо к товарищам" было готово.
"Товарищи! Я еду в страну вопреки настойчивому желанию Главного правления, чтобы я отказался от своего намерения. Я еду, несмотря на то, что на меня в Варшаве охранка, хорошо осведомленная о моем прибытии, постоянно устраивает охоту и у меня есть основание предполагать, что теперь охота на меня начнется с удвоенным рвением. Но я думаю, что если вообще может быть оздоровлена Варшавская организация и сохранена от разлагающего влияния... дезорганизаторов, то успешнее всего мог бы это сделать я при моем знании местных условий и людей.
К сожалению, я более чем уверен, что из этой поездки я не вернусь..."
Добавив еще несколько крепких выражений в адрес лидеров "розлама", Феликс Эдмундович закончил письмо словами: "Прощайте, товарищи из Главного правления. Я был горд и счастлив, что в течение последних лет мог работать в тесном контакте с вами - теми немногими товарищами, которые стояли во главе нашей партии, заложили ее основы.
Призываю вас, товарищи, оставайтесь несгибаемо, как до сих пор, на страже интересов партии...
Прощайте, ваш Юзеф. 4 апреля 1912 года.
Р. S. Прошу напечатать в случае моего ареста".
Как и желал Дзержинский, после его ареста письмо было опубликовано. Главное правление сопроводило его своим послесловием:
"Он ехал на верную каторгу... Вы его знаете. Везде он был первым, где самая тяжелая работа, самая большая ответственность, самая страшная опасность. Как организатор, агитатор, партийный руководитель он в любое время делал все, что требовала польза дела: от самых мелких, простых технических функций до широчайшей инициативы политической мысли. С железной силой и огненной страстностью восстанавливал он разгромленные вра- гом или доведенные до развала из-за собственной расхлябанности товарищей партийные организации...
Молодость, здоровье и личную жизнь он целиком положил на алтарь партии. Сила и слава СДКПиЛ была и есть единственная цель его жизни и с его деятельностью неразрывно связана".
В одной из передач узник X павильона Феликс Дзержинский обнаружил маленький комочек папиросной бумаги с текстом этой публикации. Прочел, поморщился, точно кислятину проглотил. "Уж очень смахивает на некролог, а я, дорогие товарищи, умирать не собираюсь".
Да, он был уверен, что рано или поздно, но жандармы его выследят. И все-таки поехал, и не раскаивается в этом. Ему удалось установить своеобразный "рекорд". Сменил партийную кличку с Юзефа на Эдмунда, жил по паспорту Владислава Пташинского, а в городе его знали как австрийского подданного Леопольда Белецкого, ловко путал следы, обманывал филеров и продержался на воле почти пять месяцев.
Очень многое было сделано за это время. В Варшаве наряду с "розламовской", работает новая партийная организация и ее Варшавский комитет, признающий руководство Главного правления. Прошли межрайонные конференции "зажондовцев" в Ченстохове и Лодзи. Он сам руководил ими. Организовал выборы на краевую конференцию социал-демократии Польши и Литвы, которая и состоялась в августе 1912 года в Берлине. А потом успел объехать партийные организации Домбровского бассейна, Ченстохова, Лодзи, Варшавы, разъясняя решения краевой конференции. И вот итог, которым он может гордиться: воссоздана организация, сплоченная вокруг Главного правления, налажена постоянная связь с ним. Организация способна вести за собой рабочий класс, она доказала это во время массовых первомайских стачек и забастовок. Десятки тысяч пролетариев Варшавы и Ченстохова откликнулись на ее призыв ответить забастовками солидарности на расстрел ленских рабочих. И уже перед самым арестом он успел организовать кампанию по выборам в IV Государственную думу и сам агитировал за избирательную платформу СДКПиЛ на собраниях в Повонь-ках и Мокотове.
Эх! Если бы не борьба с "розламовцами", надвое расколовшими партию, можно было бы сделать еще больше! Так, снова в X павильоне, Феликс Эдмундович Дзер- жинский подводил итоги очередному периоду своей подпольной работы. Подводила свои итоги по делу Дзержинского и варшавская охранка. Они были суммированы в донесении прокурора варшавского окружного суда от 15 октября 1912 года. Прокурор Варшавской судебной палаты, которому это донесение было адресовано, читал его с большим интересом:
"Летом текущего года в варшавском охранном отделении были получены негласные сведения о том, что Главным правлением социал-демократии Королевства Польского и Литвы командирован в Варшаву член Главного правления Феликс Дзержинский для улажения происшедших между правлением и варшавским комитетом сообщества серьезных разногласий".
Прокурор взял красный карандаш и подчеркнул последние слова.
Далее следовали строки, рассказывающие о позиции "упраздненного" Варшавского комитета. Прокурор пробежал их быстро, он искал глазами, что говорится дальше о Дзержинском. Вот: "...наряду, однако, с последним стал функционировать новый, сорганизованный Дзержинским (красный карандаш провел жирную черту), комитет, получивший санкцию Главного правления. Главное руководство деятельностью вновь образовавшегося комитета принял на себя Дзержинский, который энергично повел агитационную борьбу, лично проводил забастовки на фабриках и среди ремесленников, а также издавал воззвания к рабочим по текущим событиям рабочей и политической жизни", - прокурорский карандаш работал теперь, почти не останавливаясь, подчеркивая строчку за строчкой. "Феликс Дзержинский является вообще одним из виднейших деятелей организации социал-демократии Королевства Польского и Литвы".
"Интересно, но, пожалуй, не для суда, - думает прокурор. - А где же доказательства? Да вот они".
"По обыску в занимаемой Дзержинским комнате были обнаружены: гектограф с оттиском воззвания, помеченного 31 августа сего года, несколько номеров газеты "Красный штандар", несколько номеров "Газеты работничей", значительное количество различных прокламаций социал-демократии Королевства Польского и Литвы... Все взятое по обыску Дзержинский признал за принадлежащее ему, от дальнейших объяснений относительно своей партийной деятельности отказался".
- Прекрасно, голубчик, - шепчет прокурор, - сначала мы тебя закатаем на каторгу за побег, а затем будем судить за новые преступления.
Следствие тянулось ужасно медленно. Полковник Ива-ненко, а затем судебный следователь 1-го участка Варшавского уезда Грудинин - ему прокурор поручил производство предварительного следствия - не торопились. Опасный государственный преступник крепко-накрепко заперт в X павильоне Варшавской цитадели.
Феликс Эдмундович признал себя виновным в побеге с места вечного поселения и в проживании в Варшаве по чужому виду на жительство. Не отрицал он и своей принадлежности к социал-демократии Королевства Польского и Литвы, однако заявил, что являлся рядовым членом партии и никогда не состоял ни членом Главного правления, ни членом Варшавского комитета. Впрочем, Дзержинский, как всегда, вообще отказался давать показания о своей практической работе в партии.
- Докапывайтесь сами, а я вам помогать не намерен, - заявил он Иваненко.
Допросы кончились, будущий приговор - каторга - не вызывал сомнений, решение бежать с этапа при первой же возможности принято, оставалось ждать суда. Ну что ж, тоже не впервой. И Феликс Эдмундович коротал долгие тюремные дни за чтением и размышлениями.
В мыслях Феликс Эдмундович чаще всего возвращался к расколу в социал-демократии Польши и Литвы. Страшно подумать, что делается в партии. Вчерашние единомышленники и соратники по борьбе стали заядлыми врагами. Зося пишет, что в Кракове "зажондовцы" и "роз-ламовцы" прекратили всякие отношения друг с другом, даже не здороваются при встречах. Хорошо, что Зося осталась "зажондовкой", но она не одобряет поведения Главного правления по отношению к "розламовцам", и это огорчает. А вот подруга Зосей Франка Гутовская после побега из ссылки примкнула к "розламовцам". Ближайшие товарищи и помощники Феликса Юлиан Гем-борек и Даниель Эльбаум вместе были осуждены, вместе отбывали ссылку в Сибири и разошлись: Гемборек стал "розламовцем", а Эльбаум сохранил верность Главному правлению.
А Якуб Ганецкий? Десять лет они бок о бок боролись с царским самодержавием. Как часто в подполье имена Николай, Чеслав стояли рядом с Юзефом. Феликс считал его не просто товарищем по партии, но и своим другом. И этот "друг" - один из организаторов раскола!
Дзержинский был готов если не простить, то понять Ганецкого, если бы у того были идейные расхождения с Главным правлением. Но в том-то и дело, что там, где польские социал-демократы были не согласны с большевиками - он имел в виду национальный и аграрный вопросы, - "розламовцы" стояли на тех же позициях, что и Главное правление. Значит, Ганецкий оказался просто интриганом. Хочет руководить Главным правлением. II ради личной амбиции не остановился перед тем, чтобы ввергнуть партию в раскол. И сейчас он в Кракове около Ленина, клянется в верности и дружбе. А Владимир Ильич поддерживает "розламовцев" и осуждает Главное правление.
На Брюссельской конференции, созванной Исполкомом Международного социалистического . бюро 16 июля 1914 года, куда "розламовцы" были приглашены по настоянию большевиков, Ганецкий и Малецкий вначало поддерживали большевиков, а затем неожиданно переметнулись и проголосовали за оппортунистическую резолюцию, предложенную Каутским, и так же, как и Роза Люксембург, вошли в созданное на этом совещании антибольшевистское объединение, получившее наименование "брюссельский блок".
Ленин в статье "Польская с.-д. оппозиция на распутье" отметил, что среди польской оппозиции имеются "два течения: одни хотят сместить Тышку и Розу Люксембург, чтобы самим продолжать политику Тышки. Это - политика беспринципной дипломатии и "игры" между боками и меками, между партией и ее ликвидаторами...
Другое течение за полнейший разрыв с ликвидаторами, с федерализмом, с "игрой" в роли "маятника" между двумя борющимися сторонами; - за искренний и тесный союз с правдистами, с партией.
В Брюсселе первое течение у польских с.-д. победило... Поживем - увидим, удастся ли второму течению сплотиться, выкинуть ясное, точное, определенное знамя последовательной, принципиальной политики... Нечего и го- ворить, что объединение польского с.-д. пролетариата возможно только на основе такой политики" 3.
Узнав о том, как Ленин расценил поведение Ганецко-го и Малецкого в Брюсселе, Дзержинский испытал глубокое удовлетворение. "Хотят сместить Тышку и Розу Люксембург, чтобы самим продолжать политику Тышки". Удивительно верно и точно сформулировано! Но следующая фраза: "Это - политика беспринципной дипломатии и "игры" между беками и меками, между партией и ее ликвидаторами..." - относилась уже не только к ним, но и к Главному правлению.
"Зажондовец" Дзержинский вынужден был признать, что и тут Ильич, безусловно, прав. Начиная с январского Пленума ЦК РСДРП в 1910 году Тышка и другие руководители Главного правления, к сожалению, занимали роль "маятника" между большевиками и меньшевиками, не содействовали, а скорее мешали борьбе ленинцев с ликвидаторами.
Разве сам он не возмущался этой беспринципной политикой, разве не пытался исправить линию? Сколько было послано писем, сколько горьких и резких слов высказано в глаза Тышке, Ледеру, Мархлевскому, Барскому! И как будто бы его усилия имели успех. По крайней мере, на Парижском совещании членов ЦК РСДРП в июне 1911 года. (Феликсу Эдмундовичу было приятно вспомнить, что на приглашении, разосланном членам ЦК, рядом с подписью Ленина стояла и его подпись) он и Тышка полностью поддержали намеченные Лениным меры по воссозданию боеспособной нелегальной партии.
И, как всегда, когда Феликсу Эдмундовичу вспоминались личные встречи с Лениным, в груди у него потеплело. Перед ним встало утомленное, осунувшееся лицо Ильича. Вот он, немного прищурив глаз, что придавало всему лицу лукавое, хитроватое выражение, протягивает ему через стол записку. В ней Ильич продолжает их разговор о том, что в подлинно революционной партии не может быть места оппортунистам, и, в частности, меньшевикам-ликвидаторам, группировавшимся вокруг газеты "Голос социал-демократа". Эта записка запечатлелась в памяти Феликса Эдмундовича, как на фотопластинке. Маленький листик бумаги, а на нем четким ленинским почерком написано: "Договор Ленина с Юзефом. "Это необходимо сделать!" - восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии. П.У1.11" и подпись "Ленин". В свободном от текста правом нижнем углу Дзержинский приписал тогда: "Но как?" - расписался "Юзеф" и вернул Ленину.
Ответом на его вопрос было решение совещания о созыве Пленума ЦК РСДРП и Всероссийской общепартийной конференции. Они-то и должны были выполнить задачу очищения партии от ликвидаторов.
После окончания совещания Дзержинский сразу же отправился в Краков, его ждали неотложные дела. Тышка задержался в Париже.
"Что он там делает?" Этот вопрос не давал покоя Дзержинскому. Он знал примиренческое отношение Тышки к ликвидаторам и, не выдержав неизвестности, написал Варскому в Берлин: "Что нового привез Леон? Напиши несколько слов. Мое большевистское сердце в тревоге". В то смутное время, когда внутри РСДРП против большевиков выступало множество течений и групп, Дзержинский причислял себя к большевикам.
Он потребовал от Главного правления немедленно отозвать из Загранбюро ЦК РСДРП, где хозяйничали меньшевики, представителя социал-демократии Польши и Литвы (так хотел Ленин), а перед отъездом из Парижа взял у Владимира Ильича и переписал от руки его доклад "О положении дел в партии". Доклад не подлежал публикации, а Юзеф обязательно хотел иметь его у себя под рукой для руководства.
Дзержинский настаивал перед Главным правлением, чтобы "Червоны штандар" выступил против Троцкого и разоблачил его "внефракционность", под флагом которой тот поддерживал ликвидаторов в РСДРП и ППС-левицу. Но Тышка, вернувшись из Парижа, повел дело на отход СДКПиЛ от большевиков. Дошло до того, что Главное правление, несмотря на приглашение, в январе 1912 года не направило своих делегатов на VI (Пражскую) Всероссийскую конференцию РСДРП, за созыв которой голосовали в Париже и Дзержинский и сам же Тышка.
А между тем именно на этой конференции РСДРП были приняты решения о дальнейшем строительстве партии нового типа и о руководстве революционным подъемом в стране. Важнейшим делом конференции было очищение партии от оппортунистов, что укрепляло ее, повышало ее дисциплинированность и боеспособность, создавало подлинное партийное единство.
Нежелание лидеров латышской и польской социал-демократии принять участие в ее работе конференция расценила как стремление их в решительный момент отстраниться "от борьбы против разрушителей партии - ликвидаторов" и выразила надежду, что "вопреки всем препятствиям, рабочие с.-д. всех национальностей России будут дружно и рука об руку бороться за пролетарское дело и против всех врагов рабочего класса"4.
Это было в то время, когда Дзержинский находился в Варшаве. Узнал он о поступке Главного правления, когда было уже поздно что-нибудь изменить, - в феврале, после своего возвращения в Краков. Оставалось только просить Главное правление: "Пришлите мне отчет о ленинской конференции".
Так переживания, связанные с "розламом", перемешивались с огорчениями, причиняемыми товарищами, которых он уважал и любил. Было от чего болеть его большевистскому сердцу.
Сейчас в тюрьме Дзержинский заново переживал все эти невзгоды. Он метался по камере - четыре шага от двери к окну, четыре обратно, пытаясь физической усталостью заглушить свое волнение и тоску.
- Ну что ты мечешься? Сядь, успокойся, - уговаривал его сокамерник Длугошовский.
- Не могу примириться с политикой Тышки по отношению к Ленину. Я ведь тоже, как член Главного правления, несу за нее ответственность, - с горечью отвечал Дзержинский. - И больше всего меня удручает, что отсюда, из тюрьмы, никак не могу влиять на это!
Два письма Феликса, присланные нелегально, пришли в Краков почти одновременно. Первое - Зосе. Он писал о том, что 12 мая 1914 года варшавский окружной суд за побег с поселения приговорил его к трем годам каторги. "Дело слушалось не более 20-30 минут вместе с совещанием судей и чтением приговора". Далее Феликс, как мог, старался успокоить жену, писал о своей любви к людям, о своей вере в лучшее будущее человечества и о том, что сознание выполненного долга делает его счастливым. Второе письмо было к Флориану - Стефану Братману, заменившему его в Кракове. Условный знак указывал, что письмо содержит тайнопись и двойной код.
Флориан поручил заняться расшифровкой письма Зосе и своей жене, члену СДКПиЛ Марии Братман.
Две недели корпели Зося и Мария над этим письмом. Оно содержало соображения Феликса и установленные им факты провокации в партийных организациях СДКПиЛ в Королевстве Польском.
- Поражаюсь, какой сизифов труд, какая выдержка и изобретательность потребовались Юзефу, чтобы в тюремных условиях зашифровать письмо и переписать его химическим способом, - удивлялась Мария.
- Ты плохо его знаешь, - отвечала Зося, - если нужно для дела, он и не на такое способен. Его воля, энергия, трудоспособность просто неисчерпаемы. Я убедилась в этом еще здесь, в Кракове, когда помогала ему готовить материалы для "Червоного штандара" и вести переписку с партийными организациями в крае.
Три года - не так уж много. Если бы только три! Но Зося знала, что впереди у Феликса еще суд и еще приговор. Сколько дадут тогда? Как долго ей придется ждать? Счастье, что теперь с ней ее Ясик; спасибо тете Юлии - привезла, без него было бы труднее.
Уложив ребенка, Зося доставала и перечитывала письма Феликса из тюрьмы.
"...Тюрьма мучает и очень изнуряет, но это сейчас цена жизни, цена права на высшую радость, возможную теперь для людей свободных, и мука эта преходящая, она ничто, в то время как радость эта всегда жива, она высшая ценность".
А вот к Ясику:
"Дорогому сыночку Ясику Дзержинскому в Кракове в собственные ручки".
Зося взглянула на спящего сына и улыбнулась.
"Папа не может сам приехать к дорогому Ясику и поцеловать любимого сыночка и рассказать сказки, которые Ясик так любит. Поэтому папа пишет Ясику письмо с картинкой и в письме целует Ясика крепко-крепко и благодарит за письма. Пусть Ясик будет хорошим, здоровым и послушным и поцелует дорогую мамочку от Фелека и обнимет ее... и скажет, что Фелек здоров и вернется".
Зося взяла в руки исполненный Длугошовским силуэт Феликса. Зося верила, что Феликс сбежит с каторги и они с Ясиком увидят его даже раньше, чем она думает.
Выстрел в Сараево5 разбил ее надежды. Между ними надолго пролегла огненная линия фронта.
Феликса Эдмундовича в первые же дни войны перевели из X павильона в Мокотовекую каторжную тюрьму. Тут у него отобрали все личные вещи, надели арестантский халат и шапку, заковали в кандалы. Вскоре всех политических заключенных эвакуировали в глубь России.
Отправили внезапно. Никто из заключенных не успел получить от родных продукты на дорогу. Ехали впроголодь, но в вагоне царило бодрое настроение. То в одном, то в другом конце вагона раздавалось:
- Вы слышали, в Баку была всеобщая забастовка!
- У нас в Лодзи рабочие построили баррикады, как в девятьсот пятом!
- А что делается в Петербурге! Огромные митинги и демонстрации. Полиция стреляла в рабочих.
Надеялись, что, как и в 1905-м, война приведет к революции.
На станциях из окон арестантских вагонов неслись революционные песни:
По вагону бегал начальник конвоя.
- Прекратить пение!!! - исступленно кричал офицер.
Еще громче взвивалась "Варшавянка" - любимая песня русского и польского революционного пролетариата.
- Не давать им жрать! Они у меня по-другому запоют! - распорядился начальник конвоя.
Заключенных лишили скудной тюремной пищи.
- Товарищи, не сдавайтесь! - призывал Дзержинский. - Это произвол и беззаконие!
Пение продолжалось и на следующих стоянках.
Вечером пожилой заключенный упал без сознания. Лицо пепельно-серое, дыхание еле заметно. "Голодный обморок", - сразу определил опытный глаз Феликса.
- Вызови, братец, начальника конвоя, - обратился Дзержинский к часовому, дежурившему в коридоре. Солдат подошел к купе начальника, затем вернулся.
- Их благородие велели передать: "Пусть, - говорит, - все подыхают с голоду".
На третий день Дзержинский заявил, что если начальник не явится немедленно, то на первой же остановке он выбьет окно и расскажет людям, как обращаются с заключенными.
Угроза подействовала. Дверь отворилась, и на пороге в окружении солдат появился грузный, уже немолодой офицер конвойной стражи.
- Мы требуем выдачи положенной нам пищи!
- Че-е-го?! "Требуем"? - лицо офицера побагровело. - Нет вам никаких поблажек и не будет!
- Мы будем протестовать! - заявил Дзержинский.
- Попробуйте только, прикажу стрелять!
Феликс Эдмундович почувствовал, как вся кровь бросилась ему в голову, стало трудно дышать. Он рванул ворот рубахи:
- Стреляйте!
Их взгляды скрестились. Наступило гробовое молчание. Первым не выдержал начальник конвоя. Повернулся и ушел из вагона. Облегченно вздохнули и солдаты, и заключенные, сгрудившиеся вокруг высокой, натянутой как струна фигуры Юзефа.
Через час заключенным принесли хлеб, селедку и махорку.
На пятый день поезд с заключенными из Варшавы прибыл в Орел. Раздалась команда "Выходи!". Вокруг колонны встали конвойные солдаты с обнаженными шашками у плеча. Последняя поверка и... "Шагом марш!".
В Орловской губернской тюрьме, куда доставили узников из Варшавы, заключенные содержались в ужасных условиях. Даже такой "опытный арестант", как Феликс Эдмундович Дзержинский, прошедший сквозь многие тюрьмы Российской империи, и то не видел ничего подобного.
Камера была рассчитана на тридцать арестантов, а находилось в ней около семидесяти. Наутро выяснилось, что так переполнена вся тюрьма. Каторжане были еще в "привилегированном" положении. Пересыльные и военнообязанные арестанты сидели в таких же камерах человек до сто пятьдесят.
На следующий день повели в баню. Но удовольствие было испорчено. Заключенным выдали грязное, вшивое белье.
От скученности и грязи в тюрьме свирепствовали чахотка, брюшной и сыпной тиф. Заболевших переводили в так называемый лазарет, размещенный в бывшем женском отделении тюрьмы. Там их и оставляли на произвол единственного фельдшера.
- Он к больным относится хуже, чем к собакам, - говорил заключенный, которому посчастливилось выйти живым из этого ада.
Таких счастливцев было не так уж много. Ежедневно тюрьма хоронила двоих-троих из обитателей лазарета.
Скверно было и с питанием. Пять раз в неделю пустые щи и два раза нечто вроде горохового супа. Мутная жижа, в которой плавали горошины. На второе одна-две ложки каши без масла. Хлеб - полтора фунта черного, с песком. Иногда заменяли белым, тогда выдавали только фунт. Долго выдержать на такой пище было нельзя.
Феликс Эдмундович с болью смотрел, как вокруг него вяло передвигаются или сидят без движения анемичные фигуры с бледными, зелеными или желтыми лицами.
Несмотря на голод и лишения, политических живо интересовал вопрос: "А что там, на воле?"
Позиции, занятые в связи с войной различными политическими партиями и их лидерами, быстро стали известны политзаключенным Орловской губернской тюрьмы. Когда в одной камере находятся 60-70 человек, сведения эти по крупицам просачиваются от вновь прибывших, от родственников, пришедших на свидание, из писем с воли. Для партийного руководителя с таким опытом и кругозором, каким был Феликс Эдмундович Дзержинский, нетрудно было из этих крупинок, а то и довольно солидных кусков попадавшей к нему информации составить, как из мозаики, достаточно полную и точную картину политической обстановки на воле. А информацию о положении на фронтах Феликс Эдмундович черпал из "Правительственного вестника", единственной газеты, разрешенной в тюрьме, которую ему выписал брат Станислав. Германские социал-демократы, крупнейшая партия II Интернационала, проголосовали в парламенте за воен- ные кредиты, только Карл Либкнехт мужественно голосовал против. Социалисты Англии, Франции, Бельгии не только голосовали за кредиты, но и вошли в состав бур-ясуазных правительств. Свою измену антивоенным решениям Штутгартского (1907 г.) и Базельского (1912 г.) конгрессов II Интернационала все они прикрывали фальшивыми лозунгами "защиты демократии и свободы".
В России меньшевики и эсеры также стали оборонцами. Открытыми или скрытыми вроде Троцкого, выдвинувшего лозунг "Ни побед, ни поражений".
Только Ленин, большевики остались на классовых, пролетарских позициях. В написанных Лениным тезисах "Задачи революционной социал-демократии в европейской войне", а затем в манифесте ЦК партии большевиков "Война и российская социал-демократия" говорилось, что война с обеих сторон является несправедливой, империалистической, захватнической, грабительской. Ленин выдвинул лозунг: превратить империалистическую войну в войну гражданскую. Он считал, что военное поражение царской монархии облегчило бы победу народа над царизмом и успешную борьбу рабочего класса за освобождение от капиталистического рабства. Манифест ЦК под черкивал, что политику поражения "своего" правительства должны проводить не только русские революционеры, но и революционные партии всех воюющих государств.
В Германии против войны выступила группа "Интернационал", позднее принявшая название "Союз Спартака", во главе с Карлом Либкнехтом, Розой Люксембург, Кларой Цеткин, Францем Мерингом, Вильгельмом Пиком.
Разумеется, Дзержинского, Лещинского и других польских социал-демократов особенно интересовало положение, сложившееся в их партии. Они узнали, что вскоре после начала войны находившиеся в Кракове Адольф Барский и старый знакомый Дзержинского еще по Верхоленску Генрик Валецкий, ныне один из руководителей ППС-ле-вицы, составили декларацию против войны. К этой декларации присоединился лидер "розламовцев" Якуб Ганец-кий. В декларации осуждалась руководимая Пилсудским часть ППС за сотрудничество с немецко-австрийским империализмом и политика национал-демократической партии за ее сотрудничество с империализмом русским. После издания декларации Варский вместе с одним из лидеров ППС-левицы, Верой Костшевой (Марией Кошут-ской), выехал в Домбровский угольный бассейн, оккупи- рованный австрийцами. Они издавали там совместный орган СДКПиЛ и ППС-левицы "Глос работничи".
- Кажется, раскол в нашей социал-демократии идет к концу6, и я очень этому рад, - говорил Лещинский.
- Я тоже. Тяжело было переживать разрыв со старыми товарищами, - отвечал Дзержинский. - Но ты слышал, что пишет "Глос работничи"? Как можно выступать против войны и вместе с тем проповедовать возможность "защиты отечества пролетариатом Англии и Франции"? Это же чистейший оппортунизм! Узнаю "левице-вых", но удивляюсь, куда смотрит Адольф?! - возмущался Феликс Эдмундович.
Из Швейцарии через нейтральную Данию Зосе удалось наладить переписку с Феликсом. Письма шли долго, нерегулярно и не все доходили до адресата. Тем больше радости они доставляли им обоим, когда, преодолев долгий путь и рогатки военной цензуры, доносили тепло их сердец, давали возможность представить, чем живет любимый человек, каково его здоровье и душевное состояние. В каждом письме Феликса Зося находила вопросы о положении дел в партии, волнение и заботу о товарищах.
"Когда Роза вернется с отдыха? - спрашивал Феликс. - Пошли ей от меня самые сердечные приветы". Это о Розе Люксембург, сидевшей в тюрьме в Германии.
"Я слышал, что Юленька заболела скарлатиной. Прошло ли это без следа?" - А это о Юлиане Мархлевском, также попавшем в немецкую тюрьму.
"Что с семьей нашей, можешь ли ты поддерживать с ней постоянную связь?.. Как живет тетя Левицкая?" - Зося улыбается над изобретательностью Феликса. Ей-то понятно, что "семья" - это партия, а "тетя Левицкая" - ППС-левица; он интересуется наступившим сближением между СДКПиЛ и ППС-левицей. А вот жандармам, пожалуй, этого не понять. Напрасно они в поисках тайнописи мажут письма Феликса крест-накрест йодом и прожаривают над паром.
Между тем тюрьма жила своей жизнью.
В камере содержалось много молодых лодзинских ткачей. Дзержинский организовал из них два кружка самообразования и сам преподавал там математику и поль- скую литературу. Вспомнив свою юность, читал отрывки из Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого и Марии Ко-нопницкой. Тогда жизнь в камере замирала, и все ее обитатели, бросив свои дела, слушали его вдохновенную декламацию.
Это днем. С ведома и на глазах тюремного начальства. А вечером в уголке на нарах кружковцы вновь собирались вокруг своего учителя. Теперь Юзеф читал им лекции на политические темы и по естествознанию. Разумеется, с атеистическим уклоном.
- Смотри, Юлиан, какие прекрасные люди эти молодые рабочие, - говорил Феликс Эдмундович Лещинско-му. - Какая тяга к знаниям. Едва держатся на ногах, от голода, а с каким увлечением занимаются.
- Я думаю, что в этом есть "вина" и их руководителя. Разве ты не видишь, что они прямо-таки боготворят тебя. Взять хотя бы Млынарского. Он идет к тебе со всеми своими сомнениями и горестями, да и другие тоже, - отвечал Лещинский.
- Вероятно, это потому, что и я лучше всего себя чувствую среди рабочих, особенно среди рабочей молодежи.
Вскоре взаимное доверие и уважение, установившиеся у Дзержинского с большинством населения камеры, очень пригодились. В тюрьму из Орловского каторжного централа перевели надзирателя Козленкова, "прославившегося" своим зверским обращением с заключенными. К голоду, тесноте и грязи прибавились грубость и издевательства.
Однажды на утренней поверке Козленков объявил:
- При появлении начальника тюрьмы будете его приветствовать: "Здравия желаем, ваше благородие". Да смотрите, чтоб громко и весело!
- Мы не будем выполнять это требование, - ответил Дзержинский.
Спустя некоторое время явился начальник. В ответ на его приветствие - гробовое молчание. Начальник тюрьмы резко повернулся и вышел. В камеру ворвался Козленков с другими надзирателями. За "неподчинение начальству" вся камера переводилась на карцерное положение в сырое, неотапливаемое помещение, где не было даже тюфяков.
- Их благородие приказали лишить вас прогулок, а спать будете на голых нарах и на каменном полу, пока не научитесь вежливо встречать начальство, - объявил Козленков уже в дверях.
Чаша терпения политических переполнилась. Собрали собрание. Вопрос один: как защитить свои права. Председательствовал Дзержинский.
Млынарский смотрел на своего учителя и видел: один он оставался спокойным, собранным. По крайней мере внешне.
Предложения вносились и горячо отстаивались самые разные.
- Предлагаю в знак протеста не вставать на поверку, - говорил меньшевик Медем, поправляя пенсне. . Это было самое умеренное предложение.
Заключенные помоложе и побоевее предлагали шуметь, петь, бить стекла.
- А что, правильно. Протестовать так протестовать,- кричал Млынарский.
- А я считаю, что в нашем положении всего лучше голодовка, - сказал социал-демократ Фонферко.
Когда все наговорились до хрипоты, слово взял Юзеф.
- Товарищи! Мы должны бороться и в тюрьме. Царизм в этой войне рухнет. Победа будет за нами. Здесь, в тюремных казематах, мы объединим свои усилия с борьбой пролетариата. Но нужно выбрать самые разумные и самые действенные меры борьбы. Не вставать на поверку? Слабо! - Дзержинский даже пренебрежительно махнул рукой. - Шуметь, бить стекла, как предлагает товарищ Млынарский, неразумно. Использовав военное положение, начальник тюрьмы объявит это "бунтом" и устроит кровопролитие. Объявим голодовку. Но кто не готов ее выдержать, пусть уйдет.
Отказались присоединиться к голодовке и попросили . взять их из камеры четверо заключенных. Остальные поддержали Юзефа.
Явился начальник тюрьмы. Сурово, исподлобья оглядел камеру. Сухо распорядился:
- Каторжника Дзержинского заковать в кандалы и поместить в башню.
- На каком основании? Дзержинский даже не входит в тройку по предъявлению наших требований, - обратился к начальнику Лещинский.
- Кончайте голодовку, а я отменю свое распоряжение.
- Товарищи! Не уступать ни на шаг. Пусть мои далы станут для вас стимулом к дальнейшей борьбе, - послышался звонкий голос Дзержинского, и все увидели, как он твердым шагом направился из камеры.
Заработал вовсю тюремный "телеграф". Камера за камерой присоединялась к голодовке. К вечеру третьего дня голодала уже вся тюрьма. К прежним требованиям прибавилось новое: "Расковать Дзержинского".
Наутро от голода и истощения умерло четверо заключенных. Губернские власти всполошились. В тюрьму примчался прокурор. Он признал требования заключенных законными. Голодовка прекратилась.
С ликованием встретили сокамерники возвратившегося Дзержинского.
Но администрация решила как можно скорее отделаться от беспокойного заключенного. Как только был снят карантин, наложенный на тюрьму в связи с тифом, и разрешены этапы, его сразу же перевели в Орловскую каторжную тюрьму, или, как ее называли, "централ".
"В Орловской каторжной тюрьме бьют за все. Бьют за то, что ты здоров, бьют за то, что больной, бьют за то, что ты русский, бьют за то, что еврей, бьют за то, что имеешь крест на шее, и бьют за то, что не имеешь его" - так еще год назад говорил с трибуны IV Государственной думы депутат-большевик Г. И. Петровский. Выступление Петровского было широко известно, особенно среди революционеров.
"Надо успокоить Зосю", - подумал Феликс Эдмундо-вич и накануне своего переезда в Орловский централ, 20 апреля (3 мая) 1915 года, написал ей открытку. "Ничего ужасного. Говорят, что и там теперь не так плохо. Я иду туда совершенно спокойно, жаль только расставаться с товарищами... Физически и морально я чувствую себя хорошо, а последние сведения, если они верны, обещают и мне свободу".
Под "последними сведениями" Дзержинский имел в виду рост стачечного движения в Петрограде и других промышленных центрах России. Слухи об этом просачивались в тюрьму и жадно ловились заключенными.
В Орловском каторжном централе режим был строже, чем в губернской тюрьме. Дзержинского, как состоящего иод следствием, водворили в одиночку, переписка с родными - одно письмо в месяц; прикупать продукты разрешалось изредка, и то лишь хлеб, сало, сахар; белье и одежда только тюремные.
Тяжелее всего для Феликса Эдмундовича было расстаться с фотографиями Ясика. Ему не разрешили оставить их в камере. Пришлось отправить брату.
Мрачный одиночный корпус давил на психику узников. Камера - сырая, полутемная коробка из кирпича и железа. Вместо койки откидной лежак из натянутой на железные трубы парусины.
Одиночка скоро начала делать свое дело. Расшатались нервы. Угнетала вынужденная бездеятельность. Днем все чаще наступала апатия. По ночам мучили сновидения, такие выразительные, что ему порой трудно было понять, где сон, где явь.
Убивал время чтением. С нетерпением ждал писем от жены и сына. Но они приходили редко, а иные и вовсе не доходили: администрация тюрьмы задерживала. Ожидание становилось невыносимым, начинала мучить тоска.
Наступил очередной срок писем. Феликс Эдмундович писал Софье Сигизмундовне: "И даже тогда, когда тоска как бы одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях... И песнь жизни живет в сердце моем... И мне кажется, что тот, кто слышит в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения ни переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее другой, спокойной, нормальной".
Срок каторги окончился 29 февраля (13 марта) 1916 года. Царская Фемида не собиралась выпускать Феликса Эдмундовича Дзержинского из своих цепких лап. Но закон есть закон. Срок кончился, и в тот же день из Орловского каторжного централа его перевели снова в губернскую тюрьму, а затем в Москву для нового судебного разбирательства.
В Таганской тюрьме Дзержинского, как важного государственного преступника, водворили в одиночку.
"Кто ты?" - простучал в стену Дзержинский.
"Млынарский", - последовал неожиданный ответ.
Это, конечно, была чистая случайность, что камера № 248, где находился Дзержинский, оказалась рядом с камерой Млынарского, но случайность счастливая. Оба обрадовались.
Феликс Эдмундович обследовал болты, которыми сквозь стену крепились их койки. Болт у изголовья шатался. Поработали попеременно, и вокруг него получилась маленькая щель. Теперь после отбоя соседи могли свободно разговаривать, лежа каждый на своей койке.
На прогулке Феликс Эдмундович показал Млынарско-му фотографии.
- Смотри, это мой сынок, герой, смена наша.
С фотографии на Млынарского смотрел большими глазами хорошенький мальчик лет пяти. Голова в длинных кудряшках, а взгляд не по годам внимателен и печален.
- Славный мальчуган! - ответил Млынарский, возвращая фотографию.
Глаза Феликса Эдмундовича затуманились печалью.
- Как царизм мучает и калечит судьбы людей, - сказал он, - сын у меня родился в тюрьме и растет без отца, а ты в свои 22 года уже более четырех лет мотаешься по тюрьмам.
Утром 4 мая 1916 года они неожиданно встретились в канцелярии тюрьмы. Там формировали сразу две партии для доставки в суд: лодзинскую, куда входил Млынарский, и варшавскую, где были Дзержинский и его однодельцы.
От тюрьмы до здания Московской судебной палаты, помещавшейся в Кремле, обе партии следовали общей колонной, пешим порядком.
День был ясный, весенний, идти было хорошо, и Феликс Эдмундович с удовольствием и огромным интересом разглядывал Москву, которую, в сущности-то, и не знал. Жить и работать в Москве не приходилось, бывал лишь проездом, во время побегов из Сибири.
Кривыми, узкими переулками вышли на набережную Москвы-реки. Перед взорами заключенных открылась величественная панорама Кремля. Бесчисленные позолоченные купола и двуглавые орлы на башнях ярко горели в лучах майского солнца, на высоком холме за зубчатыми стенами возвышался дворец.
- Гордись, быдло, что тебя будут судить в таком важном и красивом месте, - говорил Млынарский, толкая в бок товарища.
В здании Московской судебной палаты заключенных разделили. Дела лодзинцев и варшавян слушались в раз- ных составах суда, на разных этажах этого огромного казенного здания.
Вместе с Дзержинским судились еще шесть человек: Иосиф Уншлихт, бывший редактор газеты "Свободная трибуна" Тадеуш Радванский и рабочие Комарницкий, Душак, Пшедецкая и Файнштейн. Впервые их свели всех вместе, и Феликс Эдмундович с интересом разглядывал своих однодельцев. И поражался, как жандармы, следователи и прокуроры ухитрились соединить их в одном деле.
Иосиф Станиславович Уншлихт в момент ареста был одним из руководителей "розламовцев", и никакой совместной работы они, разумеется, не вели. Теперь, после объединения, это, конечно, неважно, и Дзержинский рад пожать руку старому товарищу по партийной работе в Варшаве. Он рад встрече и с Марысей - Стефанией Пше-децкой. Эта модистка с Данилевичской улицы показала себя отличным организатором. Прекрасный товарищ, но до ареста тоже была "розламовкой". И уж совсем непонятно, почему арестовали и держат в тюрьме Радванско-го: газета-то была легальная! Остальных сопроцессников Феликс Эдмундович знает плохо или вовсе не знает.
Но у жандармов получилась внешне довольно стройная схема: во главе "заговорщиков" он - член Главного правления, ему помогают члены Варшавского комитета - Уншлихт, Пшедецкая и редактор Радванский, а дальше идут рядовые члены "преступного сообщества, именуемого социал-демократией Королевства Польского и Литвы".
Со своего места на скамье подсудимых, огороженной деревянным высоким решетчатым барьером, Феликс Эдмундович оглядел зал. Совсем близко увидел сестру Ядвигу. Она сидела во втором ряду и что-то нашептывала молодой женщине в костюме сестры милосердия. Пригляделся. Боже мой! Да ведь это ее дочь, тоже Ядвига.
Они обменялись улыбками. Сестра заплакала. "Чего она распустилась?" Феликс нахмурился и погрозил ей пальцем.
Затем раздалось обычное: "Встать, суд идет!"
Начался процесс, или, как говорил его адвокат, "судоговорение". Процесс продолжался два дня. И наконец, приговор: Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому - шесть лет каторги с зачетом трех лет предварительного заключения. После отбытия срока водворить на вечное поселение в Сибирь, откуда он ранее сбежал.
Уншлихта, Душака и Пшедецкую - в Сибирь на веч- ное поселение. Радванекого, Комарницкого и Файнштей-на считать оправданными.
Приговор подсудимые встретили спокойно. Только оправданные выглядели обескураженными, отказывались верить своим ушам! Еще бы! Просидели в тюрьме три года и вдруг оправданы!
Когда осужденных уводили, Дзержинский успел улыбкой попрощаться с сестрой и племянницей.
Итак, он снова политкаторжанин. Сидит пока в той же "Таганке" и в той же одиночке. И вновь в кандалах. Кандальный звон сопровождает каждый его шаг, каждое движение и очень раздражает.
В остальном все по-прежнему. Задушевные беседы с Млынарским. Его приговорили к ссылке, и Феликс Эдмундович делится с ним своим богатым опытом: как жить в Сибири и как оттуда бежать. Чтение. Письма. Письма Зосей и Ясика. Его радость и его боль.
На прогулках часто встречает Уншлихта. Уже июль на дворе, а тот все еще ждет этапа.
- Зося пишет, - рассказывал Уншлихту Дзержинский, - что в прошлом месяце немцы арестовали Вареко-го в Варшаве и направили в Гавальбергский концлагерь. Там же сидит и Юлиан Мархлевский. Условия ужасные, Голодают. А ты не знаешь, что с Лео?
- Тышка тоже сидит в немецкой тюрьме. Немецкий кайзер и русский царь, воюя между собой, проявляют удивительное единодушие по отношению к нам, польским социал-демократам, - ответил Уншлихт.
- Зато мы можем гордиться, что все члены Главного правления показали себя настоящими интернационалистами и по отношению к войне стоят на позициях большевиков, - заявил Дзержинский.
Они заговорили о росте влияния большевиков на фронте и в тылу.
В тюрьме все чаще и чаще приходилось встречать солдат. Как правило, были они большевиками, сидели за агитацию против войны.
- Я беседовал с одним таким. Он сам питерский рабочий и был сдан в солдаты за участие в распространении большевистских листовок на заводе. Так вот товарищ утверждает, что сдача революционных рабочих в солдаты приняла массовый характер по всей стране. Таким путем буржуазия старается избавиться от "неблагонадежных", - делился своими впечатлениями Уншлихт.
- Так это ведь просто замечательно! Через них боль-шевистские идеи широко проникают в армию, - загорелся Дзержинский и начал горячо объяснять, почему он считает неизбежной близкую победу революции.
- Может быть, это произойдет скорее, чем тебя отправят в ссылку, - сказал Феликс Эдмундович.
- Твоими бы устами да мед пить, - уклончиво ответил Иосиф Станиславович,
Отправить в ссылку Уншлихта все-таки успели.
В начале августа Дзержинского перевели в Бутырскую пересыльную тюрьму. Туда к нему на свидание пришла Софья Викторовна Дзержинская, жена младшего из братьев Дзержинских - Владислава.
Вид у Феликса Эдмундовича плохой. Надрывно кашляет, хватаясь за грудь и морщась от боли.
- Феликс, почему ты прихрамываешь?
- А, пустяки, под кандальным кольцом образовалась рана, вот и беспокоит.
В комнате происходило свидание сразу у нескольких человек. Стоял сильный шум. Разговаривать было трудно, каждый старался перекричать соседа. Но был в этом шуме и свой плюс - надзиратель физически не мог вникать в разговоры заключенных со своими посетителями.
У Софьи Виктороны была старшая сестра Станислава. Она была замужем за братом Феликса - Игнатием.
- Ты еще не забыл, Феликс, наши Вылонги? - спросила Софья Викторовна.
- Как же я могу забыть место, где нашли счастье мои братья.
Появление Софьи Викторовны разбудило много воспоминаний. Феликс Эдмундович говорил, как хорошо он себя чувствовал на хуторе у ее отца, старого железнодорожника Виктора Сила - Новицкого, и как старалась откормить его после тюрьмы заботливая хозяйка.
Глаза Феликса лихорадочно блестели. Софья Викторовна видела, что он совсем больной, и старалась скрыть свое беспокойство. Плеврит и загноение раны свалили Дзержинского. Его положили в тюремную больницу при Таганской тюрьме. Пробыл в больнице больше месяца. Подлечили немного и опять в Бутырки.
В больнице врачи вынесли заключение: "Нуждается в снятии с него ножных оков". Но у тюремной администрации было на этот счет свое мнение. В тюремной анке- те Феликса Эдмундовича Дзержинского значилось: "Требует особо бдительного надзора", и кандалы с него стали снимать только в декабре 1916 года, да и лишь "на время работ в военнообмундировочной мастерской".
Днем работа. Вначале подручным, затем на ножной швейной машине в тюремной мастерской. Вечерами споры с сокамерниками. Их было двенадцать. И ни один не верил в близкую победу революции.
- Да неужели вы не видите: голод в городах, волнения в деревне, неповиновение приказам и массовое дезертирство на фронте? Разве все это не создает непосредственную революционную ситуацию? - говорил Феликс Эдмундович,
- Вы знаете, Дзержинский, недавно мне передали с воли отрывок из поэмы одного футуриста. Я заучил его наизусть. Вот послушайте.
Анархист Новиков встал посреди камеры и продекла-мировая:
- Ну, дальше уже неинтересно. Шестнадцатый год кончается, а где революция? Ошибся один "предтеча", и вы ошибаетесь,
- Кто этот поэт?
- Маяковский.
- К сожалению, не знаю такого поэта. Но человек он, безусловно, умный. Хотите пари: если в 1917 году не будет революции, я весь свой заработок отдаю вам, а что поставите вы? - спросил Дзержинский.
- Ставлю свою свободу. Если вы выиграете, считайте меня своим "рабом". Я полностью признаю ваше руководство и торжественно обязуюсь во всем вам подчиняться, - ответил Новиков с галантным поклоном.
Они ударили по рукам, взяв в свидетели всю камеру.
Не прошло и трех месяцев, как февральская революция освободила и спорщиков, и свидетелей.