Спешили по проводам телеграммы. Из Слободского в Вятку, из Вятки в Петербург, в министерство внутренних дел - "бежал из ссылки Феликс Эдмундович Дзержинский". А в ответ департамент полиции слал предписание виленскому, казанскому, вологодскому, пермскому, костромскому, уфимскому губернаторам и московскому полицмейстеру: "разыскать, обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение вятского губернатора, уведомив о сем департамент полиции". По всем пристаням и станциям, вплоть до Вильно, полицейских и жандармов снабдили приметами беглеца: "рост средний, волосы на голове и бровях светло-русые, лицо чистое, бороды и усов нет".

"Гороховые пальто"¹ и переодетые полицейские все еще шныряли по поездам и пароходам, приглядываясь к "подозрительным" пассажирам, а Дзержинский уже был в Варшаве.

Он сидел в бедной квартире рабочего сапожника, социал-демократа Яна Росола и слушал его рассказ.

- Все наши социал-демократические организации в Варшаве разгромлены. Партии как таковой нет, - говорил Росол, - работу среди пролетариата ведут только ППС и Бунд. Есть, правда, отдельные социал-демократы^ но они ничем, кроме критики ППС, не занимаются.

- Плохо. Но неужели в Варшаве не найдется сознательных рабочих, на которых можно опереться, чтобы восстановить организацию? - допытывался Феликс.

- Есть! - подумав, решительно ответил Росол. - Рабочие не забыли, чему учили их "Пролетариат" и "Союз польских рабочих". Многие рабочие мыслят правиль- но, а если и состоят в ППС, то только потому, что нашей организации нет.

- Я убежден в этом. Да и как могло быть иначе, когда вы сами, дядюшка Ян, вместе с Варынским создавали "Пролетариат"? Я потому и пришел к вам, что вы живая традиция "Пролетариата", - горячо говорил Феликс. - А ты, Антек, как думаешь? - обратился он к сыну Яна Роеола.

Восемнадцатилетний Антон, ученик Варшавских рисовальных классов, формально не состоял ни в какой организации, но так же, как отец, мать и старший брат, считал себя социал-демократом.

- Вы правильно говорите. Надо лишь энергично взяться, - ответил Антек, поглядывая на отца.

Антек признался, что он уже создал кружок самообразования из молодых рабочих и мечтает с помощью легальной и нелегальной польской и русской литературы сделать из них агитаторов и положить начало новой социал-демократической организации в Варшаве.

Дзержинский посмотрел на него с изумлением.

- Это же замечательно! - воскликнул Феликс. - Вот видите, товарищ Росол, - обратился он к Яну, - мы с вами только еще обсуждаем, можно ли воссоздать социал-демократическую организацию, а Антек уже на практике этим занимается.

Начался общий разговор. Дзержинский расспрашивал Яна и Антона о положении рабочих. Он жадно интересовался всеми подробностями.

Ко времени появления Дзержинского в Варшаве Королевство Польское было одним из наиболее развитых в промышленном отношении районов Российской империи. Лодзь славилась своими текстильными фабриками, в Дом-бровском бассейне сосредоточена каменноугольная и металлургическая промышленность, в Варшаве - металлообрабатывающие, кожевенно-обувные, швейные и пищевые предприятия.

Уже чувствовалось приближение экономического кризиса 1900-1903 годов, и предприниматели, особенно мелкие и средние, старались удержаться от разорения за счет рабочих. Рабочие отвечали забастовками.

- Хуже всех приходится сейчас нам, сапожникам, - говорил Ян, - работаем по 14-18 часов в день. И жены и дети с нами работают, а зарабатываем в месяц 20- 25 рублей. Едва на пропитание хватает. Бороться с хозяе- вами трудно. Сапожники не металлисты. Не на' заводе работаем, а большей частью дома. Раскиданы поодиночке в лучшем случае человек по десять-двадцать, в маленьких мастерских.

- Вот и начнем с сапожников. Создадим среди них крепкую социал-демократическую организацию, поднимем на забастовку. Я сапожников еще по Вильно хорошо знаю. Народ боевой, надо только помочь им сорганизоваться, - сказал Дзержинский. И, верный своей привычке никогда не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, попросил свести его с кем-нибудь из наиболее сознательных и надежных рабочих.

- Есть у меня на примете один такой. Лесневский. У Эйзенхорна работает. Антек проводит, - отвечал старый Росол.

Он с нежностью поглядел на сына.

- Старший-то мой в тюрьме, жена ожидает приговора, верно, и Антеку не избежать. Такова наша рабочая доля, - сказал Ян.

- А отец-то пять лет ссылки в Архангельской губернии отбыл. Только недавно вернулся, - сказал Антек Дзержинскому уже на улице.

Они вошли в обшарпанное парадное двухэтажного кирпичного дома, спустились по грязной лестнице с выщербленными кирпичами в полуподвал и остановились перед дверью. На стук вышел хозяин и, увидев Антека, приветливо поздоровался и пригласил гостей в комнату.

- Знакомьтесь, - сказал Антек, - Ян Лесневский. А это Астрономек, - представил он Дзержинского. Они заранее договорились об этом новом подпольном имени. Беглый ссыльный, проживавший в Варшаве нелегально, должен был скрывать свое подлинное имя.

Антек ушел, а Феликс и Ян долго проговорили в тот вечер. Лесневский не состоял тогда в партии, но всей своей тяжелой трудовой жизнью был подготовлен к восприятию социал-демократических идей. Не прошло бесследно и его общение с Яном Росолом. Поэтому они с Дзержинским быстро нашли общий язык.

- Рабочие у Эйзенхорна дошли до отчаяния и готовы бастовать, - рассказывал Лесневский.

- Забастовка - мощное оружие, - отвечал ему Дзержинский, - но сначала мы должны подготовить к этому сапожников, работающих и у других хозяев. Без их поддержки вас разобьют.

Договорились, что в ближайшее воскресенье у Леснев-ского соберутся наиболее сознательные рабочие из разных фирм.

Вскоре Дзержинскому удалось организовать три кружка среди сапожников, в которых участвовали и пекари, кружок столяров и кружок металлистов. Ему помогали Ян и Антон Росолы и Ян Лесневский.

Настал день, когда Росолы и Лесневский впервые повели Дзержинского на собрание рабочих. Это были сапожники фирмы Эйзенхорна. Помещения для собраний у них не было. Сошлись за городом, на свежем воздухе. Стояла золотая осень. Окрашенные во все тона желтизны красовались березы и осины, горели багрянцем клены, темной зеленью выделялись среди них дубы. Октябрьское солнце подсушило землю, уже покрытую пожухлой листвой, и пригревало расположившихся на поляне людей.

Собралось человек двести. Старые и молодые, но все с серыми, испитыми лицами, узловатыми, натруженными руками, с навечно въевшейся от сажи и дратвы грязью. - Знаешь что, - сказал Феликсу Ян Росол, когда они подходили к лесу, - представлю я тебя Франеком. Для рабочих так будет понятнее и проще. А то придумал какого-то Астрономека.

Так Ян Росол и представил Дзержинского собранию. Сапожники долго аплодировали Франеку. Хорошо он сказал о том, что рабочих Эйзенхорна должны поддержать рабочие других фирм - русские, поляки, евреи, все, без различия национальностей и вероисповедания. Сила рабочих в единении. Решение о забастовке приняли дружно. Тут же выработали свои требования к хозяину: установить 12-часовой рабочий день, увеличить оплату труда на 30 процентов, разместить надомников в мастерских. Выбрали забастовочный комитет. Вошел в него и Лесневский.

Франек не обманул. Рабочих фирмы Эйзенхорна поддержали другие сапожники. Агитаторы, подготовленные Дзержинским, поднимали на борьбу одну за другой обувные фабрики, фирмы и мастерские. Вскоре забастовка сапожников Варшавы стала всеобщей. И закончилась победой.

Непосредственным результатом этой победы было то, что все сапожники, состоявшие ранее в ППС, перешли к социал-демократам. Вслед за ними стали откалываться от ППС и примыкать к социал-демократам наиболее сознательные рабочие других профессий - столяры, пекари, металлисты.

После собрания сапожников фирмы Эйзенхорна среди варшавских рабочих разнесся слух, что есть какой-то "литовчик",, который хорошо знает рабочую жизнь и уж очень понятно разъясняет, в чем суть эксплуатации рабочего класса капиталистами.

К Росолам и Лесневскому стали обращаться с просьбами привести "литовчика", но те решили больше Дзержинского на общие собрания не пускать. Слишком велика опасность провала, да и в кружках у него дел по горло. Дзержинский сам вел занятия почти во всех кружках. Больше было некому.

Очень трудно было работать из-за отсутствия социал-демократической литературы. Ян Росол вытащил из тайника экземпляр брошюры Розги ² "Независимость Польши и рабочее дело", да еще у одного старого социал-демократа нашлось два комплекта газеты "Справа ра-ботнича" - вот и все. Недостаток литературы пришлось восполнить широкой устной агитацией и собственным творчеством.

Феликс Эдмундович написал статью, где в популярной форме критиковал ППС и излагал задачи социал-демократии. Эту статью агитаторы на очередном занятии кружка добросовестно переписали и в рукописи распространили по всему городу. Во время забастовки сапожников Дзержинский написал и сам же издал гектографированную прокламацию.

Старый Росол рассказал Дзержинскому о своей беседе с рабочим Штефацским, недавно перешедшим к ним из ППС.

- Пилсудский очень раздражен. Среди близких ему людей он прямо говорит: "Надо раз и навсегда покончить с этой социал-демократией". Его очень интересует, кто скрывается под именем Франек и Астрономек. Боюсь, не пахнет ли здесь какой-нибудь провокацией.

- От этого типа всего можно ждать. Я ему в Вильно много крови попортил, - ответил Феликс.

Руководители ППС стали направлять на занятия рабочих кружков, созданных социал-демократами, своих агитаторов.

На занятия кружка столяров явился, пепеэсовец Лыхосяк, известный по кличке "Козак". Лыхосяк был рабо-? чим-столяром и неплохим оратором. Руководители ЛПС надеялись, что столяры скорее поддержат "своего", чем пришлого интеллигента Франека. Однако их расчеты не оправдались. В горячей дискуссии Дзержинский разгромил все доводы своего оппонента.

После окончания занятий, когда Феликс уже ушел, как всегда торопясь куда-то, Лыхосяк схватился с Ан-теком.

- Ну погодите. Мы еще с вами рассчитаемся! - грозил Козак.

Когда Антек рассказал Дзержинскому об этой стычке, тот не придал большого значения угрозам пепе-эсовцев.

В декабре 1899 года представители социал-демократических кружков Варшавы постановили образовать "Рабочий союз социал-демократии". Так менее чем три месяца спустя после приезда Дзержинского в Варшаву там была воссоздана социал-демократическая организация.

- Товарищи! - говорил Дзержинский на одном из первых заседаний правления союза. - Наш союз - неотъемлемая часть социал-демократии Королевства Польского. Но мы пойдем дальше по пути к объединению социал-демократии Королевства Польского с социал-демократией Литвы, а затем и России в единую, мощную пролетарскую партию.

- Меня очень беспокоит Литва, - продолжал Феликс. - Когда я после побега приехал в Вильно, новые руководители литовской социал-демократии - старые товарищи были уже в ссылке - вели переговоры с ППС об объединении. Мы не можем отдать литовских рабочих националистам. Поэтому я прошу разрешить мне незамедлительно поехать в Вильно для переговоров об объединении польских и литовских чсоциал-демократов.

- Насчет объединения предложение правильное, а вот стоит ли ехать в Вильно Астрономеку, надо подумать. Его там все шпики знают, недолго и с тюрьмой "объединиться", - рассуждал Ян Росол.

Феликс настоял на своем. И действительно, другой, более подходящей кандидатуры не было. Он знал местные условия и многих рядовых социал-демократов, сохранившихся от арестов. И его там знали, и ему верили,

- Осторожнее, сынок, ты нам нужен здесь,, а не в тюрьме, - говорил старый Росол, обнимая Феликса перед отъездом.

Варшавский поезд прибыл в Вильно рано утром.

Феликс решил совместить приятное с полезным: полюбоваться на знакомые места, а заодно еще раз проверить, нет ли за ним наблюдения. Весь день он бродил по городу, отдавшись воспоминаниям детства и юности, а как только начало темнеть, направился на квартиру к Эдварду Соколовскому.

Соколовского он знал еще по объединенному ученическому кружку. Эдвард вступил в партию на год позднее Дзержинского, однако сейчас, после арестов организаторов Литовской социал-демократической партии, стал одним из ее руководителей.

Последняя проверка - кажется, все в порядке, и Дзержинский нажал кнопку звонка. Дверь открылась почти мгновенно, и Эдвард, предупрежденный заранее о приезде Феликса, крепко обнял гостя.

Спустя минуту они уже сидели в уютной гостиной и перед ними дымился, постепенно остывая, душистый чай.

- Здорово живешь, а я уже давно отвык от такой роскоши, - усмехался Феликс, с удовольствием погружаясь в мягкое кресло.

- Живем пока, - напирая на слово "пока", - отвечал Эдвард.

Старые друзья проговорили до поздней ночи.

- Объединить с вами в одну партию всю литовскую социал-демократию вряд ли удастся. Слишком велики, я бы сказал, традиционные, националистические тенденции, привитые Домашевичем и Моравским, - говорил Соколовский.

- Знаю, - отвечал Дзержинский. - Ведь не зря же вы не пустили меня к рабочим, а постарались поскорее сплавить за границу, когда я бежал из ссылки. А я вот опять в Вильно, и все с той же идеей.

Соколовский поморщился.

- Честь тебе и слава, - сказал он иронически, - но из Вильно тебя сплавили для твоего же блага. Ты здесь и месяца не продержался бы на свободе.

- Не будем спорить. - Дзержинский не хотел отвлекаться от главного.

- Предположим, нельзя объединить всех, но ведь есть же у вас товарищи, стоящие на интернационали- стических позициях! Так давай их соберем, - добивался своего Феликс.

На том и порешили.

На совещании, созванном в Вильно в декабре 1899 года, идея объединения одержала победу. Для практического осуществления плана создания объединенной партии и выработки устава был избран организационный центр (Совет). В его состав вошли Ф. Дзержинский, Я. Росол, Э. Соколовский, С. Трусевич (К. Залевский) и М. Козловский.

Дзержинский торжествовал. Самое трудное позади. Оставалось добиться решения об объединении от социал-демократического "Рабочего союза Литвы". Союз этот был создан в 1896 году революционными рабочими и частью интеллигентов, стоявших на интернационалистических позициях. Они откололись от Литовской социал-демократической партии, недовольные половинчатостью и непоследовательностью ее программы.

В начале января 1900 года в Минске должен был состояться съезд "Рабочего союза Литвы", и Дзержинский отправился туда.

Как и пуедполагал Феликс, идея объединения с польскими социал-демократами была здесь горячо поддержана. Съезд подтвердил решения декабрьского совещания. В избранный на съезде Центральный Комитет вошли Ф. Дзержинский, М. Козловский и С. Трусевич (К. Залевский) .

На декабрьском совещании и на съезде подготовка программы Социал-демократии Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ) - так предполагалось называть новую, объединенную партию - была возложена на варшавский "Рабочий союз социал-демократии". В феврале намечалось провести объединительный съезд.

Такие радостные вести привез Дзержинский в Варшаву. Всего несколько дней понадобилось ему, чтобы составить и издать проект программы. За основу он взял программу социал-демократии Королевства Польского, а необходимые дополнения были давно им обдуманы и выстраданы.

Казалось, все шло как нельзя лучше, когда на Дзержинского обрушился постоянно ожидаемый и все-таки всегда неожиданный провал.

23 января 1900 года на квартире у сапожника Гра-циана Маласевича Феликса Эдмундовича Дзержинского арестовала полиция. Вместе с ним были арестованы еще девять человек.

Дзержинский очутился в одиночной камере X павильона Варшавской цитадели. Утешала только одна мысль: он арестован, но агитаторы его на свободе.

Арест Дзержинского лишь немного отдалил подготовленное им объединение социал-демократии Польши и Литвы в единую партию. Оно состоялось в августе 1900 года на съезде в Отвоцке.

Ротмистр Пухловский готовился к первому допросу Дзержинского. Он внимательно изучал лежавшее перед ним дело с агентурными донесениями. "На сходке, созванной 2-го сего января по приглашению Нурковского, участвовало 20 рабочих. Руководителем сходки был дво-1 рянин Феликс Дзержинский, известный под кличкой "Переплетчик", который произнес речь о необходимости слияния польской рабочей партии, в видах низвержения царизма, с русскими социал-демократами, причем обещал снабдить присутствующих нелегальной литературой с.-петербургского издания. "Переплетчику" возражал столяр Степан Бурак", - ротмистр удивленно поднял брови. "При- чем тут "Переплетчик"? Все другие данные говорят, что Дзержинский выступает под кличкой "Франк", "Франек" или "Астрономек".

Ах да! Это же пишет осведомитель, специально вызванный из Ковно, а там Дзержинский был ему известен как "Переплетчик".

Пухловский еще раз перечитал донесение и подчеркнул синим карандашом то место, где говорилось об обещании .Дзержинского снабжать рабочих "нелегальной литературой с.-петербургского издания". Затем раскрыл лежавшую на столе тетрадь и записал: "Просматривается прямая связь с литературой, найденной на Иерусалимских аллеях. Допросить, откуда получает с.-петербургские издания".

Пухловский снова вернулся к донесениям. Сообщение особой канцелярии предупреждало, что 23 января 1900 года в 10 часов утра должна состояться сходка на квартире сапожника Грациана Маласевича, на которой ожидается "Франек", пропагандирующий среди рабочих социал-демократические идеи. Здесь-то полиция и аресто- вала Дзержинского, Маласевича и всех других участников сходки.

Пухловский взял в руки протокол обыска. "У господина Дзержинского изъяты при обыске: книга на русском языке под заглавием "Происхождение семьи, частной собственности и государства", сочинение Ф. Энгельса, гектографированное воззвание к "Товарищам рабочим фабрики Брохиса", призывавшее их к стачке, две тетради со статьями "Очерк программы социал-демократии Королевства Польского" и "Наше отношение к борьбе за независимость Польши и за самоуправление Края", в обеих статьях излагаются задачи международного социализма и указываются наиболее целесообразные способы борьбы польского пролетариата с капиталистами и самодержавием в виде совместного с рабочим классом всей России движения".

"Неплохой наборчик! - Пухловский был удовлетворен материалами. - Посмотрим, что по этому поводу скажет нам господин Дзержинский".

В кабинет ввели Дзержинского. Посадили напротив следователя. Арестованный сидел спокойно, положив руки на колени. Ни тени страха или смятения во взгляде.

- К какой партии принадлежите? - спросил ротмистр после положенного выяснения личности арестованного.

- Я являюсь социал-демократом. Мои взгляды изложены в отобранной у меня при обыске программе и других рукописях.

- Назовите имена руководителей вашей партии, - спешил закрепить "успех" следователь.

- Видите ли, господин ротмистр, - Феликс старался говорить как можно убедительнее, - никакой партии вовсе не существует. Я писал листовки от имени партии, чтобы придать своим словам больше веса, чтобы иметь возможность сослаться перед рабочими на стоящую якобы за мной солидную организацию.

Пухловский посмотрел на Феликса, встретил его ясный и твердый взгляд и решил не настаивать пока на этом вопросе.

- Вас задержали в доме номер семь по улице Калик-ста. Расскажите, как вы туда попали и что вам известно о хозяине квартиры.

- Меня привел туда один неизвестный человек, с которым я познакомился в трактире. Он вызвался ввести меня в рабочую среду. Попал я в эту квартиру в первый раз и хозяина не знаю.

Эту легенду Феликс составил еще по дороге к Маласевичу. Придумал на всякий случай, по конспиративной привычке, и вот она пригодилась. Он спокойно, без запинки отвечает на вопросы следователя.

- Столяр Сенкевич заявил на допросе, что он и другие лица, задержанные у Маласевича, специально собрались, чтобы послушать вашу "науку", господин Дзержинский и что вы говорили о необходимости слияния польской' партии с русскими социал-демократами и обещали снабдить их нелегальной литературой санкт-петербургского издания. Что вы на это скажете?

- Содержание моего выступления Сенкевич передает приблизительно правильно. Я ведь уже признал, что являюсь социал-демократом. Я действительно пропагандирую социал-демократические идеи среди рабочих. Насчет санкт-петербургских изданий Сенкевич что-то напутал, откуда они у меня?

- Вот это-то мы и желали бы от вас услышать. От-куда? - И Пухловский засыпал Феликса вопросами: от кого получил нелегальные издания, отобранные при обыске? С кем был в сношениях? У кого проживал? Кто из знакомых проживает на Иерусалимских аллеях?

Давать показания арестованный отказался.

Шли новые обыски и новые аресты. Допрашивались и передопрашивались однодельцы Дзержинского и свидетели. Допрашивали много раз и самого Дзержинского. Менялись следователи, но не менялись его показания. Пробовал "разгрызть орешек" и сам начальник Варшавского жандармского управления полковник Иванов, но и ему это не удалось.

В обвинительном заключении полицейские власти признали в Дзержинском одного из руководителей возникшей в .1900 году польской революционной организации, пропагандирующей среди польских рабочих международную социалистическую программу и стремящейся соединить "рабочих всей России в один общий союз и при помощи революции" ниспровергнуть верховную власть, добиться переустройства всей страны "в духе социалистического строя".

В ожидании суда Феликса Эдмундовича Дзержинского перевели в Седлецкую тюрьму. Там в одной с ним камере оказался и Антек Росол.

По ночам Антека мучил кашель. Он заболел туберкулезом в мрачной тюрьме "Павиак". После настойчивых. требований Росолу наконец "оказали милость" - перевели в Седлецкую тюрьму. Считалось, что там условия немного лучше. Но несчастья не оставляли Антека и здесь. Быстро прогрессировал туберкулез. Разболелась нога. Тюремный врач сделал операцию, но плохо. Больному нужен был воздух, А Антек после операции совсем не мог выходить из камеры, даже на короткие тюремные "прогулки.

Дзержинский нежно ухаживал за другом. С ужасом наблюдал, как Антек на глазах угасает.

Хуже и хуже чувствовал себя и Феликс. Температурил. Слабость разливалась по всему телу. Ночью просыпался от удушья, в липком поту. Настал день, когда тюремный врач объявил и ему приговор - туберкулез!

Вечером после очередного приступа кашля Антек совсем обессилел. Он лежал мертвенно-бледный, с заострившимися скулами, и кровавая струйки тянулась от угла рта к подушке.

А на следующий день заключенные, выходившие на прогулку, увидели, как по железным ступеням тюремной лестницы медленно спускался Дзержинский. На руках у него был Антек Росол.

Во дворе он нашел место, где было больше солнца, и посадил там Росола. Устроив Антека поудобнее, Феликс занял свое место в цепи шагающих по кругу заключенных.

Кровь пульсировала в жилах, кружилась голова от перенесенного напряжения, но всякий раз, когда Феликс проходил мимо Антека и видел, как тот улыбается, прикрыв глаза от солнца, щемящая .радость переполняла его сердце.

Изо дня в день Дзержинский выносил на прогулку больного. Так продолжалось до июля 1901 года, когда Антона Росола ввиду его безнадежного состояния освободили из тюрьмы на попечение матери, высланной из Варшавы в Ковно.

- Отпустили его, отняв жизнь, чтобы избавиться от хлопот, - говорил Дзержинский.

Тюрьма постепенно отнимала жизнь и у него самого, Поэтому Феликс даже обрадовался, когда наконец после почти двухлетнего пребывания в тюрьме на положении; подследственного- ему объявили приговор. На этот раз его ссылали на пять лет в Восточную Сибирь.

В ожидании исполнения приговора Феликс засел за письма. Только что закончился срок очередного наказания; он был лишен права переписки и свиданий. Свидания и письма приносили с собой жизнь, возможность общения с близкими людьми, родными по крови или по духу. Пусть общение это было урезанным, ограниченным рамками тюремных правил, иногда даже вызывало страдания, но все же давало ему возможность чувствовать, что творится там, за тюремными решетками. Лишение переписки и свиданий было для Дзержинского тяжелее карцера, приносившего лишь физические мучения.

Дзержинский с жадностью набросился на письма, накопившиеся за месяц, перечитывал, писал ответы.

Прежде всего, конечно, Альдоне. Эх Альдона! Аль-дона! Какое удовольствие доставляют ему ее письма, проникнутые материнской заботой и любовью, как приятно узнавать о семейных новостях, радостях и заботах и как горько сознавать, что старшая сестра по-прежнему не понимает тебя! В который раз ему приходится объяснять ей, что он доволен своей судьбой и иной жизни не хочет.

Спохватился, что опять забыл написать о себе: как живет, как со здоровьем. Не любил он распространяться на эту тему. Да и к чему? Все равно Альдона ничего в его положении изменить не может. Но она требует, хочет обязательно все знать.

Феликс вздохнул, и снова перо забегало по бумаге. "Что касается меня, то я надеюсь, что не более как через два месяца буду, вероятно, выслан в Якутский округ Восточной Сибири. Здоровье мое так себе - легкие действительно начинают меня немного беспокоить. Настроение переменчиво: одиночество в тюремной камере наложило на меня свой отпечаток. Но силы духа у меня хватит еще на 1000 лет, а то и больше..."

Он только собирался взяться за новое письмо, как загремел засов, дверь отворилась, и высокий, всегда хмурый надзиратель, привыкший за долгую службу не говорить лишних слов, пробасил:

- Выходи на свидание. - Прочел недоумение на ли це Дзержинского. Добавил:

- Сестра приехала.

"Альдона, милая", - думал Феликс, ловя себя на том, что идет слишком быстро и надзиратель едва поспевает за ним.

Он открыл дверь в комнату для свиданий и... остолбенел. Перед ним за барьером, разделявшим комнату на две части, стояла Юлия Гольдман.

С Юлией он познакомился еще в Вильно, через ее братьев Михаила и Леона, принимавших участие в работе социал-демократической организации. В то время Юлия только искала свой путь в революцию и была где-то на перепутье между Бундом и социал-демократами. Феликс горячо взялся за обращение ее в убежденную последовательницу революционного марксизма. Он едко высмеивал национальную ограниченность Бунда и доказывал преимущества лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".

Письма товарищей иногда доносили до него в Кайго-родское кое-какие сведения о Юлии. Она пошла по его пути, стала социал-демократом, агитатором среди рабочих. В далекой ссылке Феликс тепло вспоминал о Гольдман. Ему было приятно думать, что вот живет в Вильно девушка-революционерка и что в ее становлении и он сыграл не последнюю роль.

Юлия нашла его в Седлецкой тюрьме. Началась переписка. И Феликс заметил, что с особым нетерпением ждет ее писем, радуется им и тоскует, когда их долго нет.

И вот она сама, живая Юлия, стоит перед ним, и большие ее глаза лучатся радостью. Но что это? Седая прядь серебрится в ее пышных черных волосах.

- Феликс, не узнал? Это же я, Юлия, твоя двоюродная сестра, - услышал он наигранно веселый голос.

- Юлия! Как ты выросла за эти годы, не сразу и узнаешь, - подхватил игру Феликс.

Они стояли и не могли наглядеться друг на друга. А разговор не клеился. В комнате сидел надзиратель. Говорить при нем о том, что волновало их, было нельзя. Приходилось объясняться намеками.

- Наши родные живут плохо, - говорила _"сестра",- кто болеет, а кто уехал искать работу.

И Феликс понимал, что "родные" - это социал-демократы, "болеют" - сидят в тюрьме, "уехали" - высланы или сосланы. Затем следовали приветы и поклоны от "родственников" и "знакомых" - товарищей по партии, называемых, разумеется, по кличкам или именам. Это значит - живы, здоровы, работают.

Ему хотелось услышать от Юлии, как она жила ж как живет сейчас, чем дышит, о чем думает. Но перед бдительным взором надзирателя стояла "двоюродная сестра", что могла она рассказать о революционерке Юлии Гольдман?

- Свидание окончено! - возвестил надзиратель, а они ничего так и не успели сказать друг другу.

Юлия не пропускала ни одного свидания. Чтобы быть ближе к Феликсу, она переехала из Вильно в Седльце. Конечно, без разрешения полиции: и теперь значилась в рубрике "преступников, скрывшихся из-под надзора".

Возвращаясь с очередного свидания, Дзержинский метался по камере под напором чувств, обуревавших его. Он любит, и он любим. Счастье переполняло его. Но - проклятие палачам! - они с Юлией не могут даже сказать в полный голос о своей любви. Юлия хочет разделить с ним ссылку, но и это невозможно. Разве может он позволить, чтобы ради него она бросила дело, которому посвятила жизнь! Феликс сам попросил Юлию не приходить больше к нему. Они поклялись найти друг друга, как только он вырвется на свободу.

Постепенно Феликс начал успокаиваться. Но тут пришло письмо от Альдоны. Сестра собиралась приехать попрощаться с ним. Феликс ответил: "Не приезжай - не стоит без нужды увеличивать свои страдания. Я знаю это лучше всего из собственного опыта: у меня здесь было несколько свиданий с одним очень дорогим мне человеком; больше уже не получу свиданий, и судьба разлучила нас на очень долго, может быть, навсегда. Вследствие этого мне пришлось очень много пережить, и сегодня, через полтора месяца после нашего последнего свидания, я не могу еще обрести душевного равновесия".

Феликсу .Эдмундовичу Дзержинскому и Юлии Гольдман суждено было встретиться еще раз в конце 1902 года в эмиграции, в Швейцарии. Оба они были больны туберкулезом. Юлия простудилась и умерла от воспаления легких у него на руках. Феликс заставил себя жить.

В селе Александровском, что лежит в верстах 70 от Иркутска, в корпусах бывшего винокуренного завода раз- местился знаменитый на всю Сибирь, да что там Сибирь - на всю Россию - Александровский каторжный централ, а при нем, в одном из корпусов, отгороженных от остальных зданий деревянным забором, центральная пересыльная тюрьма.

Начало мая 1902 года выдалось солнечным. Пользуясь довольно свободным режимом - весь день камеры в пересыльной тюрьме были открыты, - большинство ссыльных с утра и до вечера находились во дворе. Одни проводили время в беседах с земляками или товарищами, другие искали новых знакомств или просто блаженствовали, греясь на весеннем солнышке и отдыхая от утомительного этапного пути.

Феликс Эдмундович Дзержинский прибыл сюда несколько дней назад, но уже успел определить, что большинство содержавшихся в тюрьме ссыльных принадлежит к социал-демократам или к социалистам-революционерам. Именовались они для краткости и удобства произношения первые - эсдеками, а вторые - эсерами. Кроме эсдеков и эсеров, были здесь еще и пепеэсовцы, и бундовцы, и анархисты, но их было относительно мало.

Настроение у Дзержинского боевое, приподнятое. Еще бы! По пути в Сибирь и здесь, в Александровской тюрьме, он перезнакомился с социал-демократами из самых разных мест: с Украины и Кавказа, из центральных русских губерний и из Бессарабии, из Риги и Пскова. Работая в Варшаве, он, конечно, знал о существовании социал-демократических организаций в различных пунктах Российской империи, однако только сейчас воочию убедился, как широко и глубоко проникли в массы социал-демократические идеи. Дзержинского радовало и то, что большинство ссыльных социал-демократов считает себя "искровцами". Он и сам причислял себя к "искровцам", и был в свое время рад узнать, что "Искрой" руководит Владимир Ульянов.

Николай Алексеевич Скрыпник, товарищ по этапу, рассказал, что Ульянов в партийной среде больше известен как Ленин - псевдоним, которым он подписывает теперь многие свои работы.

В Александровской пересыльной тюрьме Дзержинский встретил ссыльных, сидевших там по десять месяцев. Это был вопиющий произвол.

- Послушайте, Сладкопевцев, - обратился Феликс к эсеру, непременному участнику всех дискуссий между ссыльными, - давайте на время оставим наши теоретические разногласия и выступим совместно. Ведь от про-азвола администрации страдают все.

- Давайте, - согласился Сладкопевцев. - Откровенно говоря, живое дело мне тоже приятнее разговоров.

Поддержка эсеров и других политических была обеспечена. Оставалось уговорить уголовников, содержавшихся вместе с политическими ссыльными. Среди ссыльных-уголовников нашлось несколько из Варшавы и Вильно. С помощью "земляков" Феликс быстро сговорился и с остальными.

6 мая 1902 года в Александровской пересыльной тюрьме произошло событие, никакими тюремными правилами не предусмотренное: состоялось общее собрание ссыльных. Председательствовал Дзержинский.

- Товарищи! Нас держат здесь незаконно. Мы все приговорены к ссылке, а не к тюремному заключению. Предлагаю предъявить начальнику тюрьмы требование: немедленно сообщить нам, кто и куда будет сослан и когда отправлен.

Предложение было принято единогласно.

- Никаких требований не признаю. Прошу разойтись по камерам, - таков был ответ начальника тюрьмы Ля-тоскевича.

- Администрация не желает с нами разговаривать, но мы заставим ее считаться с нами, - заявил Дзержинский. - Выкинем из тюрьмы всех надзирателей и не пустим никого до полного удовлетворения наших требований.

- То есть как это выкинем? - опешил от такого неслыханного предложения кто-то из ссыльных.

- А так. Возьмем за шиворот и выкинем. Надзирателей внутри тюрьмы единицы, дежурят без оружия и сопротивляться не будут.

Эта мера, как крайняя, была заранее обусловлена Дзержинским с его товарищами социал-демократами. После небольших колебаний присоединились к нему и все остальные ссыльные.

У надзирателей отобрали ключи и выставили их за ворота. Ворота заперли, да еще и забаррикадировали.

Утром над воротами тюрьмы гордо развевался красный флаг с надписью: "Свобода". Вблизи собралась порядочная толпа. Глазели на флаг как на чудо, пока не показалась рота солдат и молодой поручик не пропел фальцетом: "Р-р-разойдись!"

Отогнав на приличное расстояние любопытных, рота развернулась в цепь и окружила тюрьму.

Передав командование усатому унтеру, поручик отправился к Лятоскевичу. Он доложил, что имеет секретный приказ: оружия не применять. Что же делать, если бунтовщикам взбредет в голову выйти из тюрьмы?

Этот непонятный для начальника тюрьмы и присланного ему в помощь офицера приказ был вызван отнюдь не человеколюбием генерал-губернатора. У того были свои резоны.

Взять тюрьму штурмом труда не представляет: она отгорожена от женского корпуса Александровского централа простым частоколом, а ссыльные безоружны, полагал чиновник. Но какой разразится скандал! Во-первых, не обойдется без жертв, а это значит - огласка на всю Россию; во-вторых, начнутся протесты и беспорядки среди политических заключенных и ссыльных по всей Восточной Сибири, а может быть, и в других местах. Понаедут разные комиссии, и кто знает, может быть, и с губернаторским креслом придется расстаться.

Вот почему, получив донесение от Лятоскевича и взвесив все обстоятельства, его превосходительство изволил приказать: "Этому идиоту" - так генерал-губернатор именовал начальника тюрьмы - урезонить бунтовщиков и уладить дело мирным путем; в помощь Лятоскевичу послать солдат, но только для "устрашения", а огня без его ведома и указания не открывать.

Еще его превосходительство распорядился в официальных бумагах события в Александровской пересыльной тюрьме именовать не бунтом, а "демонстрацией политических ссыльных". Главное же, что сделал предусмотрительный иркутский генерал-губернатор, - это послал телеграфный запрос губернатору якутскому с просьбой срочно, телеграфом, сообщить места поселения ссыльных, содержащихся в Александровской тюрьме.

А в Александровском солдаты, выставив у тюрьмы караулы, отправились спать. Ушел домой, шатаясь от усталости, Лятоскевич. В течение*дня он несколько раз пытался "урезонить" бунтовщиков. Переговоры велись самым позорным для начальника тюрьмы образом - через щель в заборе. Ссыльные вручили Лятоскевичу заявление на имя прокурора Иркутской судебной палаты с жалобой на неудовлетворение их законных требований. Заявление подписали Дзержинский и еще пять ссыльных.

Тюрьма не спала. Ссыльные с минуту на минуту ждали, что солдаты и надзиратели попытаются овладеть тюрьмой. Еще вечером появление солдат напугало кое-кого. Начались разговоры: не следовало-де заниматься самоуправством и не лучше ли теперь же кончить эту волынку. Дзержинский, Урицкий, Скрыпник, Сладкопевцев и другие, более решительные, уговаривали колеблющихся держаться стойко.

Поздно ночью в самую большую камеру, где собрались все ссыльные, вбежал запыхавшись один из дежурных. Только что в ту же самую щель, через которую днем велись переговоры с Лятоскевичем, как-то просунул иркутскую газету "Восточное обозрение". В газете под крупным заголовком сообщалось об убийстве министра внутренних дел Сипягина.

Нервное напряжение, царившее до этого, разрядилось пением революционных песеп.

Караульные солдаты удивлялись: чему это радуются арестанты? По их солдатскому разумению, этим "бунтовщикам" за захват тюрьмы грозила если не виселица, то уж, наверное, каторга, а они поют.

Наступило утро восьмого мая. Второе утро существования вольной республики ссыльных в Александровской пересыльной тюрьме. У ворот тюрьмы остановилась тройка. Из коляски с трудом вылез вице-губернатор.

Его превосходительство распорядился предупредить ссыльных, чтобы открыли дверь: он сам придет беседовать с ними.

Лятоскевич отправился выполнять приказание. В ожидании возвращения начальника тюрьмы вице-губернатор прикидывал: если его переговоры окажутся безрезультатными, то в открытую для него дверь войдут солдаты. Он уже дал указание поручику подтянуть к воротам свою команду. Но... все его хитроумные замыслы повисли в воздухе.

- Передайте вашему превосходительству, - Дзержинский подчеркнул слово "вашему", - что дверь мы не откроем. Если он желает разговаривать, пусть подойдет к забору.

Беседовать через щель вице-губернатор не пожелал. По его приказу рота была построена в две шеренги перед тюрьмой. Надзиратели принесли заготовленные за ночь лестницы, встали на левом фланге.

- Господа! - раздался зычный голос его превосхо- дительства. - Генерал-губернатор приказал передать, что ваша просьба о скорейшем направлении к месту ссылки будет удовлетворена. Прошу немедленно открыть ворота и дать возможность персоналу тюрьмы беспрепятственно исполнять свои обязанности.

- Передайте генерал-губернатору, что ваша тюрьма нам совершенно не нужна. Наоборот, мы хотим поскорее избавить вас от своего присутствия. Как только мы получим обещанное вами уведомление, персонал тюрьмы будет немедленно допущен к исполнению своих обязанностей, - отвечал из-за тюремной стены звонкий, молодой голос с заметным польским акцентом.

Вице-губернатор снял фуражку, вытер вспотевшую лысину. Затем медленно водворил фуражку на место и что-то сказал стоявшему рядом поручику. По полю разнеслась протяжная команда, ссыльные услышали кла-цанье затворов.

- Даю вам двадцать минут. Если ворота не будут открыты, прикажу стрелять, - как только мог твердо отчеканил вице-губернатор и быстрыми шагами направился прочь.

Вице-губернатор сознавал, что оказался в глупейшем положении. Пригрозив открыть огонь, он шел ва-банк, не видя иного выхода для поддержания престижа власти. И вот и престиж власти, и его собственный престиж оказались под угрозой. Время бежит, а ссыльные не выказывают признаков покорности. Привести свою угрозу в исполнение он не может: связан категорическим запрещением генерал-губернатора.

Между тем в тюрьме разыгрались драматические события.

Вспышка энтузиазма, вызванная сообщением об убийстве Сипягина, давно прошла. Сказались две ночи, проведенные без сна, голод и жажда. Уже не чувствовалось единой, сплоченной массы. Угроза вице-губернатора, воплощенная в солдатах с заряженными винтовками в руках, подействовала на многих.

Первой к воротам двинулась группа уголовников. Их вид не оставлял никаких сомнений: еще минута, и они разбросают баррикаду.

Путь им преградил Дзержинский.

- Чего вы испугались? Вице-губернатор не может стрелять в людей, которые требуют только одного: соблюдения ими же установленных законов!

- Начхать ему на законы! Захочет и всех перестреляет. Ему еще и орден на шею повесят.

- Захватить тюрьму постановили все ссыльные на своем общем собрании, - твердо заявил Дзержинский. - Открывать ли ворота или держаться до полной победы - тоже будем решать все сообща. Мы не позволим никому нарушать общую волю!

Дзержинский чувствовал себя теперь увереннее. Подошли и встали рядом Урицкий, Скрыпник и другие социал-демократы. Уголовных было мало, политических больше.

Для подготовки собрания времени не требовалось. Все и так были во дворе.

Начались горячие прения...

В кабинете начальника тюрьмы слышно было только тиканье настенных часов, напоминавшее о том, что время идет. Тяжелое раздумье вице-губернатора прервал стук в дверь. У порога вытянулся старший надзиратель.

- Депеша, ваше превосходительство! - отрапортовал он, протягивая бумагу.

Генерал-губернатор сообщал для объявления ссыльным места поселения и сроки их направления.

Вице-губернатор едва удержался, чтобы не перекреститься.

Своеобразное восстание в Александровской пересыльной тюрьме закончилось победой ссыльных. Жизнь в тюрьме вошла в свою обычную колею. Только надзиратели стали, пожалуй, более вежливыми. Твердость и смелость ссыльных вызвали и у них что-то похожее на уважение.

Дзержинский получил назначение в город Вилюйск, одно из самых дальних, глухих и суровых в климатическом отношении мест, куда царское правительство ссылало своих политических противников.

На память об этих событиях в полицейском деле ссыльного Ф. Э. Дзержинского осталась запись: "Принимал участие в демонстрации в Александровской пересыльной тюрьме в мае 1902 года".

На берегу Лены у деревни Качуг было шумно. Только что прибыла из Александровской пересыльной тюрьмы первая весенняя партия ссыльных. Партия была большая, около ста человек.

От Качуга Лена становилась судоходной, и здесь ссыльным предстояло погрузиться на паузок, чтобы вслед за прошедшим льдом отправиться вниз по реке дальше на север к местам их ссылки.

По традиции для встречи первой "весенней" партии в Качуге собрались ссыльные со всего Верхоленского уезда. Генрик Валецкий, пепеэсовец из Варшавы, разыскивая земляков, бродил по берегу, где в ожидании погрузки лагерем расположился этап. Кто-то из ссыльных указал Валецкому на Дзержинского.

- Так это вы и есть Дзержинский? А я Генрик Валецкий. Мы вместе с вами сидели в феврале девятисотого в X павильоне, - говорил Валецкий, протягивая руку Феликсу. - Я был арестован раньше и узнал, что вы там, по "книжной почте" ³. Очень рад познакомиться с вами лично.

- И я рад. Приятно встретить земляка за тысячи верст от родного дома. - Дзержинский крепко пожал руку Валецкому.

Двое суток Валецкий провел в лагере ссыльных на берегу Лены. Дзержинский расспрашивал его об условиях жизни в верхоленской ссылке. Особенно же интересовало его все, что касалось Вилюйска и предстоящего пути к этому городу.

Валецкий охотно делился своими сведениями.

Не обошлось и без старых споров; Валецкий-то был из ППС! Но он принадлежал к ее левому крылу, и Дзержинский убедился, что во многом их точки зрения очень близки между собой.

На исходе вторых суток Феликс отвел Валецкого в сторону и сказал:

- Генрик, я твердо решил бежать. Посоветуйте, откуда и как это лучше сделать.

- Из Вилюйска побег почти невозможен, хотя бы из-за его отдаленности, - отвечал Валецкий. - С паузка тоже не сбежишь, остановки короткие, все у охраны на глазах - мигом спохватятся.

- Значит, отсюда! - подвел итог размышлениям Валецкого Дзержинский.

- Да, отсюда. Но не сейчас. Вам надо "на законном основании" отстать от этапа. Сделаем это так: завтра перед посадкой на паузок вы скажетесь больным, а местный фельдшер подтвердит. Оставят вас в Верхоленске до следующей партии, а вы не будете ее дожидаться: отдохнете, наберетесь сил, и... счастливого вам пути! О фельдшере не беспокойтесь, - сказал Валецкий, заметив недоумение в глазах Дзержинского, - я попрошу его. Он нам сочувствует, да и против правды не очень-то погрешит. Вид-то у вас - в чем только душа держится!

На прощанье Валецкий посоветовал за ночь подыскать напарника. Вода полая, река широкая и бурная, одному не справиться.

Валецкий пошел в село, а Феликс направился к берегу.

У своего костра он нашел Урицкого. Тот сидел ссутулившись, худой, всей своей фигурой и длинным крючковатым носом напоминал какую-то огромную сказочную птицу.

- Хорошо, что ты не спишь, Моисей. Пойдем погуляем, - предложил Дзержинский.

Они подошли к реке и остановились у самой воды. Дзержинский осмотрелся. Поблизости нет никого. Шумит Лена. Можно откровенно поговорить.

Выслушав Дзержинского, Урицкий ответил:

- Спасибо, Феликс, я очень ценю твое предложение, но бежать с тобой не могу.

- Почему же?

- Потому что не хочу связывать тебе руки. Я близорук и без очков как слепой котенок. Представь себе, что будет, если в пути я потеряю или разобью свое единственное пенсне? К тому же совершенно не умею плавать.

Урицкий посмотрел на реку и поежился, У их ног взбухшая Лена катила свинцовые волны. По реке неслись льдины, стволы деревьев и всякий мусор.

- А что же Валецкий? - спросил Урицкий.

- Валецкий - "старик", за ним надзор слабее, и паспорт у него подготовлен. Он может бежать и по тракту, - ответил Дзержинский.

- Тогда возьми Михаила Сладкопевцева. Он террорист, человек решительный, энергичный и сложения крепкого. Как раз то, что нужно.

Сладкопевцев сразу и без колебаний согласился.

Первая часть плана прошла как по маслу.

Фельдшер долго осматривал Дзержинского, качал не- одобрительно головой, а затем во всеуслышание категорически заявил, что "в таком состоянии" продолжать путь нельзя. Здоровяку Сладкопевцеву фельдшер посоветовал разыграть приступ аппендицита, что тот и исполнил довольно талантливо.

Начальник конвоя сдал "больных" под расписку вер-холенскому исправнику, наблюдавшему за погрузкой, и даже пошутил: "Баба с возу, кобыле легче".

С этого дня в Верхоленске не было ссыльных более тихих и смирных, чем Дзержинский и Сладкопевцев. Они ежедневно ходили отмечаться в полицию, ревностно принимали лекарства, которыми их снабжал фельдшер, читали, помогали хозяину по дому, иногда удили рыбу.

Такая идиллия продолжалась около двух недель.

Вечером 12 июня Дзержинский и Сладкопевцев сидели в своей горнице, читали. Вернее, делали вид, что читают, а сами напряженно прислушивались к тому, что делается на хозяйской половине.

На церковной колокольне пробило полночь.

- Пора, - сказал Дзержинский.

Они вылезли через окно во двор и замерли в ожидании. В избе было тихо.

От избы к избе, от амбара к амбару крались они по деревне. Взошла луна, и беглецы старались подольше находиться в тени строений и деревьев. Наконец подошли к реке. Тут их ожидало новое испытание: у лодки, облюбованной для побега, оказался рыбак. Пришлось спрятаться и ждать, пока тот расставит сети и уйдет.

А теперь быстрее в лодку! Потеряно много драгоценного времени, на исходе короткая июньская ночь, а до рассвета им надо уплыть как можно дальше.

Лодка, подхваченная быстрым течением, неслась как птица.

- Что это? - спросил Сладкопевцев, услышав гул, похожий на шум водопада. Гул все возрастал и наконец перешел в грохот.

Раздумывать было некогда, Сладкопевцев направил лодку к берегу. Они причалили к большому острову.

Впереди оказалась мельница. Вода с шумом перекатывалась через плотину, образуя водопад. Плыть обратно против течения и искать на авось проход между скалами? Невозможно! Месяц спрятался :;а тучу, поднялся предрассветный туман. Оставался единственный выход - попробовать перебросить лодку волоком через остров.

Потащили. Лодка большая, тяжелая. Сладкопевцев сильнее Дзержинского, но и ему тяжело. "Давай передох-нем, - предлагал Сладкопевцев через несколько шагов. Феликс с благодарностью принимал приглашение, но ни разу первым не попросил отдыха. "Вот черт упрямый!" - весело думал Сладкопевцев.

Выбиваясь из последних сил, они столкнули лодку в реку на противоположной стороне острова. Некоторое время плыли, повалившись на дно лодки, и, отдавшись течению, отдыхали.

Уже рассвело, но густой туман не рассеивался. Хорошо бы пристать к берегу, переждать. Нет, нельзя! Надо спешить, пока побег не обнаружен. И лодка вслепую неслась по течению, все ускоряя и ускоряя ход под ударами весел.

Страшный удар, и Феликс не успел даже сообразить, что произошло, как оказался в воде. Ватное пальто набухало и гирей тянуло вниз, связывало движения рук и ног. Вынырнув, казалось, в последний раз, Феликс увидел руку, протянутую Сладкопевцевым, и с его помощью выбрался на берег.

Сладкопевцеву повезло. Когда лодка со всего разгона налетела на полузатопленное дерево и торчавший под водой сук пробил обшивку, он успел прыгнуть на какой-то пень, а с него на сушу.

Беглецы разожгли костер - просто счастье, что спички оказались не у Феликса, а у Михаила. Дзержинский выжимал и сушил одежду, бегал, чтобы согреться.

Когда туман наконец рассеялся, они увидели, что находятся на маленьком островке посреди Лены. Вокруг простирались пустынные берега.

- Чем не робинзоны, - пробовал шутить Феликс. Он никак не мог согреться, зубы все еще отбивали дробь.

После нескольких часов работы на веслах ужасно хотелось есть. Но есть было нечего. Скудные их запасы вместе с лодкой поглотила река.

- А вот и спасители не заставили себя ждать, - Сладкопевцев показал на проплывавшую мимо лодку. Крестьяне, сидевшие в ней, заметили костер и людей на острове и направились к ним.

"Потерпевших кораблекрушение" отвезли в ближайшую деревню. Они условились, что Феликс будет выдавать себя за купца, направлявшегося в Якутию за мамонтовой костью, а Сладкопевцев сыграет роль его приказ- чика. Дзержинский видел, что кое-кто из спасителей довольно скептически относится к их рассказу.

Тогда Феликсу пришла в голову блестящая мысль.

- Мишка! Выдай нашим спасителям пять рублей за труды, - распорядился "купец".

Сладкопевцев неодобрительно покосился на Дзержинского. У них на двоих было всего-то шестьдесят рублей, и такие непредвиденные траты казались ему излишними.

Мужики заметили его колебания, обозлились.

- Давай пятерку, раз его степенство господин купец такое одолжение обществу делают. Нечего зажиливать!

Тут же послали за водкой. А когда изрядно выпили за здоровье "господина купца", захмелевший бородач полез к Феликсу обниматься, бормоча: "Мне што. Хучь купец, хучь барин, может, ишшо кто, а главное, человек ты хороший".

В надежде на хороший заработок мужики снарядили подводу, и беглецы, очень довольные собой, отправились дальше.

На почтовом тракте ямщики и лошади менялись через каждые 6-10 часов. Легенда о "кораблекрушении" богатого купеческого сынка мчалась вместе с ними, обрастая все новыми подробностями.

Благополучно добравшись до железной дороги, Феликс и Михаил сердечно распрощались. Дальше ехать вместе было бы неразумно...

Поезд подходил к Варшаве. Феликс стоял у окна и с волнением смотрел на хорошо знакомые ему варшавские пригороды. "Путь от Верхоленска до Варшавы занял у меня всего 17 дней, а туда, в ссылку, царские сатрапы везли нас четыре месяца", - подвел итог своему путешествию в Сибирь Дзержинский.

Никто его на вокзале не встретил. И он был рад этому: встречать могли только полицейские филеры, а их-то ему совсем не хотелось видеть.

Две недели варшавские рабочие прятали Дзержинского. Ему постоянно приходилось менять адреса; днем отсиживался где-нибудь в укромном месте, передвигался по городу только с наступлением темноты. Полиция искала его. Об активной партийной работе нечего было и думать. Он понял, что на этот раз надо на время исчезнуть. Знакомые бундовцы помогли переправиться через границу.