Во второй половине августа 1899 года в Нолинске появился новый ссыльный. В глухом уездном городишке, где все друг друга знали, Феликс Эдмундович Дзержинский сразу привлек внимание местных жителей и ссыльных. Одет он был в темный, сильно поношенный костюм, рубашку с мягким отложным воротником, бархатный шнурок повязан вместо галстука.

Но не одежда, а его одухотворенное лицо и внимательный открытый взгляд заставляли нолинских жителей спрашивать друг друга, кто это и что он тут делает.

А Дзержинский, в свою очередь, знакомился с городом, где ему предстояло провести три долгих года.

Все здесь чужое. И природа, и дома, и люди. Приспособиться к новой жизни было трудно. Феликс отводил душу в письмах к Альдоне. Он не жаловался. Даже пытался иронизировать.

"...Дорога была чрезвычайно "приятная",- писал он, - если считать приятными блох, клопов, вшей и т. п. По Оке, Волге, Каме и Вятке я плыл пароходом. Неудобная эта дорога. Заперли нас в так называемый "трюм", как сельдей в бочке. Недостаток света, воздуха и вентиляции вызывал такую духоту, что, несмотря на наш костюм Адама, мы чувствовали себя как в хорошей бане. Мы имели в достатке также и массу других удовольствий в этом же духе..."

Когда Альдона вновь и вновь перечитывала эти строки, написанные таким знакомым ей мелким, угловатым почерком, она ясно представляла себе, какие физические и моральные муки пришлось пережить Феликсу.

"Я нахожусь теперь в Нолинске, где должен пробыть три года, если меня не возьмут в солдаты и не сошлют служить в Сибирь на китайскую границу, на реку Амур или еще куда-либо. Работу найти здесь почти невозможно, если не считать здешней махорочной фабрики, на которой можно заработать рублей 7 в месяц..."

"Нолинск, Нолинск!" - Альдона с трудом разыскала его на карте.

"Население здесь едва достигает 5 тысяч жителей, - продолжала она читать. - Несколько ссыльных из Москвы и Питера, значит, есть с кем поболтать, однако беда в том, что мне противна болтовня, а работать так, чтобы чувствовать, что живешь, живешь не бесполезно, здесь негде и не над кем".

Альдона вспоминает, как, получив это письмо, она немедленно написала брату. Одно за другим отправила два письма. Постаралась вложить в них всю свою любовь, боль и опасения за его судьбу. Снова она умоляла Феликса стать "благоразумным", жить как все.

И вот его ответ. "Дорогая Альдона! Ты совсем не понимаешь и не знаешь меня. Ты знала меня ребенком, подростком, но теперь, как мне кажется, я могу уже называть себя взрослым, с установившимися взглядами человеком, и жизнь может меня лишь уничтожить, подобно тому как буря валит столетние дубы, но никогда не изменит меня. Я не могу ни изменить себя, ни измениться. Мне уже невозможно вернуться назад. Условия жизни дали мне такое направление, что то течение, которое захватило меня, для того только выкинуло меня на некоторое время на безлюдный берег, чтобы затем с новой силой захватить меня и аести с собой все дальше и дальше, пока я до конца не изношусь в борьбе, т. е. пределом моей борьбы может быть лишь могила..."

Альдона перечитывала письма Феликса. Письма длинные, а о себе, о своей жизни, здоровье пишет мало, несколько скуповатых строк. В последнем письме мимоходом обронил: "У меня пышная трахома". Можно ли вылечить ее там, в Нолинске? Еще ослепнет, чего доброго. "Ах, Феликс, Феликс! Сколько волнений и горя ты уже причинил. И сколько причинишь еще". Она негодовала на Феликса и восхищалась им, его глубокой верой в свое дело, в будущее. Не потому ли этот малопонятный и далекий Феликс ей ближе и дороже других братьев?

Нолинск утопал в грязи.

Осенью городок рано погружался в темноту. Тусклый свет редких керосиновых фонарей на перекрестках лишь сильнее подчеркивал густую темноту вокруг. Фонари служили скорее ориентиром для прохожих, чем источником света. И потому с наступлением темноты жизнь в городе замирала. Тишину пустынных улиц лишь изредка нарушали песни и крики пьяных да отчаянный лай собак им вслед.

Долгие вечера для ссыльных были особенно мучительны. Острее чувствовалось безденежье, отсутствие дела, тоска по свободе и родному дому.

Свобода, равенство, братство, революция - все это некоторым ссыльным начинало представляться прекрасной, но далекой и, увы, несбыточной .мечтой.

Но был в этом неуютном городишке светлый уголок, где ссыльные собирались, спорили, пели, пили чай и, наконец, просто могли поговорить по душам о делах житейских, ближе узнать друг друга. Словом, дать разрядку своим мыслям и чувствам, укрепить свои нравственные силы.

Таким уголком была маленькая светелка в доме Ка-литина по Иранской улице, где жила Маргарита Федоровна Николева. Курсистка-бестужевка, она была сослана в Нолинск за участие в студенческих беспорядках. У нее-то по средам и собирались ссыльные.

Сегодня среда. Раньше других к Николевой пришла ее подруга Катя Дьяконова, тоже ссыльная. Уже здесь, в ссылке, Дьяконова вышла замуж за ссыльного социал-демократа, родила ребенка. Но чтобы "не закиснуть", Катя редкую среду не бывала у Николевой. Разве только заболеет кто-либо из близких.

Так повелось: кто оказывался при деньгах, приносил к Николевой фунт дешевой колбасы, связку баранок или кулек конфет. Бывало, что какой-нибудь "богач" с гордым видом вытаскивал из кармана и бутылку вина. Но так как никто этих приношений заранее не заказывал, то иногда получалось, что не хватало заварки или сахару. А без хорошего чая и вечер не в вечер. Хозяйственная Катюша Дьяконова решила эту заботу взять на себя.

В дверь постучали. Вошел, зябко потирая руки, Александр Иванович Якшин.

- Ну, великий народник, - смеясь обратилась к нему Дьяконова, - теперь вам несдобровать. Сегодня мы, социал-демократы, получили подкрепление. Придет Дзержинский. Он вам покажет, где раки зимуют!

- Не пугайте, Катенька, - так же шутливо отвечал Якшин, - русский мужик все выдюжит. Посмотрим, что за птица ваш Дзержинский. С тех пор как он появился в Нолинске, только и разговору что о нем. - А впрочем, - добавил он уже серьезно, - рад буду познакомиться с интересным человеком.

Комната постепенно наполнилась. Стало шумно. Женщины накрывали на стол.

Все уже расселись, когда в дверях появился молодой человек. Его воспаленные глаза щурились от света лампы.

- Господа, позвольте представить вам нашего нового товарища: Феликс Эдмундович Дзержинский, - говорила Николева, усаживая Феликса рядом с собой. - Почему вы опоздали? Что с вашими глазами? - спрашивала Маргарита Федоровна, наливая ему чай.

- Проклятая грязь, - отвечал Феликс, - не чаял, как добраться до вас. А глаза... Профессиональная болезнь табачников. Глаза чешутся от табачной пыли, рабочие трут их грязными руками. И вот результат: большинство рабочих нашей фабрики больны трахомой.

- Бог знает, что вы говорите. Зачем же вы пошли на эту фабрику?

- Ну, во-первых, надо где-то хлеб зарабатывать, а вы знаете, что в Нолинске найти работу трудно, а во-вторых, там я среди рабочих и могу хоть чем-нибудь быть им полезен.

Постепенно мирная беседа стала переходить в споры.

Обсуждали главным образом волновавшую весь город новость - проект постройки железной дороги. Вскоре эта тема захватила всех, и разговор стал общим.

- Дорога выгодна только купцам да лесопромышленникам. Они уже заранее подсчитывают барыши! - слышался молодой запальчивый голос.

- Не скажите, окрестные крестьяне тоже надеются на хорошие заработки, - отвечал ему другой.

- Железная дорога - бич для здешних мест, - услышал Дзержинский за своей спиной. Обернулся и увидел Якшина. - Она приведет к развитию промышленно- сти, а значит, и к разорению крестьянства, - продолжал Яншин.

- Нельзя видеть в железных дорогах только отрицательную сторону, - вмешался наконец Дзержинский. - Промышленность объединяет людей, дает возможность рабочему бороться, придает ему силы и несет свет на смену забитости.

Тут в спор, кажется, включились все разом.

- Но почему, Дзержинский, вы говорите только о рабочих? - спросила Катя.

Дзержинский досадливо махнул рукой.

- Я не вижу, чем мы можем сейчас помочь реально крестьянской бедноте. Крестьянство в массе своей консервативно. Это наша Вандея. Правда, в деревне идет расслоение, бедняка эксплуатируют лесопромышленники, ростовщики, купцы... В существующих условиях даже организация крестьянских товариществ не исключает эксплуатации... Несостоятельны народники со своими "устоями". Пусть же капитализм шагает как можно быстрее и усилит нашу рабочую армию!

Ответить Кате не удалось. Раздались звуки гитары, сильный, приятный голос перекрыл голоса спорщиков.

Грустная и торжественно-волнующая мелодия наполнила комнату. Феликс впервые услышал эту песню и старался не пропустить ни одного слова. Хор молодых голосов звучал все мощнее.

- Понравилось? - спросила Катя.

- Очень! Чья это песня?

- Автора, честно говоря, не знаю. А запевал и аккомпанировал мой муж, Иван Яковлевич Жилин.

- А ну, ребята, что приуныли? - раздался голос Жилина. Он лихо, с перебором ударил по струнам и запел "Камаринскую".

Иван Яковлевич оказался прекрасным певцом и музыкантом. За- "Камаринской" последовали другие песни. Революционные и народные. Пели все с увлечением. Захваченный общим порывом, пел и Дзержинский. И на душе у него было радостно.

Стоял в центре Нолинска двухэтажный дом, окрашенный в желтый цвет, традиционный для царских государственных учреждений. Возвышавшаяся над крышей каланча лучше всякой вывески говорила о том, что здесь помещается пожарная часть. В другом крыле здания размещалась полиция: канцелярия нолинского уездного исправника и околоток.

Пожарный на каланче смотрел, чтобы огонь не охватил дома и сараи нолинских обывателей, а недреманное око господина исправника, коллежского асессора Золотухина бдительно следило, чтобы в их головы не запала искра свободомыслия.

Ссыльные, за которыми исправник по долгу службы обязан был осуществлять гласный и негласный надзор, вели себя довольно мирно. Положение изменилось с появлением в городе Дзержинского. Этот "вредный полячишка", как именовал его господин исправник, сломал невидимую стену, отделявшую ссыльных от жителей Нолинска. Поступил работать на махорочную фабрику и сразу оказался в гуще рабочих, заделался их другом-товарищем..

В последний приезд исправника в Вятку начальник канцелярии губернатора в ответ на жалобы исправника дал понять, что его превосходительство губернатор Клин-генберг не прочь будет запрятать этого смутьяна куда-нибудь подальше.

Уже пожилой, поднаторевший в полицейском сыске исправник сразу смекнул, чего от него ждут. Его превосходительству нужны "основания". Поразмыслив в дороге, он Даже обрадовался. Представлялся случай убить двух зайцев: избавиться от беспокойного ссыльного и угодить его превосходительству.

Вернувшись в Нолинск, Золотухин немедленно вызвал к себе околоточного надзирателя Кандыбина. В его околотке находилась махорочная фабрика и жил Дзержинский.

Кандыбин, или попросту Кандыба, обладал типично полицейской внешностью: одутловатое лицо, острые глазки, буравящие собеседника, порыжевшие прокуренные усы.

- Здравия желаю, ваше благородие! - отчеканил Кандыба, вытягиваясь у порога и щелкая каблуками огромных яловых сапог.

- Садись, Кандыбин. Докладывай, как Дзержинский? Забыл, что я тебе говорил? - строго спрашивал исправник.

- Имею сведения, верные люди говорят, - понизив голос почти до шепота, хрипел Кандыбин, - мутят они фабричных. Бастовать, говорят, надо, а царя... Извиняюсь, невозможно даже вслух произнести.

- Что царя? Что ты тянешь? - прикрикнул капитан.

- Спихнуть надо! - выпалил Кандыба и опасливо оглянулся на закрытую дверь.

- А еще, - продолжал околоточный, - в среду у госпожи Никелевой они, то есть господин Дзержинский, всех ругали. Хватит, мол, болтать попусту. Народ подымать надо. Против властей, значить..

- Ого! А это откуда тебе известно? - спрашивал исправник, удивляясь неожиданной осведомленности такого неуклюжего и туповатого на вид околоточного.

- Так что, ваш бродь, кухарка господина Калитина слышала. Я и то говорю: "Дуреха, может, не он ето говорил?" А она мне: "Точно, - грит, - он. Я ево еще, как пришел, приметила. Новенький. Да и слова вроде бы русские, а произносит как-то по-особенному, не по-нашему".

Отпустив Кандыбу, исправник закурил и принялся ходить по кабинету. Постепенно в его голове сложился план, с помощью которого он надеялся упрятать Дзержинского, "куда Макар телят не гонял".

- Вас просят зайти к их благородию, - сказал Дзержинскому делопроизводитель,- когда Дзержинский и Якшин пришли в канцелярию исправника. С недавних пор они поселились вместе, в том же доме, что и Нико-лева, только на первом этаже. Как лица, состоящие под надзором, они обязаны были в установленные дни отмечаться в полиции.

Отметка в полиции сводилась обычно к чисто формальной процедуре, и занимались ею делопроизводитель или писарь, а тут вдруг к исправнику.

- К чему бы такая честь? - Феликс вопросительно посмотрел на Якшина.

- Сейчас узнаем. - Александр Иванович решительно открыл дверь, пропустил вперед Дзержинского и сам вошел вслед за ним.

Появление Якшина не входило в планы исправника. Он совсем уже собрался попросить его из кабинета, но потом мелькнула мысль: "Пусть останется, лишний свидетель, да еще сам из ссыльных, не помешает".

- Позвольте узнать, господин Дзержинский, - лицо исправника сохраняло учтивость, - с какой целью вы устроились работать на махорочную фабрику?

- Это что - допрос? - запальчиво спросил Феликс.

- Пока нет. Вы же знаете, что состоите под надзором полиции. Вот я и интересуюсь, как живут, чем дышат мои подопечные. По долгу службы, так сказать.

- Извольте, господин исправник. Цель простая - заработать на свое существование, - пожимая плечами, ответил Дзержинский.

- Странно, странно, - исправник взял у писаря бумагу и как бы в задумчивости побарабанил пальцами. - Если вы действительно нуждаетесь в заработке, то зачем же подбивать других бросать работу?

Дзержинский молчал.

- Не позволю! - вдруг заорал Золотухин, хлопая ладонью по столу. Стоявший рядом писарь вздрогнул от неожиданности.

- Забываешься, - переходя на "ты", продолжал кричать исправник, - тебя сюда прислали наказание отбывать, а не людей мутить! Чтоб духу твоего на фабрике не было!

- Не смейте мне "тыкать", - бледный от возмущения отвечал Дзержинский, - что касается работы, прошу не указывать. Где хочу, там и работаю. Да и откуда вам известно, о чем я говорю с рабочими? - Феликс попытался заставить исправника приоткрыть свои карты.

- Нам многое известно, молодой человек. Известно, например, что вы здесь собираетесь сил набираться, чтобы быть готовыми бунтовать, когда "настанет время". Не выйдет! - опять повысил голос исправник.

Он почти дословно цитировал строки из последнего письма Феликса к Альдоне.

"Как он смеет читать мои письма?!" - эта мысль заслонила все. Самообладание оставило его.

- Мерзавец, негодяй! - вскипел Дзержинский. - Он читает мои письма, - пояснил Феликс Якшину.

- Господа! Будьте свидетелями, как ссыльный Дзержинский оскорбляет меня при исполнении служебных обязанностей, - напирая на последние слова, провозгласил исправник.

Тут только Дзержинский заметил, что в темном углу кабинета примостилась на стуле еще какая-то фигура. Настолько бесцветная, что потом, как ни старался Феликс, так и не мог восстановить в памяти ее внешность.

- И вы, господин Якшин, все слышали и, надеюсь, не откажетесь засвидетельствовать, - добавил Золотухин.

Александр Иванович молча наблюдал всю эту сцену. Когда Дзержинский бросил в лицо полицейскому свои гневные "мерзавец, негодяй", Якшин, к великому своему изумлению, заметил, что Золотухин совсем не возмутился. В его глазах промелькнуло злорадство и - Якшин готов был поклясться, что это так, - блеснула даже радость. Это было так нелепо: человека оскорбляют, а он радуется! Призыв исправника к нему засвидетельствовать слова Дзержинского мгновенно все прояснил. Якшин понял, что Золотухин нарочно провоцировал Дзержинского на скандал, понял и то, какую гнусную роль навязывал он ему, заставляя свидетельствовать против своего товарища ссыльного.

- А вы, господин исправник, действительно подлец! - отчетливо прозвучал в наступившей тишине голос Александра Ивановича.

...Был составлен протокол об оскорблении ссыльными Дзержинским и Якшиным нолинского исправника при исполнении им своих служебных обязанностей. Протокол подписали свидетели: писарь и "случайно оказавшийся" в кабинете господина исправника "проситель". Они подтвердили также и то, что означенные ссыльные "от подписания протокола отказались".

В тот же день Золотухин засел за составление рапорта губернатору. "Вспыльчивый и раздражительный идеалист, питает враждебность к монархии", - писал исправник о Дзержинском. К донесению приложил "основания" - заявление махорочного фабриканта и протокол.

Его превосходительство был несказанно возмущен поведением Дзержинского и вполне удовлетворен представленными документами. В Петербург, к министру внутренних дел полетела депеша. Клингенберг сообщал, что "Феликс Эдмундович Дзержинский проявляет крайнюю неблагонадежность в политическом отношении и успел приобрести влияние на некоторых лиц, бывших доныне впол- не благонадежными", ввиду чего он решил выслать Феликса Эдмундовича Дзержинского на 500 верст севернее Нолинска, в село Кайгородское Слободского уезда. Туда же его превосходительство "справедливости ради" распорядился выслать и Александра Ивановича Яншина.

- Вот и приехали, - говорил Якшин, вылезая из саней у здания кайгородского волостного правления.

Из избы вышли жандарм, сопровождавший их от Нолинска, и кайгородский урядник. Урядник хмуро оглядел ссыльных, и, помусолив карандаш, расписался в книге, протянутой ему жандармом.

Жандарм захлопнул книгу, засунул ее за пазуху и подошел к саням.

- Ну, господа хорошие, скидайте полушубки. Я их обратно в Нолинск повезу, - сказал он. Якшин начал раздеваться,

- Что вы делаете, Александр Иванович? Мы же замерзнем здесь без полушубков, - возразил Дзержинский. Сам он стоял совершенно спокойно, будто и не слышал, что говорит жандарм.

- А, черт с ними! Пусть подавятся, - Якшин снял свой полушубок и кинул его в сани.

- Пусть в таком случае давятся вашим, а мне он самому нужен, - спокойно сказал Феликс и направился к избе. - Скажи исправнику - Дзержинский не отдал. - И Феликс скрылся в волостном правлении.

О перипетиях, связанных с прибытием Дзержинского в Кайгородское, в тот же день узнало все село. Урядничиха постаралась, да еще, как водится, кое-что приукрасила.

В дом крестьянина Шанцина, где поселились Дзержинский и Якшия, потянулись местные жители. Приходили к хозяину, одни вроде бы по делу, другие просто так. Становились у притолоки или садились на лавку. Молчали, разглядывали главном образом, конечно Феликса.

Дзержинский и Якшин познакомились со стариками Лузяниными. Приветливые и словоохотливые, Терентий Анисифович и Прасковья Ивановна понравились ссыль ным, и они перебрались жить к ним.

Прасковья Ивановна хотела было все хлопоты по хо- зяйству взять на себя, да. Феликс воспротивился: "Что вы, бабушка, мы сами!"

Новый, 1899 год встречали вчетвером. Дзержинский и Яншин разложили на столе остатки яств, собранных им в дорогу Маргаритой Федоровной, пригласили хозяев.

Терентий Анисйфович поставил бутылку водки.

Когда висевшие на стене ходики показали двенадцать, Александр Иванович и Терентий Анисйфович выпили. Дзержинский от водки отказался и с удовольствием выпил кофе. Он давно на него покушался, да Александр Иванович не давал, приберегая к Новому году.

На новом месте Феликс Эдмундович ревностно принялся за занятия. Прежде всего он прочел книгу Милля.

- Субъективист и догматик, - говорил он о Милле Якшину.

Покончив с Миллем, Дзержинский увлекся работой Булгакова о рынках.

- Эта книга, - говорил он Якщину, - очень полезна марксисту. Особенно для споров с вами, народниками. Прочтите Булгакова, а потом мы с вами поспорим.

Но Якшин читать Булгакова не стал и от теоретических споров уклонился.

Дзержинский заинтересовался теорией прибавочной стоимости и образованием прибыли. Он чувствовал, как ему не хватает экономических знаний для пропаганды среди рабочих. К счастью, среди книг, взятых из Нолин-ска, нашелся второй том "Капитала" Маркса. За его изучением Феликс иногда забывал о лежавших на нем обязанностях по дому. Зато Александр Иванович увлекся хозяйством. Ему доставляло удовольствие стряпать, кормить Феликса и вообще заботиться о нем. И скучать за хозяйственными хлопотами было некогда, и время проходило незаметнее. Одно огорчало Александра Ивановича: трудно было с продуктами. Кайгородское село большое, а купить что-нибудь, особенно мясо и яйца, негде. Все живут своим натуральным хозяйством, продавать не хотят, а если соглашаются, то норовят сорвать втридорога. Приходилось закупать провизию в окрестных деревнях. За это дело взялся Дзержинский.

Хорошо было скользить на лыжах по лесам и замерзшим болотам, окружавшим Кайгородское. Простор и новые впечатления создавали иллюзию свободы, дома же все раздражало, особенно люди, вечно толкавшиеся в избе и мешавшие занятиям. Даже когда никого из посто- ронних не было, мешали Александр Иванович и спившийся ссыльный, которого все жители села звали попросту Абрашка. Он под влиянием Дзержинского и Якшина старался избавиться от своего порока и с утра до вечера си- дел у них.

Местные крестьяне приходили к ним в избу - поговорить, посетовать на свою судьбу. Разговаривал с ними обычно Александр Иванович. Феликс в этих беседах участвовал редко. Он сидел в углу, читал.

Но вот однажды, когда один из посетителей рассказал о том, как бессовестно его обсчитал мельник, Дзержинский не выдержал.

- Вы должны подать на него жалобу мировому судье, - резко сказал он.

- Да ить как подать-то, - горестно ответил мужик. - Сам я неграмотный, люди говорят, надоть в Слободской, к адвокату ехать. А деньги где?

Феликс молча достал бумагу, придвинул чернила и, побившись часа .два, составил жалобу.

С того дня и повелось - за советом или жалобу написать шли кайгородские мужики к Дзержинскому.

- Помоги, Василий Иванович!

И "Василий Иванович" - так окрестили Дзержинского крестьяне, чтобы не произносить трудного его имени, - никогда не отказывал.

Феликсу было, конечно, приятно сознавать, что ж здесь, в Кае, он хоть чем-то может быть полезен обездоленным, забитым людям, но принести удовлетворение его деятельной натуре такая жизнь не могла.

А тут еще и с занятиями остановка. Он быстро справился с книгами, привезенными из Нолинска, а новых, нужных ему, не было.

В поисках литературы забрел Феликс в школу. Молоденькая учительница порекомендовала "Овод".

Вечером он начал читать, да так и не мог оторваться. Прочел запоем всю книгу.

Вместе с "Оводом" он заново пережил потерю любимой матери, а затем все муки и страдания, которые выпали на долю Артура.

Проснулся Феликс поздно, с тяжелой головой. Отчаянно резало больные глаза.

- Проснулся, миллионер, - пробурчал Александр Иванович и начал выговаривать Феликсу за то, что тот жжет керосин, совершенно не считаясь с их бюджетом.

Дзержинский вспылил.

Товарищи основательно поругались. Оба сознавали, что ссора вспыхнула из-за пустяков, и потому весь день ходили сумрачными, стыдясь смотреть в глаза друг другу.

Ночью Дзержинского мучила бессонница. Пришло письмо из Вильно. Утешительного мало. Старшие товарищи сидят по тюрьмам, отправлены в ссылку или вынуждены были сами уехать из Литвы, спасаясь от ареста. Уцелели лишь некоторые. Их мало, и им очень трудно.

Феликс чувствовал, какая отчаянная там идет борьба. "А я тут что? Здесь даже самообразованием заниматься невозможно. И дело не только в отсутствии книг. Умственная моя работа требует общества. В обществе мой мозг лучше работает, чем в одиночестве, а здесь его нет. Вот та причина, что, в сущности, мешает мне заниматься", - думал он.

Феликс встал, оделся и вышел на воздух. Александр Иванович заворочался, приподнял голову, но ничего не сказал.

Дзержинский шагал по спящей улице Кайгородского. Мысли о побеге приходили ему в голову еще в Нолинске, теперь они оформились, стали решением.

Вернулся в избу успокоенный. Его встретил вопрошающий взгляд Якшина.

- Александр Иванович, простите меня. Утром я наговорил вам много глупостей. А ведь я вас люблю, честное слово, люблю! - неожиданно вырвалось у Феликса.

- Да что вы, Феликс Эдмундович! Я и думать-то забыл о том разговоре. Я-то ведь тоже хорош. Не мы с вами виноваты, ссылка виновата, - ответил растроганный Якшин.

Вьюжным февральским утром пришел урядник.

- Собирайтесь, господин Дзержинский, завтра поедете в Слободской. Его благородие уездный воинский начальник вызывают, - сказал о", протягивая Феликсу повестку.

В повестке значилось, что Дзержинский должен был явиться для прохождения врачебного осмотра "на предмет определения годности к воинской службе".

Перспектива попасть в солдаты вовсе не устраивала; Феликса. И не без оснований. Это означало бы еще .на 6 лет оторваться от жизни, оказаться где-нибудь еще дальше Кая, под неустанным надзором унтеров и фельдфебелей, подвергаться ежедневной муштре, изнуряющей тело и душу. Бежать же из части было труднее, чем из ссылки. Побег обнаружится на первой же утренней или вечерней поверке.

- Надо немедленно бежать! - сказал Феликс, как только калитка захлопнулась за полицейским.

- Чепуха, - ответил Александр Иванович. - Бежать сейчас невозможно. Задержат на первом же станке, в первом же селе. Или замерзнешь где-нибудь в лесу, па болоте. Да и нечего горячку пороть, призыв-то только осенью будет.

Выехал Дзержинский из Кайгородского на почтовых. По дороге попали в метель, до Слободского добирались двое суток.

В солдаты его не взяли. Наоборот, вовсе освободили от военной службы "по болезни".

Из Слободского он писал в Нолинск Никелевой:

"У меня трахома все сильнее, полнейшее малокровие (распухли железы от этого), эмфизема легких, хронический катар ветвей дыхательного горла. В Кае от этого не излечишься... Я постараюсь устроить свою жизнь короткую так, чтобы пожить ею наиболее интенсивно". Феликс чуть-чуть не приписал - "для революции", но вовремя вспомнил, что письма его читает полиция, и после слова "интенсивно" поставил точку. Маргарита Федоровна и так поймет.

По приезде в Кай немедленно отправился к местному врачу. Тот долго выслушивал и выстукивал его и наконец сказал:

- Никакой эмфиземы, батенька мой, у вас нет. Здоровьишко, конечно, не ахти какое, но ничего угрожающего, по крайней мере на ближайшее время, я не вижу.

- Но как же комиссия могла так ошибиться? - усомнился Дзержинский.

- А, навыдумывали, чтобы бунтовщика в солдаты не брать!

Дзержинский решил воспользоваться заключением врачебной комиссии, чтобы добиться перевода в уездный город. Предлог - "для лечения", а фактически, чтобы облегчить и ускорить побег.

Но тут перед ним встала дилемма, как писать.

- Просить униженно не буду, а иначе не переве-дут, - заявил Феликс Яншину.

Долго он трудился над коротким заявлением. Писал, рвал и опять писал. Наконец облегченно вздохнул: заявление было написано достаточно убедительно и с чувством собственного достоинства.

"Оставить без последствий", - собственноручно начертал красными чернилами губернатор.

Однако последствия были. В Кайгородское прикатил слободской исправник с приказанием его превосходительства привлечь Феликса Эдмундовича Дзержинского к уголовной ответственности за занятие адвокатурой, "ему не разрешенной".

Долго в волостном правлении орал он на свидетелей, добиваясь нужных показаний, но так и уехал ни с чем.

"Дзержинский платы с просителей никакой не брал и в дома к ним не ходил, а последние сами приходили к нему на квартиру", - вынужден был написать исправник в своем заключении.

Через месяц Николева получила новое письмо от Дзержинского. "Я боюсь за себя. Не знаю, что это со мной делается. Я стал злее, раздражителен до безобразия", - писал Феликс. Далее были и такие строки: "Кай - это такая берлога, что минутами невозможно устоять не только против тоски, но даже и отчаяния..."

Маргарита Федоровна взволновалась. Прибежала с этим письмом к Дьяконовой.

Они тут же написали прошение все тому же Клинген-бергу о разрешении ссыльной Маргарите Федоровне Ни-колевой выехать в село Кайгородское для свидания с больным Феликсом Эдмундовичем Дзержинским.

Разрешение было получено только в июне, и Маргарита Федоровна, нагруженная книгами, журналами, письмами и всякой снедью, отправилась в дальний путь.

В Кайгородском Николева пробыла недолго. Когда она возвратилась в Нолинск, ее светелка наполнилась ссыльными. Всем не терпелось узнать, как живут Дзержинский и Якшин.

- Живут наши каевцы скверно, - рассказывала Маргарита Федоровна, - жизнь ведут самую строгую. Белый хлеб у них редкость, едят главным образом продукты своей охоты или рыбной ловли. Феликс Эдмун- дович исхудал страшно, и малокровие у него, доходящее до головокружения. Оба скучают от безлюдья.

Усталый вид и взволнованность Никелевой не укрылись от внимания гостей. Светелка быстро опустела.

- Ну как? Выяснили вы свои отношения? - спросила Катя, когда все ушли. .

- Феликс заявил мне, что не может здесь искать счастья, когда миллионы мучаются, борются и страдают. Вот так мы и выяснили наши отношения, - закончила грустно Маргарита Федоровна. - И он был искренен. Он хочет целиком отдать себя революции. Я буду помнить его всю жизнь.

...Маргарита Федоровна Николева умерла в 1957 году, 84 лет от роду. После ее смерти была найдена шкатулка с письмами Дзержинского.

Дзержинский настойчиво готовил побег.

Когда настало время, он открыл свой замысел Якшину.

- Все в округе знают, какой я страстный охотник,- говорил Дзержинский. - Я пропадаю на охоте по два, по три дня. И это тоже все знают, даже урядник. Помните, как он вначале ерепенился, а потом привык, успокоился. Теперь надо будет приучить его к более длительным моим отлучкам, а вы, Александр Иванович, потом прикроете мой побег своим спокойствием и уверенностью в моем возвращении с "охоты". Мне предстоит пройти на лодке несколько сот верст. Тут главное - выиграть время. Ваша помощь будет просто неоценима.

Подготовка к побегу пошла полным ходом. Дзержинский довел свои отлучки на охоту до пяти дней. Он уплывал далеко вниз по течению Камы, разведывал окружающую местность и речной фарватер. Всякий раз Феликс привозил домой много дичи и рыбы. И никто не удивлялся, видя, как Александр Иванович и Абрашка вялили, коптили и солили его добычу, заготовляли продукты впрок, на зиму. Значительно сложнее обстояло дело с сухарями. Заготовка сухарей ссыльными в ту пору считалась явным признаком подготовки к побегу. Дзержинский решился попросить Пелагею Ивановну - пусть сушит ему сухарики на охоту. Старушка согласилась. Брал он у нее сухари небольшими порциями, вернувшись с охоты, даже возвращал "остаток". На самом же деле часть сухарей шла в запас...

В конце августа установилась ясная, сухая погода. Все приготовления были окончены, и долгожданный день наступил. Еще с вечера Феликс примерно в версте от села запрятал в кустах у реки мешок с одеждой, в которую он должен был переодеться,, когда настанет время расстаться с лодкой. .Там же хранился и основной запас провизии.

Утром Феликс собрался "на охоту". С хозяевами распрощался у избы. До реки провожали его Александр Иванович и Абрашка.

Александр Иванович и Феликс Эдмундович молчали, погруженные каждый в свои думы. Они проговорили почти всю ночь. Под утро распрощались, расцеловались даже. Зато ничего не подозревавший Абрашка болтал всю дорогу, пересказывая кайгородскае новости.

Все было как обычно. Только перед тем, как сесть в лодку, Дзержинский крепче и дольше обычного пожимал руки друзьям по ссылке. Да Александр Иванович затуманившимся взглядом провожал Дзержинского до тех пор, пока лодка не скрылась за поворотом реки.

Прошло три дня. В дом Лузянина заявился урядник.

- А где же господин Дзержинский?

- Как всегда, на охоте, - ответил Якшин, стараясь говорить как можно более безразличным тоном.

- Чтой-то не нравятся мне эти охоты, - строго говорил урядник. - Уж скодьки разов говорил я, што более чем на сутки отлучаться не положено!

- Так ведь сами же знаете, охота дело такое, раз на раз не приходится.

- Ну ладноть, - наконец произнес урядник, - однако прошу передать господину Дзержинскому, штоб явился ко мне, когда вернется.

Прошло еще два дня. Опять нагрянул урядник. На этот раз Александр Иванович, Абрам и старики Лузя-нины подверглись форменному допросу.

- Отвяжись, леший, - возмутилась наконец Прасковья Ивановна, - никуда Василий Иванович не денется. Не иначе как к своей барышне в Нолинск поехал.

Так урядник и отписал в уезд слободскому исправнику.

Еще сутки были выиграны. По расчетам Дзержинского и Якшина, это были решающие сутки.