ЛЕВ  НИКУЛИН

МЕРТВАЯ ЗЫБЬ

 

                     РОМАН-ХРОНИКА

 

Бушевали свирепые штормы гражданской войны, каза­лось, волны захлестывали советский корабль, но Ленин, во главе партии, вел его твердой рукой, и корабль шел вперед по неизведанному курсу.

Наконец штормы стихли, хотя стихия не угомонилась. Еще долго мертвая зыбь расшатывала скрепы судна, но по-прежнему корабль шел вперед, к мерцающему во мгле ало­му огню маяка, к заветной пристани, к социализму.

1

Январь 1922 года. Москва. Поздняя ночь. Большой дом на Лубянской площади. В про­сторной комнате, которая когда-то была гости­ной барской квартиры, Дзержинский говорит своим ближайшим сотрудникам:

— По сведениям из-за границы, и данным, полученным внутри страны, мы убедились, что на советской территории действует довольно многочисленная и глубоко законспирирован­ная контрреволюционная организация. Она на­зывается Монархическая организация Цент­ральной России — МОЦР. Центр ее находится в Москве, а разветвления — в Петрограде, Нижнем Новгороде, Киеве, Ростове-на-Дону и на Северном Кавказе. Несомненно, что сущест­вуют еще организации и группы, пока не из­вестные нам. МОЦР установила прямой кон­такт с центрами белой эмиграции за границей и, опираясь на их помощь, готовит восстания против Советской власти. ГПУ обязано проник­нуть в замыслы и планы врага и в нужный мо­мент нанести ему сокрушительный удар.

Для тех сотрудников, кто не занимался не­посредственно делом МОЦР, сообщение Дзер­жинского было неожиданным.

— Центральный Комитет нашей партии, — продолжал Дзержинский, — которому я доло­жил материалы по этому делу, предлагает нам не производить арестов всех известных участни­ков организации. ГПУ должно взять деятель­ность МОЦР под неослабный контроль, с тем чтобы выяснить масштабы ее, организационные формы построения, идейных и практических ру­ководителей, состав, программу, цели, тактику борьбы и средства связи с заграницей, анали­зировать опасность организации для Советской республики, перехватить каналы, по которым МОЦР поддерживает контакты с

заграничными белоэмигрантскими центрами. Нужно сделать так, чтобы МОЦР превратилась в своего рода

«окошко», через которое ГПУ могло бы иметь точное представление о том, как предполагает действовать против нас белая эмиграция — на­ши враги за границей.

Дзержинский перешел к задачам.  — Что мы должны делать? Нам нужен че-ловек, который поможет чекистам проникнуть в ядро монархической организации. Человек, которому эти господа верят, которого знают как убежденного монархиста и который мог бы стать одним из руководителей МОЦР, действуя в интересах Советской власти. Недавно мы арестовали некоего Александра Александрови­ча Якушева. Это видный специалист по вод­ному хозяйству, занимавший в дореволюцион­ное время солидное положение. Мы убедились, что сейчас он не только стоит на позициях, враждебных по отношению к Советской власти, но и является одним из руководителей МОЦР. Следствие по этому делу ведут товарищ Арту­зов и его отдел...

Дзержинский повернулся в сторону Арту-зова:

— Якушев перешел на советскую службу после длительного саботажа, но, видимо, он на­чал работать лишь с целью маскировки своей контрреволюционной деятельности. Это ему не удалось. Он арестован. И однако, мы убеди­лись в том, что, несмотря на свои монархиче­ские взгляды, он отвергает методы борьбы, ко­торые предлагают его единомышленники. Он отвергает интервенцию. И для него, как он за­явил, «превыше всего интересы России». По­этому он осуждает терроризм и шпионаж в пользу Антанты. В то же время он категори­чески отказывается дать нам откровенные при­знания относительно МОЦР и назвать хотя бы одно имя. Так, товарищ Артузов?'

— Да. Именно так.

— Но мы не должны терять надежды пере­убедить его, склонить на сторону Советской власти. Попытаемся это сделать. Поэтому будем держать его арест в тайне. Якушев арестован тотчас по его возвращении из заграничной ко­мандировки, в момент, когда он отправлялся в другую командировку, в Иркутск. Ни в Москве, ни за границей об аресте его не знают. По на­шему мнению — моему и товарища Артузо-ва, — Якушев может быть, говоря иносказа­тельно, тем ключом, который откроет нам, че­кистам, доступ в МОЦР. Разумеется, это зависит и от самого Якушева. Он должен объ­явить тайную войну своим единомышленникам, войну смертельную. Вместе с тем он должен помочь нам освободить от влияния врагов людей колеблющихся, случайно попавших в МОЦР. Такая работа требует выдержки, сме­лости и находчивости. Умело маскируясь, надо глубоко проникать в лагерь врагов, подогре­вать их недоверие друг к другу, возбуждать
взаимные подозрения, вызывать споры. Мы знаем, что происходит за границей: склоки грызня между белыми эмигрантами. Надо лов­ко подбрасывать им горючий материал, сеять между ними вражду...

Дзержинский собрал своих сотрудников и говорил с ними, несмотря на то что здоровье его ухудшилось. Приступ острого ревматиз­ма — болезни, которую он получил на катор­ге, — случился именно в эти дни. Врачи наста­ивали хотя бы на коротком отдыхе. Однако на следующий день после совещания Феликс Эд-мундович вызвал к себе Артузова. Тот приехал к нему за город и привез, как было условлено, показания Якушева. Дзержинский читал их и отмечал карандашом отдельные места.

В саду лежал снег, а на террасе пригре­вало солнце, и чуть слышно звенела капель.

Дзержинский прислушался и улыбнулся:

— Слышите? Это — весна...

Артузова всегда изумляла в этом необыкно­венном человеке восприимчивость ко всему пре красному.

Они еще долго обсуждали детали задуман­ной операции.

Прощаясь, Дзержинский сказал:

— Дело, которое мы с вами делаем, необ­ходимо пролетариату. Уничтожая зло, всегда думаешь о том времени, когда этого зла совсем не будет на земле... — И, задумавшись, доба­вил: — Чтоб добрым быть, я должен быть же­сток... Это сказал Шекспир в «Гамлете».

2

Вечером Артузов в своем кабинете перечи­тывал доклад Ленина на съезде Советов 23 де­кабря 1921 года. Некоторые строки — особен­но важные — он обводил пером.

«...взявшись за наше мирное строительство, мы приложим все силы, чтобы его продолжать беспрерывно. В то же время, товарищи, будьте начеку, берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии, как зеницу ока...»

Он задумался: из пяти с половиной миллио­нов красноармейцев осталось в строю немногим более полутора миллиона; серьезные разногла­сия между Троцким и Фрунзе о военной докт­рине; Фрунзе стоит на позициях партии в этом вопросе... Артузов вспомнил знакомого ему ген­штабиста Потапова — интересный человек, в прошлом — генерального штаба генерал-лейте­нант. Каких людей удалось привлечь на сторо­ну Советской власти Николаю Ильичу Подвой­скому! Впрочем, кажется, они были знакомы до революции.

Артузов снова взялся за свои записи. «...в Донбассе... от нашей крупной промышлен­ности остались ничтожные остатки...» — читал

он слова Ленина. Да, как ни грустно, но это так.

Артузов встал, прошелся по своему каби­нету. Он часто подумывал о том, что ему, ин­женеру по образованию, следовало бы рабо-тать в промышленности, поднимать производ­ство, в сущности, это его долг, долг инженера-большевика. А вместо этого...

Он вернулся к своим записям.

Ленин говорил о голоде... В разоренной вой­ной стране голод разразился ужасающим бед­ствием. АРА¹, Комитет помощи голодающим... Эти господа решили спекулировать на всенарод­ном несчастье. Артузов отворил форточку. Ночь была светлая, из окна здания ЧК он видел как на ладони Лубянскую площадь, башню и арку Владимирских ворот, фонтан на площади и ухо­дившую влево обветшалую стену Китай-города, вдоль которой стояли заколоченные будки кни­готорговцев.

Тихо звенели последние, уходящие в парк трамваи.

Артузов видел засыпающий город, только кое-где, как всегда по вечерам, светились пря­моугольники окон. Он представил себе, что происходит за этими окнами: нетопленные ком­наты, где чуть светится огонек самодельной лампадки; хозяйка делит детям сваренную в жестяной печке «буржуйке» пшенную кашу, режет аккуратно кубики черствого, с соломин­ками хлеба. А есть такие дома, где за глухо за­дернутыми шторами, после сытного ужина, за рюмкой коньяка «мартель», господа рассужда­ют о том, когда кончится Советская власть.

И Артузов подумал о дипломатах в ложе Большого театра, о господах из эстонской мис­сии. Чичерин назвал договор с буржуазной Эстонией генеральной репетицией соглашения с Антантой, первым опытом прорыва блокады, экспериментом мирного сосуществования с бур­жуазными государствами. Что ж, посмотрим, как эти господа понимают мирное сосущество­вание!

Он подошел к несгораемому шкафу, шкаф открылся со звоном. Артузов достал папку. На ее переплете было написано: «Дело А. А. Яку­шева».

Послышался стук в дверь.

Вошел Косинов, высокий, худощавый, с ре­денькой пробивающейся бородкой.

— У меня кончилась махорка.

—  Возьми в шкафу.

Косинов достал пакетик с махоркой, оторвал клочок вынутой из кармана газеты и стал свер­тывать самокрутку.

— Я слышал не весь доклад Ленина. От­кровенно говоря, волновался... Большой те­атр — лабиринт. Знаю, что дежурные на ме­стах и не подведут, а все-таки...

— Я тоже не спокоен, когда выступает Ле­нин... К тому же знаю привычку Владимира Ильича. — Артузов усмехнулся. — Дзержин­ский как-то рассказывал, с год назад это было. Идет он к Троицким воротам, и вдруг навстре­чу — Ленин. Феликс вне себя: «Владимир Иль­ич, как же вы один, без охраны?» Ильич ему: «А вы? А вы?..»

—  В отчете говорилось о Чека?

— Да. Это я даже записал слово в слово. Хочешь прочитать? — И Артузов подвинул свой блокнот Косинову. — Разберешь?

Косинов читал молча, а в одном месте ска­зал с восхищением: «Замечательно!» — и прочел вслух: «Господа капиталисты, российские и иностранные! Мы знаем, что вам этого учреж­дения не полюбить! Еще бы! Оно умело ваши интриги и ваши происки отражать как никто в обстановке, когда вы нас удушали, когда вы нас окружали нашествиями, когда строили внутренние заговоры и не останавливались ни перед каким преступлением, чтобы сорвать на­шу мирную работу. У нас нет другого ответа, кроме ответа учреждения, которое бы знало каждый шаг заговорщика и умело бы быть не уговаривающим, а карающим немедленно». Как хорошо сказано!..

—  Да, но это нас обязывает...

Артузов выдвинул ящик стола и достал две фотографии. Одна, побольше, групповой сни­мок. В центре белое здание, вокруг, на обвива­ющей нарисованной ленте, надпись: «Импера­торский Александровский лицей». Последний выпуск. Вокруг ленты — фотографии молодых людей в мундирах лицея и над ними какие-то господа, тоже в мундирах и при орденах.

— Обрати внимание на лица... Какое само­довольство, какая надменность, цвет аристо­кратии, золотая молодежь. А наверху — воспи­татели, директор, преподаватели...

Артузов взял другую фотографию: господин в пенсне, с завитыми усами, с большим лбом, который несколько увеличивала лысина. Выра­зительный, чуть насмешливый взгляд.

— Это и есть Александр Александрович Якушев. Видно, что человек с характером. Представительная внешность, знает себе цену. Он же изображен на другом снимке среди вос­питателей. А среди лицеистов—другое действу­ющее лицо —Юрий Александрович Артамонов. Окончил лицей в тысяча девятьсот шест­надцатом году. Его нам указала Варвара Ни­колаевна Страшкевич, он ей приходится пле­мянником... Кстати, как она?

— Дама с ужимками. Типичная институтка, воспитанница Смольного... Все подтвердила. ,      — А что Якушев?

— Согласился дать показания. Пишет, — сказал Косинов.

— Важно не то, что он напишет, а то, что утаит... Шел бы ты спать, Виктор... Небось не спишь вторые сутки.

—  А ты?

Артузов не ответил. Он задумчиво пере­листывал дело Якушева.

 

                                                                                    3

«Я, Александр Александрович Якушев, по­томственный дворянин, сын преподавателя ка­детского корпуса, родился 7 августа 1876 года в городе Твери, окончил Императорский Алек­сандровский лицей, последняя моя должность— управляющий эксплуатационным департамен­том управления водных путей министерства пу­тей сообщения в чине действительного статско­го советника. После революции, с 1921 года, работал в качестве консультанта по водному хозяйству. В старой армии не служил, в белой тоже. Женат, имею троих детей. Хотя я ни в какую партию не входил, но по убеждению — русский националист...»

Написав последние слова, Якушев положил перо и задумался.

В сущности, в эти несколько строк умести­лась вся его биография.

Он вспомнил себя мальчиком в лицейской форменной курточке... Дачная купальня, дере­вянная лесенка, уходившая в золотисто-желтую, пронизанную лучами солнца воду. Там, где па­дала тень от навеса, вода была коричнево-тем­ной и мутной. Такой была жизнь Якушева, или, вернее, такой она ему казалась теперь: свет­лая, беззаботная в детстве и юности и темная, мутная в зрелые годы. Саша Якушев — маль­чик, томимый какими-то тревожными, неясны­ми предчувствиями... Танечка — институтка, приезжавшая из Москвы на каникулы. И опять купальня и он сам, Саша, тихо подплывавший, чтобы подсмотреть в щелку купальни свою лю­бовь, Танечку, в голубой прозрачной сорочке, облепившей ее стройную фигурку... Все это бы­ло и ушло навсегда. А что было потом? Алек­сандр Якушев в лицейском мундире, случайная связь с певицей из «Аквариума», еще связи, от которых ловко отделался перед женитьбой, по­том служба, завидная карьера и к сорока го­дам — «его превосходительство», действитель­ный статский советник. Все это давалось как будто легко, а на самом деле — сколько было низкопоклонства, поисков протекции!.. И вот впереди — открытая дорога!.. Якушева охва­тило раздражение. - Революция! Какое право имели отнять у него положение в свете, блестя-

щее будущее, генеральский чин, разбить карь­еру, которую он создавал десятилетиями, раз­рушить строи, с которым была связана вся его жизнь?..

Он обмакнул перо в чернила и стал писать быстро, хотя за два месяца тюрьмы еще не при вык это делать без пенсне.

«Я считаю монархию единственным строем, который может обеспечить могущество и величие России. Тем самым я являюсь против­ником Советской власти, контрреволюционером. Однако я хотел бы знать, в чем меня теперь обвиняют. Все, что можно мне поставить в ви­ну, относится к прошлому, и об этом прошлом я постараюсь рассказать подробно и вполне от­кровенно.

В 1919 году, когда Северо-Западная армия генерала Юденича наступала на Петроград, мы были уверены, что Советская власть дожива­ет последние дни. Юденич занял окрестности Петрограда, генерал Миллер наступал на Во­логду, поляки занимали Минск, корпус Куте-пова занял Курск и Орел.-.Мы, я говорю о под­польных организациях в Петрограде, имели связь с Национальным центром в Москве и го­товили мятеж в Петрограде, так же как наши единомышленники в столице: Все это теперь имеет историческое значение, поскольку ВЧК удалось ликвидировать и нашу и московскую организации. Мы были уверены в успехе, гото­вили вооруженное выступление и выработали строгие меры, чтобы обеспечить порядок в сто­лице. Что это значит, надеюсь — понятно.

Мы надеялись справиться с рабочими, не дать им возможности лишить город воды и света, пытались связаться с теми офицерами, которые были мобилизованы в Красную Ар­мию. Чем это кончилось — известно.

Некоторое время я оставался в Петрограде. Когда начались аресты, я переехал в Москву, где меня меньше знали...»

Совсем стемнело. Якушев разогнул спину и положил перо. Надо было ждать, когда дадут свет. Он провел рукой по лицу. Каждый раз, когда он это делал, ему чудилось, что лицо — не его, обычно гладко выбритое, а кого-то дру­гого, обросшего колючей бородой. Любопытно было бы поглядеть на себя в зеркало. Он про­шелся несколько раз из угла в угол и, когда вспыхнула тускло светившая лампочка, снова продолжал писать.

«На этом, собственно, и кончилась моя ак­тивная деятельность. Из Москвы я предполагал пробраться на Юг. Это мне не удалось. Мятеж кронштадтской вольницы меня обнадежил, но ненадолго. Наступило время нэпа, которое я воспринял как крушение принципов больше­визма. Я жил, ничего не делая, продавая фар­фор и столовое серебро, которое вывез из Пет­рограда. Именно в это время произошла встреча с одним генералом, которого я хорошо знал по Петрограду. Он поинтересовался, что я де­лаю и как существую. Я объяснил ему свое положение и в свою очередь спросил:

— А как вы, ваше превосходительство? Он с удивлением посмотрел на меня:

— Я.с ноября семнадцатого года работаю. Теперь в штабе Красной Армии. Я думал, вам это известно. Мне кажется странным, что вы, с вашими знаниями, сидите без дела. На что вы надеетесь?

Все устроилось неожиданно для меня. Рано утром ко мне пожаловал некто в кожаной курт­ке и передал мне приглашение явиться к од­ному высокопоставленному лицу. Это пригла­шение имело характер приказа, и я уклонился от него. Тогда, спустя неделю, за мной пришли уже двое в кожаных куртках, посадили в авто­мобиль и доставили к этому лицу. Я был встре­чен милостиво, мне сказали, что известны мои заслуги, знания и организаторские способности, которые не могли получить должное развитие при царе.

Я сказал:

'—  Не знаю, откуда вам это известно.

— От многих видных специалистов, кото­рые работают у нас.

Затем мне было сказано, что мои убеждения «русского националиста» тоже хорошо извест­ны, и потому для меня не должны быть без­различны судьбы русской промышленности и хозяйства. Кончился разговор тем, что я согла­сился работать с большевиками. Я занял хоро­шее положение, как известно, был вхож в ка­бинеты видных деятелей ВСНХ, меня знали и знают Красин, Керженцев. Внешне все обстоя­ло у меня благополучно, я составлял докладные записки и планы по водному хозяйству, в осу­ществление которых не верил.

Я был командирован в Швецию в начале ноября, а 22 ноября по возвращении в Москву был арестован. Убеждений моих я не менял и являюсь по-прежнему русским националистом и монархистом. Был им и после Февральской революции, когда на предложение князя Льво­ва занять пост товарища министра путей сооб­щения ответил, что как верноподданный его величества Временного правительства не при­знаю.

Вы спрашивали меня о моем отношении к Советской власти сегодня. Я не закрываю гла­за на усилия большевиков восстановить то, что разрушено, но настоящий порядок наведет дер­жавный хозяин земли русской. На этом я кончаю мои показания. Никаких имен я не называл и не назову, о своей контрреволюци­онной деятельности я рассказал все, ничего не утаив».

Он перечитал то, что написал, и четко рас­писался: «А. Якушев».

                                                                                     4

                           
Роман Густавович Бирк, атташе по делам печати в эстонской миссии, давно не навещал своих московских знакомых — Макара Антоно­вича и Агриппину Борисовну Кушаковых. Ко­гда-то Кушаков был членом правления Москов­ского купеческого банка. В трудные годы — девятнадцатый и двадцатый — он с помощью охранных грамот и удостоверений сберегал квартиру, числясь кем-то вроде консультанта в Наркомфине. Но как только повеяло нэпом, Кушаков ушел с работы и организовал частное предприятие — заводик в Замоскворечье, с вну­шительной вывеской: «Кушаков и Недоля. Фирма существует с 1902 года».

Подъезжая к дому на углу одного из арбат­ских переулков, Роман Бирк подумал о време­ни, когда этот доходный дом принадлежал Ку-шакову. Каково было хозяину видеть, как по­степенно выселялись солидные квартиронани­матели и барские квартиры занимали жильцы, ранее обитавшие за Курским вокзалом или за Крестовской заставой. Кушаковы «самоуплот­нились», раздобыв каких-то дальних родствен­ников, и благополучно жили в своей квартире, минуя трудгужевые и прочие повинности.

Принят был Бирк радушно, как можно было принять дипломата пусть даже маленькой, но все же буржуазной державы. Бирк приехал с подарком: он привез хозяйке бутылочку бене­диктина. Агриппина Борисовна любила ликеры. У Кушаковых в тот вечер были гости. Одного из них — Евгения Христофоровича Градова, в прошлом видного московского адвоката, — Бирк знал, другого видел впервые. Это был блондин, с резкими чертами лица, светло-го­лубыми глазами и аккуратно подстриженной рыжеватой бородкой. Коричневый френч хоро­шо сидел на его худощавой фигуре.

— Стауниц. Эдуард Оттович, — представи­ла его хозяйка.

— Вот мы все узнаем из первоисточника, — сказал Кушаков. — Роман Густавович по сво­ему положению был на съезде.

— Если говорить об отчете Совнаркома, то Ленин признает, что страна находится в тяже­лом положении, особенно остро стоит вопрос с топливом... Вас, Макар Антонович, интересу­ет более всего металлургия. Можете себе пред­ставить — страна производит всего шесть про­центов того, что производилось в мирное время.

— Великолепно! — сказал Стауниц и доба­вил: — Великолепно в том смысле, что вы, Макар Антонович, вложили средства и, главное, вашу энергию в верное дело, если...

— Вот это я и хотел сказать: если не будут ставить палки в колеса, — глубокомысленно произнес Градов. — Я имел случай защищать Буша и Коринкина, частных предпринимателей, обвиняемых в нарушении кодекса о труде. Я поставил перед судом альтернативу: хорошо, господа... товарищи судьи, закон запрещает использовать труд подростков. Но эти подрост­ки, работая у частного предпринимателя, полу­чают за свой труд энную сумму, которая позво­ляет им как-то прокормить себя, не сидеть «а шее у родителей. А если мои подзащит­ные их уволят, положение подростков ухуд­шится.

— Если будут вмешиваться в частную про­мышленность, нам придется прикрыть лавоч­ку, — сказал Кушаков. — Однако надо при­знать, что у власти я встречаю содействие. Им очень нужны сейчас лопаты, грабли, водопро-водные трубы и радиаторы для отопления. В прошлые зимы водопроводное и топливное хозяйство пришло в упадок. Не надо паники. Соблюдать кодекс о труде? Пожалуйста. Граж­данская война кончилась, рабочих рук сколько угодно. Зачем брать на работу подростков?

— Меня интересует другое, я рассуждаю в широком масштабе. Что такое нэп? Эволюция или тактический ход? — спросил Градов.

— Всерьез и надолго, вот что мы слыша­ли, — всерьез и надолго, но не навсегда. Как расценивают это заявление господа диплома­ты? — с улыбкой спросил Стауниц, обращаясь к Бирку.

— Я предложил бы обойти эту тему. В моем положении представителя иностранной державы это было бы вмешательством во внут­ренние дела.

—  Ох, уж эти мне дипломаты!

— Эдуард Оттович, господа... Прошу отве­дать пирога... Как говорится, закусить Чем бог послал, — вмешалась хозяйка.

— Дары Сухаревки? — осведомился Ста­униц, усаживаясь за стол.

Роман Бирк обратил внимание на переме­ны в квартире Кушаковых. Прежде, год-два назад, в углу столовой были аккуратно сложе­ны дрова. Теперь даже железная печурка убрана, на стенах появились картины, изобра­жающие уток, зайцев и всякую живность.

Хозяйка сказала:

— Хочется как-то украсить жизнь. Уда­лось сохранить столовую и нашу спальню.

— Я нахожу, что вы недурно устроились по нынешним временам.

— Все-таки придется покинуть насиженное гнездо, — вздыхая, сказал Кушаков. — Вот гри­масы жизни, домовладелец бросает свою недви­жимую собственность на произвол судьбы.

—   И куда же вы?

— Присмотрел особнячок вблизи Чистых прудов, правда, в плохом состоянии, придется ремонтировать, но зато мы будем одни и никто не будет тыкать в глаза — «домовладелец»! Думаю, к весне наладим там жизнь.

— Я бы повременил, — прихлебывая вино, сказал Стауниц. — Бросить квартиру в собст­венном доме? Представьте себе, обстоятельства изменились, и тогда вы здесь, на месте, куп­чая и все бумаги при вас.

— Мы с Макаром думали об этом. Но даже в случае перемены, кто в Москве нас не зна­ет?

«Опять о том же, — подумал Бирк. Он чув­ствовал какую-то неловкость, когда при нем намекали на возможность переворота. — Не­ужели их ничему не научили эти годы?» Чтобы не молчать, спросил у Стауница:

—  Вы как будто из военных?

— Не в больших чинах. Прапорщик. — И он посмотрел на Бирка испытующим взглядом.

Бирк выдержал взгляд. Заговорили о ба­лете.

— Была на днях на «Корсаре», — затара­торила хозяйка. — На сцене все как было, но в зале, боже мой... Гимнастерки, кожаные куртки... И холод, какой холод! Я так сочувст­вовала Гельцер, ведь на ней только трико!

— А как насчет царской ложи? Ну и пуб­лика!

«Опять этот Стауниц!» — подумал Бирк и стал прощаться:

— Прошу извинить. У нас почтовый день, отправляем курьеров.

— Пожалуй, и я с вами. Если Роман Гу-ставович будет так любезен и довезет, — ска­зал Градов.

— Ох, как нехорошо... Все спешат. Вы за­ходите к нам, — приглашала Агриппина Бори­совна, — по пятницам у нас покер, а для со­лидных гостей преферанс.

В автомобиле Бирк спросил у Градова:

—  Кто этот Стауниц?

— Будущий компаньон Кушакова. Очень мало знаю о нем. Отец был лесопромышленни ком, разорился. Сын, говорят, человек со свя зями. Ну, конечно, кроме связей, нужны... — и он пошевелил большим и указательным паль цами, — золотые кружочки, империалы.

Они пересекли Лубянскую площадь. Окна большого дома были освещены.

— Серьезное учреждение, — сказал Гра­дов.

Бирк промолчал.

 

                                                                                       5

 

Якушев ждал  вызова к следователю.

«Надо бороться за жизнь», — говорил он себе и в своих показаниях писал только о прошлом, о том, что было известно. Време­нами он убеждал себя в том, что его настоя­щее, то есть то, что он один из руководителей контрреволюционной организации, член ее По­литического совета, неизвестно ЧК. Но внезап-

 

но ночью, в полусне, ему чудилось, что все от­крыто и он покрывался холодным потом. От допроса к допросу он все больше терял уверен­ность в себе. Якушев боялся предстоящего вы­зова к следователю, хотя этот человек — смуг­лый, с бархатными бровями, темно-синими гла­зами, похожий на итальянца, чем-то ему нра­вился. Если бы он был в смокинге, а не в гим­настерке с  расстегнутым воротом, возможно, выглядел бы элегантно.

Раньше, когда Якушев думал, что может быть арестован ЧК, ему представлялся матрос с маузером, мат и угрозы. Потому его и уди­вил этот молодой человек. Допрос он вел как бы небрежно, будто бы думая о другом, но это был опасный противник. И когда следователь поймал Якушева на явной издевке, с которой была написана одна докладная записка, тот с удивлением спросил:

—  Вы инженер?

Оказалось, что следователь окончил Пет­роградский политехнический нститут.

— Как же вы оказались здесь, на таком месте?

— А мы, большевики, идем туда, куда нас пошлет партия... Так вернемся к тому, как вы работали при царе и как работали при Со­ветской власти. Есть разница. При царе, вы сами признали, вам резали сметы, вы даже ру­гаете министерство финансов. При Советской власти вам шли навстречу по мере сил. Так или не так?

Якушев вынужден был  согласиться.

Читая показания Якушева, следователь вдруг спросил:

— Вы семейный человек, у вас дети... Но вы не отказывали себе в некоторых развлече­ниях?

— С вашей точки зрения это преступле­ние? Я — старый балетоман.

— Да... Но Мила Юрьева... Вы посещали ее как любитель балета?

— Я был у нее один раз.

— В Петрограде, в ее квартире, в доме Толстого, на Фонтанке.

— Да... То есть я был в театре на ее бе­нефисе и потом поехал к ней...

— Вы были ее гостем. Но, кроме вас, кто-нибудь был у нее в тот вечер?

—  Право, не помню. Это ведь было давно.

— Осенью семнадцатого года. Потом го­сти разошлись, а вы остались. Вы и еще один гость.

— Да... Какой-то негоциант, восточный че­ловек.

— Мосье Массино.

— Да...  Кажется, его так звали.

Больше следователь не возвращался к это­му вопросу. Но Якушев долго размышлял: от­куда взялась эта Юрьева? Пустая девчонка...

И вдруг припомнил: кто-то говорил ему, что Милу Юрьеву арестовала ЧК в 1918 году. А этот Массино был ее покровителем. О встре­че с Массино не хотелось думать.

В следующий раз следователь как будто не интересовался ни танцовщицей, ни господином Массино. Он не спрашивал о том, что делал Якушев за границей, и это одновременно успо­каивало и тревожило.

Дни шли.  Вызова к следователю не было.

Якушев размышлял о прожитой жизни, хлебал из жестяной мисочки суп, то есть вы­черпывал пшено и какие-то кусочки, плавав­шие в водице, или крошил в эту водицу черст­вый хлеб. Впрочем, он знал, что голодала вся страна. И тут ему вспомнились обеды у Доно-на и домашний повар. Но Якушев все-таки предпочитал в то время хорошие рестораны и приятную компанию людей равных ему по по­ложению. Он был интересный собеседник, лю­бил грубоватые, «с перцем», анекдоты, умел рассказывать пикантные истории, — словом, был, что называется, светский человек, директор департамента, штатский генерал, которого при­нимали в некоторых домах петербургской зна­ти. Очень хотелось ему побывать на костюми­рованном балу у графини Клейнмихель, но-ту-, да его так и не позвали.

В сущности, Якушев сам сделал карьеру. Окончив Александровский лицей, он, к удив­лению товарищей, выбрал скромную должность воспитателя в лицее и пробыл на этой должно­сти три года. Там не требовались особые зна­ния, тем более технические. Воспитатель был прежде всего светский человек, отлично знаю­щий языки. В лицее обучались дворяне и ти­тулованные юноши. Их отцы были в большин­стве своем важными сановниками, и в беседах с родителями о достоинствах и недостатках их сыновей Якушев умел нравиться. Когда же, оставив службу в лицее, он пошел на службу в министерство путей сообщения, один из вли­ятельных отцов, сановник, дал ему ход. Став действительным статским советником, он по праву вошел в круг своих бывших воспитанни­ков и их родителей. Этот круг нужен был Якушеву для карьеры.

Не стеснявший себя в застольных шутках, Якушев совершенно менялся, когда речь за­ходила о «высочайших» особах. Лицо его при­нимало строгое выражение, и он многозначи­тельно озирался, как бы говоря: «Не терплю вольных речей». Когда перед войной, и осо­бенно в годы войны, открыто заговорили о вредном влиянии при дворе старца Григория, Якушев возмущался. Был случай, когда он сказал одной светской приятельнице, дурно отозвавшейся об императрице:

— Прошу не считать меня в числе своих знакомых.

 

Много огорчений причинял ему ход войны, наступление в Восточной Пруссии, гибель ар­мии Самсонова. Когда бранили Ренненкампфа, бездарного и глупого,. Якушев утешал себя тем, что это немец. Но Сухомлинов был рус­ский, а его обвиняли в том, что он обманул царя и Россию, утверждая, что Россия готова к войне и что у русской армии есть все для по­беды. Тогда Якушев решил для себя, что во всем виновата жена Сухомлинова, ее подозри­тельные связи с австрийским консулом в Киеве — неким Альтшиллером. Виноват был и предатель Мясоедов. Но Мясоедова повесили, а неудачи армии продолжались. Порадовало наступление Брусилова, но ненадолго. Царь принял на себя верховное командование, а де­ла на фронте не улучшались.

Все чаще и упорнее говорили о «темных силах» и всемогущем старце Распутине... Го­ворили люди, которых Якушев почитал. Он уже не мог считать устойчивым • свое служеб­ное положение: беспрестанно сменялись премь­ер-министры и министры, происходило то, что называли «министерской чехардой», и каждый министр тащил за собой «хвост» приближен­ных, а иногда просто проходимцев.

Показывали безграмотные, написанные ка­ракулями записочки «старца», адресованные высшим сановникам: «Милай, дарагой помоги ему бедному, бог тибе не аставит...» И санов­ники помогали явным жуликам и казнокрадам.

Знакомый генерал, близкий к ставке «Вер­ховного», рассказал Якушеву, что царица вме­шивается в дела военные, что по совету Рас­путина не только сменяют министров, но пере­двигаются армии, и начальник штаба Алексе­ев ничего не может сделать.

«Не слушай Алексеева, — писала царица своему венценосному супругу, — а последуй совету нашего Друга... ведь ты главнокоман­дующий».

И царь следовал совету Друга... — войска несли огромные потери.

Когда убили Распутина, Якушев подумал, что зло вырвано с корнем, но ничего не изме­нилось, и стали говорить без стеснения о по­дозрительных связях царицы чуть ли не с гер­манским штабом, переписывали стенограммы речей ораторов в Государственной думе и те статьи в немецких газетах, где было напечата­но о влиянии на царя «молодой царицы».

Все шаталось рассыпалось и, наконец, рух­нуло в феврале семнадцатого года.

Якушев всегда считал себя патриотом и не мог безболезненно переживать неудачи на фрон­те. Отречение царя в пользу Михаила, брата, казалось Якушеву единственным спасением. Но вот отрекся от престола и Михаил. Как же быть? Да, Николай был слаб, но важно не то, кто на троне, важен монархический принцип.

А главное — нет порядка.  Когда кто-то подчиненных явился в департамент с красным бантиком  в  петличке,   Якушев  приказал «убрать    вот    это»,   как   не   соответствую форменной одежде коллежского асессора в служебное время.

Бородатые солдаты без поясов, шинель внакидку вызывали в Якушеве гнев. Он думал: где же верные полки, которые так хороши 6 в дни парадов на Марсовом поле, лейб-гусары в ментиках, гиганты-кавалергарды, лейб-каза ки?.. Хуже всего то, что какой-то адвокат Керенский на фронте, влезая на стул, просил (именно просил, а не приказывал) наступать, а в это время адъютантишка держал над голо вой премьера зонтик...

Все     тревожило,     огорчало,     раздражало. Александр   Александрович   искал   утешения... Осенью семнадцатого года он решил развлеч ся и, получив   приглашение   на   бенефис Ми лочки Юрьевой, отправился в Театр миниатюр на Троицкой. Якушев ценил не столько та. Милочки, сколько ее пухленькие   плечики. Когда он прошел за кулисы поблагодарить тан-цовщицу  «за доставленное   удовольствие», встретился с ее покровителем Массино, о ко тором   говорили   как   о   загадочном  субъекте. Господин Массино тут же пригласил его к Ми лочке Юрьевой на квартиру.

У Якушева осталось воспоминание об ; ной гостиной в восточном вкусе с расписным фонарем в потолке, о коврах, тахте и восьми гранном столике перед ней, о розовом, редком в то время шампанском. Но более всего он помнил беседу с мосье Массино — «турецким и восточных стран негоциантом», как значи лось на визитной карточке.

С брезгливой усмешкой Массино говорил о Временном правительстве, о разрухе на тран-спорте, о том, что американцы всерьез возь-мутся за эту несчастную страну, если им дадут, например, железные дороги и рудники Донецкого бассейна. Со знанием дела Масси но рассуждал о том, что в Америке форми-руется «железнодорожный корпус» для России, что надо изучить паровозоспособность Уссу-рийской и Транссибирской железнодорожных магистралей, а также водные пути. В этом слу-чае не обойтись и без русских чиновников, предвидятся большие вложения капиталов в нефтяные промыслы, медеплавильное дело, страховые компании, банки.

Якушев слушал это с неудовольствием, понимая, что, в сущности, речь идет о распрода же России, об ее ограблении. Ведь он по-преж-нему считал себя патриотом. Но когда Масси-но заговорил с явным сочувствием о генерале Корнилове и неудаче его заговора. Якушев оказался единомышленником своего собеседника...

 

  И вот-следователь напомнил Якушеву о Ми­лочке Юрьевой и ее покровителе.

Все-таки как же получилось, что он, Яку­шев, здесь, в четырех стенах, арестант? Ничто не предвещало беды, подполье хорошо закон­спирировано, иначе бы его не послали в коман­дировку за границу. Удивила тотчас, вслед за возвращением, командировка в Сибирь, в Ир­кутск. Он не терпел проводов, уехал на вокзал один. На вокзале вышло какое-то недоразуме­ние с билетом. Потом он оказался в автомоби­ле и здесь, в камере. Конечно, его арестовали за старое, за то, что было в Петрограде, если за другое, тогда — конец!

Раздумья прервал надзиратель. Якушева повели на допрос. Они шли по коридорам быв­шего жилого дома. Проходы из квартиры в квартиру были пробиты зигзагами так, чтобы квартиры сообщались между собой. Здесь раз­местились следователи и другие сотрудники ЧК. Якушева привели в просторную комнату, не в ту, где происходили первые допросы. Ви­димо, эта большая комната была когда-то го­стиной, от прежнего убранства сохранилась только люстра с хрустальными подвесками. Кроме следователя-инженера (это был Арту-зов), в стороне сидел незнакомый Якушеву че­ловек. Лицо его разглядеть было трудно, он что-то читал, перебирая исписанные листки.

— Вернемся к осени семнадцатого года, к вашей встрече с Массино, — сказал Арту-зов — Вы твердо убеждены, что он занимался только коммерческой деятельностью? Полити­кой он, по-вашему, не интересовался?

— Речь шла о железных дорогах, шах­тах, водных путях...

— А это не политика? Речь шла и о дру­гом, насколько мы знаем.

— Да, ведь Юрьева была арестована.

—  Вы это знаете?

— Мало ли за что могли арестовать эту дамочку! За спекуляцию, например.

— И вы больше ничего не слышали о Мас­сино?

—  Нет.

— Как же вы, патриот, могли равнодуш­но отнестись к планам ограбления вашей ро­дины?

— Мне было неприятно это слышать.

— Какая деликатность... Так вот, Масси­но, конечно, был и коммерсантом, но у него есть и другая профессия, и другое имя. Его настоящее имя Сидней Джорж Рейли. Он — английский шпион и организатор террористи­ческих актов против Советской власти. Он приговорен к расстрелу по делу Локкарта и Гренара. Об этом процессе вы, вероятно, слы­шали?

Якушев молчал. Он подозревал, что Мас­сино и Рейли — одно лицо...

— Ну, оставим этот эпизод вашей жизни, хотя он все-таки — пятно на ваших белоснеж­ных ризах патриота. Кто такая Варвара Нико­лаевна Страшкевич?

Холодная дрожь прошла по телу Якушева.

— Варвара Николаевна... Мы живем в од­ном доме... Она бывает у нас, мы немного му­зицируем... У нее приятное сопрано, у меня баритон...

— Вы больше ничего не можете добавить к тому, что написали? — спросил Артузов.

— Ничего. Могу добавить — она мне ко­гда-то нравилась.

— Да. Вы светский человек, Якушев... Но здесь не салонная беседа, мы не будем терять времени. Вы обещали сказать всю правду, а написали только то, что нам давно известно.

Якушев сидел спиной к дверям. Артузов молча смотрел на него, а человек, перебирав­ший листки и увлеченный чтением, не обра­щал никакого внимания на арестованного.

Дверь за спиной Якушева открылась и снова закрылась. Он повернул голову и мучи­тельным усилием заставил себя отвернуться. Прямо к столу шла высокая пожилая женщи­на, бесшумно шурша валенками. Она села на стул против Якушева. Артузов сказал:

— Гражданка Страшкевич, вы знаете это­го человека?

Женщина ответила тихо:

— Знаю. Это Александр Александрович Якушев.

— Гражданин Якушев, вы знаете эту гражданку?

— Знаю. Это Варвара Николаевна Страш­кевич.

Человек, до сих пор что-то читавший, под­нял голову. Его взгляд и взгляд Артузова скрестились на Якушеве, и тот подумал: «Нет. надо бороться. Иначе...»

— При каких обстоятельствах вы встреча­лись с гражданкой Страшкевич?

—  Мы   были   знакомы еще в Петербурге.

— При каких обстоятельствах вы встрети­лись с гражданкой Страшкевич в последний раз, в Москве?

Якушев подумал и ответил:

— Не помню. — Потом добавил: — Пред­почитаю не отвечать, я бы не хотел, чтобы мой ответ повредил Варваре Николаевне.

Артузов записывал ответы Якушева и Страшкевич. Другой, сидевший рядом с ним, спросил:

— Гражданка Страшкевич, при каких об­стоятельствах вы встретились в последний раз с Якушевым?

— В начале ноября... числа не помню... Александр Александрович пришел ко мне и сказал: «Я еду в служебную командировку в Швецию и Норвегию. На обратном пути

остановлюсь в Ревеле, хотел бы повидать Юрия», то есть моего племянника Юрия Арта­монова... Ну вот, Александр Александрович мне говорит: «Напишите Юрию пару слов, вы его обрадуете, я ему передам». Я написала буквально пару слов: «Шива, здорова». Алек­сандр Александрович взял у меня письмо, по­был недолго, вспомнил прошлое и ушел. После этого я его не видела.

— Якушев, вы подтверждаете то, что го­ворит гражданка Страшкевич?

— Подтверждаю. Так все и было. Мне хо­телось сделать приятное Варваре Николаевне. Почта работает неважно. А тут есть возмож­ность лично передать привет родственнику.

— Гражданка Страшкевич, у вас есть во­просы к Якушеву?

—  Нет.

— У вас, Якушев, есть вопросы к Страш­кевич?

—  Нет.

— Уведите.

Страшкевич встала, пугливо озираясь на Якушева, пошла к дверям. Там ее ожидал над­зиратель.

Если в первые минуты Якушев был оше­ломлен появлением Страшкевич, то теперь он взял себя в руки. Да, он отвозил письмо. Он мог даже не передать его адресату, забыть, а потом оно затерялось. Надо сказать: «Напрас­но я его взял. Человек, как говорится, задним умом крепок».

— Вы встречались с Артамоновым до встречи в Ревеле?

— Я ни разу не встречал его после того, как он окончил лицей.      

— Это правда?

— Повторяю, я с ним не встречался после девятьсот семнадцатого года.

Наступило молчание. Тот, другой, нарушил молчание, сказав:

— Не будем терять времени даром. Слу­шайте, Якушев. Вы встречались с Артамоно­вым не раз в Петербурге. Вы отлично знали, что Артамонов, бывший офицер, в восемнадца­том году, в Киеве, состоял в свите гетмана Скоропадского. Потом в Ревеле работал в анг­лийском паспортном бюро как переводчик. Все это вы знали и потому взяли письмо у Страш­кевич. Вы были у Артамонова в Ревеле, в его квартире на улице Пиру?

Якушев почувствовал, что бледнеет. Мысль работала лихорадочно, он старался овладеть собой и придумать ответ.

—  Да, я был  у Артамонова.

—  Почему же вы это скрыли?

— Я не хотел причинить вред Варваре Ни­колаевне Страшкевич... — «Не то, не то я го­ворю», — подумал он.

  — Слушайте, Якушев, — резко начал Ар-тузов. — Вы обманули доверие Советской вла­сти. Вас посылали за границу с важными по­ручениями. А вы? Вы связались с врагами Со­ветской власти. Артамонов — белогвардеец, враг. Разве вы этого не знали?

— Разговор у нас был самый невинный. Он спрашивал о жизни в Москве.

—   И что вы ответили?

— Ответил, что живется трудно, что Со­ветская власть пытается восстанавливать про­мышленность... что нэп пока мало себя оправ­дывает.

— И это все? Об этом вы говорили шесть часов?

«Даже время известно»,—подумал Яку­шев и сказал:

—  Вспоминали старину,  то есть прошлое.

— И только? Больше ничего вы не хотите добавить к вашим показаниям о встрече с Ар­тамоновым в Ревеле?

— Я все сказал.

И тогда заговорил тот, другой (это был Пиляр). Он взял один из листков, которые про­сматривал раньше:

— Слушайте внимательно, Якушев. Это касается вас, я читаю: «Якушев крупный спец. Умен. Знает всех и вся. Наш единомышлен­ник. Он то, что нам нужно. Он утверждает, что его мнение — мнение лучших людей Рос­сии. Режим большевиков приведет к анархии, дальше без промежуточных инстанций — к ца­рю. Толчка можно ждать через три-четыре ме­сяца. После падения большевиков спецы ста­нут у власти. Правительство будет создано не из эмигрантов, а из тех, кто в России». Вы в самом деле в этом уверены, Якушев?

Якушев молчал, он глядел на листки в ру­ках Пиляра так, как если бы ему читали смерт­ный приговор. «В сущности, так оно и есть», — думал он.

— Читаю дальше: «Якушев говорил, что лучшие люди России не только видятся между собой, в стране существует, действует контрре­волюционная организация. В то же время впе­чатление об эмигрантах у него ужасное. «В бу­дущем милости просим в Россию, но импорти­ровать из-за границы правительство невозмож­но. Эмигранты не знают России. Им надо по­жить, приспособиться к новым условиям». Яку­шев далее сказал: «Монархическая организация из Москвы будет давать директивы организаци­ям на Западе, а не наоборот». Зашел разговор о террористических актах. Якушев по этому поводу заметил: «Они не нужны. Нужно ле­гальное возвращение эмигрантов в Россию, как можно больше. Офицерам и замешанным в по­литике обождать. Интервенция иностранная и добровольческая нежелательна. Интервенция не встретит сочувствия». Якушев безусловно с

нами. Человек с мировым кругозором. Мимохо­дом бросил мысль о «советской» монархии. По его мнению, большевизм выветривается. В Яку­шева можно лезть, как в словарь. На все дает точные ответы. Предлагает реальное установле­ние связи между нами и москвичами. Имен не называл, но, видимо, это люди с авторитетом и там, у них, и за границей...»

— Вот о чем вы говорили с Артамоновым, Якушев. Вам известна фамилия Щелгачев? Всеволод Иванович Щелгачев?

— Известна, — едва шевеля губами, отве­тил Якушев. — Служил в разведке у Вран­геля.

— Он присутствовал при вашем разговоре с Артамоновым?

Якушев только кивнул. Он был потрясен. Он думал о том, как точно сказано в этих лист­ках все, о чем он говорил Артамонову и Щелга-чеву. Отрицать? Но у него не было сил.

— Подведем итог. Значит, вы, действуя от имени контрреволюционной организации в Мо­скве, предлагали свои услуги по установлению связи этой организации с белоэмигрантами за границей? Подтверждаете?

— Подтверждаю.

Пока Артузов писал, Якушев думал: кто мог его выдать? Неужели Артамонов? Он отгонял эту мысль, он видел перед собой холеное лицо Юрия, его брови сдвигались и глаза загорались злобой, когда он говорил о большевиках. Смеш­но даже подумать, что он выдал Якушева. Щелгачев? Офицер лейб-гвардии Преображен­ского полка, капитан из контрразведки Вранге­ля... Но все-таки каким образом в ЧК все узна­ли?

И он вдруг заговорил, путаясь в словах:

— Да, все было... Было, но откуда, как вы узнали? Теперь все равно, я сознался... Но откуда вы узнали? Не Артамонов же, не Щел­гачев. Не такие это люди. Они полны ненависти к вам.

— Это правда.

— Тогда кто же? Впрочем, вы мне, конеч­но, не скажете. — Якушев понемногу приходил в себя. — Кто? Эта мысль меня будет мучить, когда я буду умирать...

— И все-таки это Артамонов, ваш воспи­танник, — сказал Артузов.

—  Неправда! — сорвалось у Якушева.

Тогда Пиляр, держа в руках листки, пока­зал ему начало письма: «Милый Кирилл...» и в конце письма подпись: «Твой Юрий». Затем показал конверт с адресом: «Князю К. Ширин-скому-Шихматову, Курфюрстендам, 16, Бер­лин. От Ю. А. Артамонова. Эстония. Ревель».

Якушев помертвел. На мгновение все подер­нулось как бы туманом, больно кольнуло в сердце, голова упала на стол, все исчезло. Это продолжалось несколько секунд, он почувствовал,  что по подбородку льется вода.  Перед ним стоял Артузов со стаканом в руке.

— Вот как на вас подействовало, — услы­шал Якушев. Но это не был голос Артузова.

Он медленно поднял голову и увидел чело­века в шинели, накинутой на плечи. Лицо раз­глядел позже, лицо очень усталого, пожилого человека, с небольшой бородкой и тенями под глазами. Якушев узнал Дзержинского, хотя ви­дел его лишь однажды в ВСНХ.

— Вы потрясены, Якушев? Вы верили в то, что имеете дело с серьезными людьми, «белы­ми витязями», как они себя называют... Хороши «витязи»! Сами сидят за границей и играют чу­жими головами, подставляя под удар таких, как вы. Кому доверились? Эти господа по-мальчи­шески играют в конспирацию. Видите, письмо Артамонова очутилось у нас. Его прислали нам наши товарищи из Берлина. Разве мы не знали вашего прошлого и того, чем вы занимались в тысяча девятьсот девятнадцатом году? Знали, зачеркнули, поверили и дали вам работу! Вы могли хорошо, честно трудиться по своей спе­циальности. К нам пришли и с нами работают люди, которые вначале скептически, даже враж­дебно относились к Советской власти. Но посте­пенно они убеждались в том, что у нас одна цель: восстановить народное хозяйство, из от­сталой, темной России создать первое на земле социалистическое государство. А такие, как вы, Якушев, шли на советскую работу с расче­том, чтобы под маской честного специалиста устраивать контрреволюционные заговоры. Так?

— Да. Так. Я виноват в том, что, находясь на советской службе, связался с эмигрантами... Но, по правде говоря, это ведь были одни раз­говоры. Мне хотелось произвести впечатление, я говорил о том, чего нет в действительности... Одни разговоры.

— Нет, Якушев. Это были не просто разго­воры, не контрреволюционная болтовня. Есть конкретные, уличающие вас факты, вы и ваши единомышленники в Москве и Петрограде гото-• вили выступления против Советской власти, вы были одним из руководителей подпольной мо­нархической организации.

Дзержинский смотрел прямо в глаза Якуше­ву. Тому было трудно выдержать прямой про­низывающий взгляд, он опустил голову.

— Мы поставили вас перед фактом, ули­чили в том, чем вы занимались в Ревеле. Мы знаем, что вы делали в Москве до и после по­ездки в заграничную командировку, вернее, что собирались делать, но вам помешали. Вы хоти­те, чтобы мы вас изобличили снова и постави­ли перед фактами вашей контрреволюционной деятельности в Москве? Подумайте, в ваших ли интересах.об этом молчать? Подумайте об уча­сти, которая ожидает вас, если по-прежнему

 

будете лгать и изворачиваться! Только полная искренность, полное признание своей вины, своих преступлений может облегчить вашу участь.

Дзержинский шагнул к двери.

— Я... подумаю, — с трудом выговорил Якушев.

—  Мы  вам  дадим  время подумать.

«Значит, все известно. Все...» Теперь у Яку­шева не оставалось сомнений. Когда он поднял голову, Дзержинского уже не было в комнате.

6

Якушев снова в камере. Он сидел перед чистым листом бумаги. В его сознании возника­ли путаные мысли. «Единомышленники... — думал он. — Кто они? Артамонов, Ширинский-Шихматов... Ничтожные людишки, игравшие моей головой...» Якушев думал о своей семье, детях, жене. Знают ли они, что с ним произо­шло? Может ли он принести себя в жертву, бросив семью на произвол судьбы?

В тяжком раздумье шли минуты, часы... К утру на чистом листе бумаги появились пер­вые строчки:

«Признаю себя виновным в том, что я яв­ляюсь одним из руководителей МОЦР — Монар­хической организации Центральной России, по­ставившей  своей  целью  свержение  Советской власти и установление монархии.  Я признаю, , что целью моей встречи в Ревеле являлось уста­новление связи  МОЦР с  Высшим  монархиче­ским советом за границей, что по возвращении в Москву я получил письмо от Артамонова к чле­нам  Политического  совета...,»

По мере того как Якушев писал свои показа­ния, перед ним яснее вырисовывались его еди­номышленники. Он не мог не думать о них в эту минуту. «Я, патриот, заботился о благе на­родном. А им бы только вернуть себе поместья, богатство... Патриот! Всю ночь толковал с бри­танским разведчиком о том, как отдать на раз­грабление родину! Чем все это кончилось? Я стою над бездной...»

Якушев писал откровенно обо всем, что знал, замирая от ужаса и отчаяния. «Подписы­ваю себе смертный приговор, — думал он. — Но все равно, пусть будет то, что будет... Если бы можно было зачеркнуть прошлое, жить для семьи, музицировать, любоваться картинами в музеях или просто работать на скромной долж­ности, приносить пользу!.. Нет, все кон­чено».

И он написал:

«Я рассказал всю правду о моей контррево­люционной деятельности и к этому могу только добавить: если мне даруют жизнь, то я отка­жусь навсегда от всякой политической деятель­ности. А. Якушев».

                                                                                         7

 
В феврале 1922 года нэп только развора­чивался. Еще не появились объявления постав­щика древесного угля Якова Рацера, в школах не писали карандашами концессионной фабрики Гаммер, не блистали в витринах магазинов лез­вия бритв фирмы «Братья Брабец» и в пивных не подавали пиво «Корнеев и Горшанов». Од­нако уже в то время москвичи с удивлением останавливались на Петровке перед освещенной витриной, где в художественном беспорядке бы­ли выставлены воротнички из пике, кепки из грубой шерсти, подтяжки, манишки. Удиви­тельным казалось и объявление в Пассаже, на опущенной железной шторе: «Здесь в скором времени откроется контора товарищества Ку­шаков, Недоля и К°».

Перед этим объявлением остановился Роман Бирк, совершавший обычную прогулку по Сто-лешникову переулку и Петровке. Он собирался продолжать прогулку, как вдруг заскрежетала железная штора и из-под нее вынырнул Стау-ниц. Бирк вспомнил встречу у Кушаковых и, вежливо поклонившись, хотел уйти, но Стауниц непринужденно взял его под руку.

— Я вас заметил в боковое окно. Соблаго­волите зайти, посмотреть, как мы устраиваем­ся, — и с удивительной настойчивостью увлек за собой Бирка.

В конторе после ремонта было не прибрано еще, на полу валялись стружки, пахло краской, но в глубине стоял стол и над ним — надпись: «Директор-распорядитель». На столе — пишу­щая машинка, а за машинкой копалась в бу­магах рыжеволосая девица.

— Прошу ко мне, — сказал Стауниц с той же настойчивостью и проводил Романа Бирка по винтовой железной лестнице на второй этаж. Здесь было комфортабельно, стояли диван и два кресла. Бирк обратил внимание и на одеж­ду Стауница: он был в шубе, и из-под нее виднелись не модные в то время высокие шну­рованные башмаки и галифе, а туфли с лаки­рованными носами и брюки в полоску.

— Только-только обосновываемся, — объ­яснил Стауниц, — но через неделю уже будем принимать клиентуру. Занимаемся сейчас мел­кой продукцией — грабли, лопаты, топоры, и все-таки это не какая-нибудь дрянь вроде во­ротничков и манишек. Беда в том, что рубль у нас нечто эфемерное, счет идет на миллионы, приходится постоянно следить за курсом золо­та, фунтов стерлингов, долларов на черном рынке...

«К чему это он рассказывает?» — подумал Бирк.

— Роман Густавович, дипломатическая карьера — превосходная вещь, если дипломат принадлежит к аристократическому семейству,

если он богат и состоит при посольстве великой державы. Насколько я понимаю, вы не удовлет­воряете этим требованиям...

— Меня удивляет... — обиженным тоном начал Бирк.

— Одну минуту. Мы наедине, и я не ска­зал ничего опасного... То, что я хочу сейчас предложить, устроит не только вас, но и ваше­го дядю, который занимает более высокий пост в вашем посольстве. Если хотите, пользуясь привилегиями дипломатов, ехать отсюда бога­тым человеком, слушайте меня.

—  Если ничего противозаконного...

— Это как сказать. Кречинский в пьесе Сухово-Кобылина говорил: «В каждом доме есть деньги, надо уметь их взять». В Москве, если не в каждом, то в некоторых домах суще­ствуют старушки, у которых в вазоне или в щели припрятаны чистейшей воды бриллианты. Менять на пшено сухаревским шакалам голу­бые бриллианты глупо, но старушки любят слад­кое. Словом, с нэпом пробудилась страсть к красивой жизни. Более того, я знаю один дом, где хранится подлинный Гвидо Рени — это уже пахнет десятками, если не сотнями тысяч фунтов стерлингов. Как вывезти? А для чего существует дипломатическая почта?

Бирк молчал. Стауниц с покоряющей наг­лостью смотрел на него холодными серыми глазами.

— Ну, оставим Гвидо Рени. А чем не то­вар бриллианты или изумруды? Они занимают так мало места, их можно вывезти в жилетном кармане. А купить их можно за ничтожную сумму.

— Вы говорите — за ничтожную сумму. Но если сравнить ее с моим скромным жалованьем, это — состояние.

— А на что ваш дядя? Уверен — он поймет выгоду предприятия. И еще один вопрос — вы, как каждый дипломат, хотели бы сделать карь­еру. Не так ли?

— Да...  Конечно.  Но это зависит...

— Это зависит от вас. Я буду говорить от­кровенно. Вы кое-что знаете, потому что со­стоите в эстонской дипломатической миссии. Кое-что, но не все. В России в недалеком вре­мени произойдут перемены. Есть сильная, тай­ная "разумеется, организация. Есть люди, кото­рые возьмут власть. Если вы, дипломат бур­жуазной державы, окажете этой организации некоторые услуги, то при перевороте ваша карь­ера обеспечена. Вы, а не Боррес или ваш дядя, будете послом, а может быть, и министром ино­странных дел в вашей стране. Вы меня поняли?

Роман Бирк в растерянности не находил слов — так "его поразила откровенность Стау-ница.

— Подумайте о том, что я сказал. Мы в скором времени продолжим эту беседу.

«Что это, — размышлял Бирк после этого разговора, — ловушка или шантаж? Неужели правда, что существует подпольная контррево­люционная организация и дело идет к мятежу? Что-то, конечно, есть... Нет дыма без огня». Бирк, даже при скромном своем положении в миссии, не мог не заметить, что военный атташе Лауриц заводит какие-то таинственные связи в Москве. Однажды донеслись до него обрывки разговора посла с военным атташе. Лауриц убеждал: «На этот раз перед нами нечто серь­езное и солидное». Посол ответил: «Боюсь, что наша маленькая страна будет проглочена вос­становленной монархией...» Тут Бирк кашля­нул, чтобы дать знать о своем присутствии, и разговор оборвался.

«Значит, — думал Бирк, — они имели све­дения об этой организации, очевидно, от белых эмигрантов, которые живут в Ревеле».

Он шел по переулку, шлепая по лужам.

—  По-берегись!

Его обгонял лихач. Это было так удивитель­но в Москве 1922 года, что Бирк не догадался остановить лихача, но тут же услышал:

—  Прокачу на резвой?

Бирк сел в пролетку и поинтересовался:

—  Откуда ты взялся,  любезный?

— Дорогомиловские мы.  А что?

— Удивительно.

— Так ведь нэп, ваша милость...

Этот возникший из весенней мглы лихач, видение прошлой жизни, хотя и вез Бирка, но расстроил его. Что же, очевидно, Кушакову, Стауницу нужны лихачи. Пятнадцать минут, пока лихач мчался по городу, Бирк все еще ду­мал о разговоре со Стауницем.

Если бы Стауниц знал всю правду о Романе Бирке, он не был бы с ним так откровенен. Де­ло в том, что четыре года назад Бирк был крас­ным командиром в эстонском коммунистическом полку. Это тайна, которую приходилось скры­вать от всех, даже от дяди. Роман Бирк спасся чудом, когда белогвардейцы и интервенты по­кончили с Эстонской трудовой коммуной и про­возгласили буржуазную республику. В глубине души он не изменил революции и остался ве­рен идеям, во имя которых сражался в рядах Красной Армии. Скрыв свое прошлое, устро­ился на 'службу в министерство иностран­ных дел. Он понимал, что его ждет в случае разоблачения. С такими не церемонятся в буржуазной Эстонии, их удел — тюрьма и по­левой суд.           

 

                                                                                     8

Якушев потерял счет дням. Он то впадал в оцепенение и бездумно сидел, уставившись в стену камеры, то, приходил в ярость, когда вспоминал об Артамонове: «Щенок! И этот князек Ширинский-Шихматов тоже. Я знал его

отца.  Несчастный рамолик...  Но почему тянут следствие? Кажется, все ясно».

Когда за ним пришли. Якушев почувство­вал облегчение. Скоро все кончится. Сюда, в эти четыре стены, он не вернется. Он думал, что конвоиры ждут за дверью камеры. Но его вел тот же надзиратель, и это было странно. Когда же он очутился в комнате, где происхо­дил первый допрос, и увидел знакомого следо­вателя-инженера, то не мог поверить глазам. И разговор был неожиданный:

— Вы говорили Артамонову и Щелгачеву: «Я против интервенции»?

— Говорил. Мне отвратительна сама мысль об этом.

— А им — нет. Они согласны отдать Рос­сию Антанте, кому угодно, лишь бы возврати­ли их чины, имения. Как вы думаете, для чего вы им были нужны? Почему они и сейчас ждут вас? Кстати, это нам известно. Вы им нужны. Через вас они хотят руководить контрреволю­ционной организацией, террористами, дивер­сантами, шпионами внутри Советской страны-вот для чего вы им нужны.

— Но я сказал им, что против террора!

— Да, вы так говорили. Вы говорили и о правительстве из спецов. Смешно! Они только и ждут, чтобы опять сесть на шею народу, а вы им: «Нет, это мы, спецы, войдем в правитель­ство, а не вы, эмигранты». А их цель другая: «Помогите вернуться, а там мы вам покажем, кто будет править Россией».

«К чему он это говорит? — подумал Яку­шев. — Скорее бы все кончилось».

— Что бы вы стали делать, если бы очути­лись на свободе?

Это было неожиданно. Якушев ответил не сразу.

— Думаю... думаю, что был бы лоялен в отношении Советской власти, честно работал бы по специальности.

— И только? А если к вам явится кто-ни­будь оттуда? Из эмиграции? Или из подпольной организации?

— Выгоню вон! Откажусь... Ведь они под­вели меня под расстрел.

—  Только поэтому?

—  Не только. У меня было время подумать.

— И что же вы надумали? Прогнать— В этом выразилась бы ваша лояльность? А этот тип пошел бы к другому, на другую явку и за­нялся подготовкой террористического акта.

— Я против террористических актов. Я же им говорил.

—  И вы думаете, что вы их убедили?

—  Не думаю, но что они могут сделать?

— Однако у них достаточно сил для того, чтобы лихорадить страну, натравливать на нас Пилсудского, Маннергейма, провоцировать по­граничные конфликты. У них есть одержимые,

которые будут бросать бомбы,  стрелять в на­ших товарищей.

—  На это вы отвечаете расстрелами.

— Отвечаем, конечно. Это государственная необходимость. Мы отвечаем на белый тер­рор — красным. Они ранили Ленина, убили Володарского, Урицкого. Мы ведь отпустили на честное слово Краснова и этого шута Пуришке-вича. Вы говорили Артамонову о монархиче­ских настроениях в народе? Говорили? А сейчас вы стали думать иначе? Тогда вам казалось, что вы знаете народ. А теперь?

— Теперь... Я о многом думал. Перед смертью не лгут... Победы Красной Армии,— как это ни прискорбно для нас, — победы на­рода.

— А если это так, то зачем народу деятель­ность МОЦР? Вы подумали об этом?

— Мало ли о чем я думал в эти дни и... ночи! В общем, я написал последние показания. Мне абсолютно ясна бессмысленность наших действий.

— Бессмысленность? Преступность.

— Да. Преступность. Теперь я понимаю, что мы шли против народа. Теперь я вижу, как это было мерзко и глупо. Впрочем, зачем я вам это говорю? Все равно вы мне не поверите, хо­тя я писал вполне откровенно.

— Почему не поверим? Мы считаем вас принципиальным человеком, даже патриотом. Иначе этого разговора не было бы. У нас с ва­ми идейный поединок. Ваши монархические чувства — это была классовая ограниченность. Нельзя же быть слепым. Чтобы служить роди­не, надо быть не просто лояльным, а подлин­ным ее гражданином, работать для нее не за страх, а за совесть. Вы подписали отказ от по­литической деятельности. Что ж, поверим...

Он обошел вокруг стола и открыл ящик.

— Вы свободны, Александр Александро­вич. Вот ваши документы. Можете продолжать работать. С нашей стороны нет никаких препят­ствий. Предупреждаю только об одном: ваш арест и все, что связано с ним, необходимо дер­жать в тайне. Об этом предупреждена и граж­данка Страшкевич. Для всех, в том числе и для семьи, — вы были в командировке в Сибири и там болели тифом. Мы позаботились о том, что­бы эта версия была вполне правдоподобна.  Якушев не верил тому, что услышал. Но Артузов положил перед ним его служебное удо­стоверение и другие документы, отобранные при аресте, и пропуск на выход.

— Я вас провожу.

Они шли рядом по лестнице. С каждой сту­пенькой Якушев чувствовал, как он возвра­щается к жизни... Часовой взял пропуск и удо­стоверение. Сверил их. Пропуск оставил у себя, удостоверение вернул.

— До свидания, — сказал Артузов,

Дверь за Якушевым закрылась.

Была ночь. Запоздалый трамвай промчался со стороны Мясницкой. Какая-то девушка бе­жала по тротуару. Молодой человек догонял ее. , Якушев был на свободе.

Полчаса спустя он подходил к дому, где жил. Два окна его комнаты были освещены. Значит, жена и дочь не спали. Он задержался у дверей квартиры, взялся за подбородок. «Борода отросла, пожалуй, сразу не узна­ют», — подумал он и позвонил. Дверь откры­ла дочь и действительно не узнала его. Выгля­нул из кухни сосед и сказал: «С выздоровлением!»

Якушев прошел в свою комнату. Вбежала жена, в халатике.

—  Наконец! Мы так ждали!..

— Поезд опоздал, — сказал Якушев и по­думал: «Месяца на три опоздал».

— Боже... Маis сеtte barbe². Притом седая! «Милая  институтка, — подумал  Якушев,— кабы ты знала все.. Но ты не узнаешь...»

— Утешься, завтра бороды не будет.

— Когда пришла телеграмма, я решила ехать к тебе. Но меня так напугали...

— Какая телеграмма? — вырвалось у Яку­шева.

— Твоя... Ты что, не помнишь? — сказала дочь.

— Ах да! Температура высокая, тиф... Раз­ве упомнишь...

Он сидел в своем любимом кресле. Все было на месте: письменный стол «Жакоб», виды Экс-ле-Бэн на стенах, и бронзовая настольная лампа, и текинский ковер. Как все знакомо, как уютно! В хрустальной вазе увидел вскры­тую телеграмму, взял ее и прочитал: «Серьез­но болен тчк Уход хороший не волнуйся обни­маю Александр».

— Ты очень устал с дороги?

—  Конечно.  Вот если бы ванну...

Когда он шел в ванную, в халате из верблю­жьей шерсти, купленном где-то за границей, в коридоре встретился с болтливой соседкой:

— А мы вас заждались... У нас по-преж­нему собираются каждый четверг — префе­ранс...

Ванну Якушев придумал, чтобы остаться наедине, собраться с мыслями.

Сидя в теплой воде, размышлял: «Завтра пойдет обычная жизнь, служба. К черту всякую политику! Жить тихо, без всяких тревог. Ино­гда театр или концерт. Но, конечно, с Варварой Страшкевич я не буду музицировать. Вообще эта связь, как бы Варвара ни была мила и де­ликатна, не очень украшает меня... И к чему это? Седина в бороду, а бес в ребро, как гово­рится».

Он тщательно вытерся мохнатой простыней, накинул старенький халат и прислушался. Кто-то царапался в дверь, повизгивая. Бум — милый песик. Якушев открыл дверь, и к нему ворвал­ся белый, с рыжими пятнами фокстерьер. Под­скочив, лизнул хозяина чуть не в губы. Это растрогало Якушева, он погладил собачку и прошел в комнату детей. Сын Саша проснулся и сквозь сон пробормотал:

—  Папа, ты обещал... в музей...

— Тебе тут звонил какой-то Любский, — сказала жена.

«Вот оно... начинается»,— подумал Якушев.

В воскресенье утром он услышал в коридоре голос Варвары Николаевны Страшкевич:

—  Папа дома? А мама? Нет? Жаль...

Якушев поморщился, но, как человек хоро­шего воспитания, пошел навстречу даме и при­гласил к себе. Она вошла, оглянувшись, под­ставила щеку. Он сделал вид, что не заметил, и подвинул ей стул.

— Ты, надеюсь, на меня не сердишься? — спросила она.

— Ты сказала правду.

— Я бы не пришла, если бы у нас была простая связь. Я очень увлеклась тобой, Алек­сандр. Мы оба виноваты перед твоей женой. Но что было, то прошло... Дело в том, — она понизила голос, — когда я вернулась оттуда, застала открытку из Ревеля... От Юрия. Он спрашивает о тебе. Что ответить?

— Ответь, что я был в командировке. Бо­лел. Теперь здоров... Кроме того, я хочу тебе посоветовать — молчи обо всем, что произошло со мной и с тобой. Молчи, если ты не хочешь, чтобы все повторилось и кончилось иначе... Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Ты мог бы не предупреждать меня. Я не ребенок, я дала подписку и понимаю, что там шутить не будут... Прощай. Или до свидания?

—  Скорее — прощай.

Он стоял отвернувшись. Она подождала мгновение и ушла.

 

                                                                                    9

Якушев был по натуре оптимист, жизнелюб и не любил утруждать себя горестным раздумь­ем, но, оказавшись на свободе, несколько рас­терялся. Правда, его долгое отсутствие не от­разилось на работе. Начальство выразило со­чувствие и осведомилось, как он себя чувствует теперь, «после тяжелой болезни». Видимо, кто-то сказал: пусть работает как ни в чем не бы­вало. Якушев вернулся к составлению планов строительства канала Волга — Дон, как ему казалось, самого несбыточного еще со времен Петра Первого. А душа была неспокойна.

Он никому не мог рассказать о своих чувст­вах, о том, что пережил. У него никогда не было

закадычных друзей, да если бы они и были, то все равно с ними нельзя говорить. Тайна ареста должна умереть вместе с ним. Среди писем, которые пришли, пока его не было, он нашел одно от Николая Михайловича Потапова.

«Милейший Александр Александрович, вот уже три недели я томлюсь в госпитале, шалит , сердце. От скуки сатанеешь. Если у вас най­дется часок свободного времени, навестите ста­рого приятеля».

Потапов... Кажется, он мимоходом назвал его имя в показаниях, в связи с поступлением на службу. Вряд ли этот случайный разговор может повредить генералу. Письмо написано три недели назад. Якушев позвонил Потапову, генерал был еще в госпитале, в Лефортове.

И вот они в саду, на скамье под столетними деревьями. Снег почти сошел, земля подсыхает, день теплый, солнечный. Потапов должен ско­ро выписаться из госпиталя, ему уже разреше­ны длительные прогулки.

— Привел бог опять в «петровскую воен­ную гофшпиталь», как говорили в старину. Прочно строили прадеды наши. Правда, камен­ное здание построили в начале прошлого века, но сад-развели еще при Петре... Мы сидим под петровским дубом.

Потапов поглядел на Якушева: тот был оза­бочен.

—  Что-то вы в грустях, друг мой?

—  Есть причины.

— Неприятности по службе? Я ведь в не­котором роде ваш крестный отец — дал добрый совет пойти работать...

Якушев молчал. Да и что он мог сказать!  

— Мы с вами поступили правильно, как и следовало сынам России. О нас, может, и доб­рое слово скажут потомки. Уверен, что о таких наших современниках, как Алексей Алексеевич Брусилов, напишут не одну книгу. И не потому, что будут изучать его полководческое искусство. Главное — он с народом. И этим с первых дней революции показывает нам пример, как должен поступать истинный патриот!..

— Я слышал об этом.

— А я разговаривал с ним не так давно.

—  Кстати, как он?

— Работает, хоть и болеет. Какая ясность ума, нравственная сила! С первых дней он от­верг все авансы господ контрреволюционеров. Некто Нестерович-Берг явился к нему — еще при Временном правительстве это было. Пред­ложил Брусилову возглавить военный перево­рот, захватить власть и объявить Корнилова ди­ктатором. Алексей Алексеевич ответил: «Не об­ращайтесь ко мне с такими предложениями. Эту затею почитаю авантюрой, во главе которой стоять не намерен». А тут Октябрь. Советская власть. Является к Брусилову связной, вернее, связная от имени Дутова, Каледина и Алексее-

ва: «У нас, мол, все подготовлено, самое вре­мя бежать вам на Дон, ваше имя, ваш автори­тет нужны белому движению». Брусилов отве­чает твердо, как он умеет: «Никуда не поеду. Пора забыть о трехцветном знамени и соеди­ниться под красным». Эта дама, связная, по­том на допросе показала: «Меня как громом поразило. Я спросила Брусилова: «Что пере­дать от вас Дону?» — «То, что я вам сказал, то и передайте», — ответил он». Я потом поин­тересовался у Алексея Алексеевича: так ли все было? «Так». Ну и естественно, что произо­шло вслед за этим, — его воззвание ко всем бывшим офицерам, затем обращение к солда­там-врангелевцам. Имя Брусилова стояло в этом обращении рядом с именами Ленина и Ка­линина.

— Говорили, что он пошел на это после казни белыми его единственного сына — крас­ного командира.

— Вы думаете, им двигало чувство возмез­дия? Нет. Не легко было узнать о казни сына, но категорические ответы Брусилова были даны белым до гибели сына... А Поливанов, бывший военный министр! Генералы Клембовский, Гу-тор, Зайончковский, Свечин!.. А моряки — Альдфатер, Беренс, Зеленый, Кукель-Краев-ский!.. Многое простится нашему поколению потому именно, что были среди нас и подлинно честные люди...

Что мог сказать Якушев? Он угрюмо мол­чал. Чуть не каждое слово больно уязвляло его. Вдруг заторопившись, взглянул на часы...

Потапов заметил это:

— Не стану вас задерживать, Александр Александрович... А bientot³!¹

Якушев чувствовал, что в разговоре с По­таповым он не только не обрел покой, но ду­шевное смятение его усилилось. И все-таки он не уходил.

По аллее бежала девушка, медицинская се­стра.

— К вам тут посетитель один... Тверской по фамилии, — крикнула она еще издали.

— Пусть идет сюда. А вы не спешите, Александр Александрович.

К ним довольно бодрой походкой шел ста­ричок в валенках, в охотничьей куртке, в баш­лыке, завязанном узлом на шее. Седая борода разметалась по башлыку.

— Князь?.. — Лицо Потапова выразило од­новременно удивление и удовольствие.

Старичок размотал башлык, вытер платком рот, разгладил бороду и тогда только поздоро­вался, как бы уколов Якушева взглядом из-под косматых бровей.

— Рад вас видеть... на свободе, — сказал Потапов.

 

— Вторую неделю. Во-первых, мерси... Вы знаете за что. Во-вторых, я к вам за сове­том. Но это во-вторых.

— Не стоит благодарности. Как это вас угораздило? Хотя... титул и все прочее. Вы долго просидели?

— Два года без одного месяца. Якушев с симпатией поглядел на старика: «Вроде однокашники».

—  Как же все-таки это вышло?

— Очень глупо.  Но это длинный рассказ.

—  Нет, уж вы расскажите.

— Значит, осенью девятнадцатого года я, как вы знаете, cher аmi⁴, жил у своего садов­ника, Ветошкина, в Зарайске. И вдруг пожало­вал ко мне фон Рейнкулъ, желтый кирасир, я его у Бобринских встречал. И начинает очень пышно, в духе Карамзина и Мещерского: «Мы переживаем исключительные дни — генерал Деникин в Орле... Вы, подобно вашим предкам, должны быть готовы встретить хлебом-солью его превосходительство, а засим и будущего царя всея Руси...» Слушаю я этого господина и спрашиваю: «Это кого же именно?» — «А это решит Земский собор... — отвечает мне фон Рейнкуль. — Ваши предки возводили на трон царя Михаила Федоровича». — «Выбор, гово­рю, нельзя сказать чтоб удачный. И вообще, говорю, мы этих Гольштейн-Готторпских Рома­новых не чтили, мы, Рюриковичи, бывшие удельные князья. Так что ваш генерал Дени­кин и «царь всея Руси» от меня хлеба-соли не дождутсяэ.

— Ну, князь, вы всегда были либерал, — едва удерживаясь от смеха, сказал Потапов.

— Как же не либерал, во втором классе по железной дороге ездил, экстренных поездов, как мой кузен светлейший князь Петр Григорь­евич, не заказывал.

— А все-таки, как же вас в тюрьму?.. Хотя время-то какое было.

— Вот именно. Ну этот фон Рейнкуль, ко­гда я ему все высказал, заскрипел зубами и буркнул: «Мы это вам припомним», — и. с тем ушел. А я думаю: кого они еще найдут из этих Гольштейн-Готторпских? Николая Николаевича с его супругой-черногоркой? Так это не лучше Николая Александровича с его гессенской немкой. Я близко знал сестру ее, Елиза­вету Федоровну, бывал у нее в Марфо-Марьин-ской обители. Она и Джунковский все меня в православии наставляли. Нет! — И старик взмахнул руками. — Скажите мне, с чего этих немочек на православие потянуло? А вот с чего: у лютеран — кирха, стены голые, пастор что-то бубнит, а у нас — синодальный хор, музыка Бортвянского, золотые ризы, что ни говорите, лучше, чем кирка... Мы-то с вами знаем, что

наши попики не прочь наливочки  хлебнуть  и молоденьких прихожанок пощупать...

—  Ну,   князь,   вы   форменный  безбожник!

— Это я теперь стал, а двадцать лет назад меня Толстой Лев Николаевич совсем было в свою веру обратил, я даже к духоборам в Аме­рику ездил.

— А за что вас все-таки взяли?

— Не знаю. Может, за этот визит Рейнку-ля. Его-то расстреляли, как вам известно. А у нею, говорят, список нашли. Всех, кто уцелел из московского бомонда, он, оказывается, поч­тил своим визитом. Ну и я, наверно, был в том списке. Следователь мне говорит: «Куда ты лезешь, старик? Тебе в субботу сто лет!» И ме­ня в Бутырки, нет, прежде в лагерь Иванов­ский, что в монастыре на Солянке. Застаю там весь Английский клуб — Олсуфьевы, Шереме­тевы, Шаховские... И все те же разговоры, ра­зумеется по-французски: у кого борзые луч­ше — у Болдырева или у Николая Николаеви­ча, и у кого повар был лучше — француз Де-шан или Федор Тихонович у Оболенских. А ме­ню у нас у всех такое: мороженая картошка и ржавая селедка. Едим и ругаем большевиков. А старая княжна Вера, пока еще совсем не по­мешалась, говорит вполне разумно: «Маis с"est de la betise mes аmis⁵ Помните дюков, марки­зов, виконтов — как их из замков Шамбро, Блуа прямо в Консьержери, а оттуда в тележ­ке на гильотину?» Ну все и приумолкли. А по­том опять все о том же... Мне мой Ветошкин носил передачи, бабку раз принес из пшенной каши с клюквенным соком, прелесть! Только мне мало досталось, я одного анархиста кор­мил. Тщедушный такой, с махновским укло­ном... Меня, по древности лет, от работ освобо­дили, впрочем, парашу выносил, заставили. Один бандит, веселый такой, говорит: «-Парашу вынести не может, а еще князь... А мой дед в твои годы ни одну девку не пропускал...» За­бавный.

Теперь уже Потапов и Якушев не могли удержать смеха.

— Нет, я вам скажу, — продолжал князь, — я вроде Пьера Безухова — многому обучился. Валенки подшивать — вот это моя ра­бота. Клеенкой обшил — кожа дефицитная... Но главное — какие там дискуссии были: меньше­вики с эсерами, анархисты — и с теми и с дру­гими, вообще насчет духовной пищи там обсто­яло хорошо. Меня в библиотекари выбрали, концерт Шаляпина устроили для полит­заключенных в Бутырках в двадцатом году. Какое наслаждение! Где, в какой тюрьме это услышишь?

— Если вас послушать, князь, то ведь это райское житье! — криво улыбнулся Якушев.

 

— Ну, не райское, далеко не рай. Ходит вокруг тебя какой-нибудь субъект, рассуждает о бессмертии души, а потом и нет его — «при­говор приведен в исполнение». А другому, смот­ришь, заменили — дали десять лет, «краснень­кую через испуг» — называлось это у банди­тов... А вот к шпионам относились брезгливо... даже бандиты и спекулянты.

— И вы давно на свободе? — спросил Яку­шев.

—  Вторая неделя пошла.

—  Как же они вас отпустили?

— Довольно просто. Вот Николай Михай­лович знает...

—  Не преувеличивайте.

— А мне прямо сказали: «Вы товарища Потапова знаете? Он сказал, что вы из толстов­цев». Ну это, говорю, было. Я с толстовцами давно разошелся на почве непротивления злу. «А теперь, — спрашивает следователь, — какие у вас убеждения?» — «Такие, какие и были,— отвечаю. — Бытие определяет сознание. Толь­ко прежде у меня между бытием и сознанием был разрыв, мешал титул, поместье. А теперь ничего нет, какое бытие, такое и сознание». — «Вы, спрашивает, не у меньшевиков набрались этой философии? А то, смотрите, как бы вас за меньшевизм не потянули! — А потом вдруг говорит: — У вас дочь во Франции, в Ницце. Почему бы вам к ней не поехать!» Я, признать­ся, онемел. Потом думаю: «А ведь они не шу­тят. В самом деле, чего мне на шее у Ветошки-на сидеть!»

— Значит, едете? — в изумлении спросил Якушев.

— Вот к генералу пришел посоветоваться. Он умница.

— Что же вас держит? Князь долго молчал, потом поднял старче­ские, еще зоркие глаза и вздохнул*

— Россия. Я все еще живу в Зарайске. Утром, на рассвете, выхожу в садик. Морозец, снег скрипит, надо мной наше небо. С детства привычное, русское небо. Ну, допустим, там, в Ницце, оно ярче, светлее... пальмы, море... Зять мой — француз, граф де ла Нуа. Метит в послы. И в доме, наверно, эти... соотечествен­ники, желтые кирасиры... И кончится все это чем? Склеп на горе, на кладбище под Ниццей. А все мои деды, прадеды — все спят в русской земле. И мне бы к ним, последнему русскому потомку удельных князей Тверских.

—  Резонно, — сказал   Потапов.

У Якушева запершило в горле, он хотел что-то сказать, но так и не смог. Пожал малень­кую сухую руку князю, обнял Потапова и по­шагал по аллее к выходу из парка.

—  Что это с ним?

—  Что-то  происходит...   Ну,   так   как  же,     князь?.. Простите, это я по старой памяти, как

же, Сергей Валерьянович? Помните, я к вам ездил в Алексеевну, на уток? Это еще до ва­шего толстовства...

Они бы еще долго говорили, но тут за По­таповым прибежала сестра, настал обеденный час.

Спустя некоторое время, когда Потапов с Якушевым стали часто видеться по общему делу, Александр Александрович спросил его о князе Тверском.

— А он приказал долго жить... Мне Ве-тошкин звонил. Угас, говорит, его сиятельство, во сне помер. Схоронили его там же, в Зарай­ске. Интересная фигура. Кого только не ро­жала матушка-Россия!

— Интересная... Он ведь сыграл некоторую роль в моей жизни, хоть видел я его только раз, у вас в госпитале. Как-нибудь я расскажу, Ни­колай Михайлович.

Но так и не собрался рассказать.

10

Где бы ни был Якушев, на службе или до-ма, его тревожила одна мысль: «Любский» — кличка камергера Ртищева, влиятельного чле­на Политического совета МОЦР. Прятаться от него или идти напролом? Со времени освобож­дения Якушева телефонных звонков от него не было. Что это означало? Или, узнав о болезни, Любский и другие решили оставить Якушева в покое, или уже началась ликвидация МОЦР — результат его показаний?

«Отвяжутся, — успокаивал себя Якушев и тут же возражал: — Нет, «они» не отвяжутся».

Прошла неделя. Как-то в одиннадцатом ча­су вечера, когда Якушев гулял с Бумом на бульваре, навстречу ему поднялась знакомая фигура. Это был Ртищев.

— Рад вас видеть здравым и невреди­мым, — протягивая костлявую руку, сказал он. — Вот уж не вовремя вздумали болеть... Прогуливаете собачку? Какой чудесный фок­стерьер!

Якушев хотел уловить в тоне Ртищева иро­нию или нотку подозрения, но тот говорил, как всегда, внушительно и с сознанием собствен­ного достоинства.

— Еле выжил... — сказал Якушев. — Ну как вы, что у вас?

— Все в лучшем виде... Ждем вас, наше­го неутомимого, энергичного Александра Алек­сандровича... Как это все-таки угораздило вас сразу махнуть в Сибирь? Это после заграницы, после Швеции и Ревеля?

Якушев  насторожился:

— Очень просто: приехал, пришел к на­чальству, а мне вручают командировку, билет до Иркутска. И в тот же вечер я уехал, даже

отчет не успел сдать... А там, в Иркутске, под­хватил тиф...

— Жаль, что так получилось... — Ртищев оглянулся и убедился, что никого нет поблизо­сти. — Теперь о главном: мы хотим, чтобы вы возглавили одну сильную группу, она возникла, пока вас не было в Москве. Мы, то есть Поли­тический совет, придаем ей особое значение. Вам в ближайшие дни позвонит человек, па­роль — предложение об обмене фортепьяно фабрики «Мюльбах». Вам надо встретиться...

Якушев плохо слушал остальное, он напря­женно думал об одном и том же: «Нет, не от­вяжутся... не отвяжутся...»

Надо было что-то говорить, но, на его сча­стье, послышались голоса, бренчание мандоли­ны, на бульваре появилась шумная компания, он пожал холодную руку Ртищева и пробормо­тал первое, что пришло в голову:

— Разумеется, разумеется, — потянул за поводок Бума и быстро зашагал к дому.

Эта ночь напомнила ему ночи в камере тюрьмы, он не сомкнул глаз, ругал себя зато, что сразу не сказал Ртищеву: «Оставьте меня в покое...» Можно было сослаться на болезнь. Но вот что странно. Что дали его показания? Все пока на месте, Политический совет МОЦР действует! Возникают новые группы. Он чув­ствовал себя между молотом и наковальней. Надо выбирать — быть с Ртищевыми после то­го, что случилось, — невозможно. Что же де­лать? Утром он решил позвонить Артузову, но в девять часов раздался телефонный звонок, чей-то голос с легким акцентом произнес:

— Вы, кажется, имели желание обменять ваше фортепьяно на рояль?

— Да, на рояль кабинетный. Фабрики «Мюльбах».

— В таком случае угодно вам встретиться... скажем, в сквере у Большого театра завтра. Время зависит от вас.

— Я могу около четырех часов.

—  Превосходно.

— А как я вас узнаю?

— Не извольте беспокоиться. Я знаю вас в лицо.

— А... Значит, до завтра.

Якушев положил трубку на рычаг и долго сидел в мучительном раздумье. Было десять часов утра, когда он позвонил Артузову и рас­сказал ему о таинственном телефонном звонке.

— Почему бы вам не пойти... — ответил Артузов, — раз вы согласились встретиться с этим человеком. Если вы не придете, это их встревожит, пока вы у них вне подозрений. Нам бы не хотелось, чтобы вам угрожала опасность со стороны ваших бывших друзей.

«Значит, из моих показаний пока не сдела­но выводов, — подумал Якушев. — Интересно знать, что это за «сильная группа».

Якушев отличался точностью. Четыре часа. Он прогуливался в сквере, когда с ним почти столкнулся человек в бекеше с серой кара­кулевой выпушкой и начищенных до зеркаль­ного блеска сапогах. Извинившись, сказал:

— Я от Любского. Присядем на минуту. Они  присели  на  скамью,  убедившись,   что никого нет поблизости.

— Для вас моя фамилия Стауниц, Эдуард Оттович. Для других — Опперпут, Селянинов, Упельниц и так далее. Смотря по обстоятель­ствам.

— Я думаю, что здесь не место для такого разговора.

— Разумеется. Как вы относитесь к кав­казской кухне?

— Странный вопрос... Если барашек ка­рачаевский, что может быть лучше.

Они пошли в сторону Охотного ряда, мино­вали Дом Союзов. В то время здесь не было и в помине монументального дома Совета Мини­стров, а стояли только два убогих одноэтажных здания, лавки, торгующие мелкой галантереей. В щели между стеной церкви Параскевы Пят­ницы и ветхим старым домом гнездилась шаш­лычная без вывески.

— ; Это здесь?

— Здесь. Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Все принято во внимание, в смысле конспирации.

Они вошли. Им ударил в нос запах барани­ны, жаренной на вертеле, и еще другой запах, который свидетельствовал о том, что здесь про­бавлялись не восемнадцатиградусной «эриван-ской», а чем-то более существенным — разве­денным водицей спиртом. Сквозь пелену та­бачного дыма виднелись люди за столиками, была такая теснота, что казалось, ступить не­куда, а не то что сесть.

—  Не извольте беспокоиться... Шалико!

И действительно, через минуту они оказа­лись в глубине коридора, в довольно чистом чу­ланчике, освещенном окошком, выходившим во двор. В чуланчике — стол, накрытый бумагой, и два стула. Гомон, говор посетителей шашлыч­ной еле доносились сюда. В щель приоткрытой двери просунулась усатая голова, и чья-то не очень чистая рука поставила на стол приборы, стаканы и бутылки.

— Как обычно, — сказал Стауниц, и голо­ва исчезла. — Предпочитаю это заведение. У меня наилучшие отношения с хозяином, как вы изволили заметить. Шашлык отличный, вы в этом убедитесь, а главное, можно спокойно по­говорить. В случае необходимости — открывает­ся окно и испаряешься тихо и бесследно. ' — Слушаю вас.

— Мои петроградские друзья, связанные с известным вам Юрием Александровичем Арта­моновым, поручили мне от его имени выяснить,

чем объясняется столь  длительное  ваше  мол­чание, после того как все было договорено?

— Все ли? Не прикажете ли переписывать­ся, прибегая к обычной почте?

— Понимаю.   И  других  причин  нет?

— Были. Я был в длительной командиров­ке в Иркутске и там имел несчастье заболеть. Тиф.

— А... Тогда понятно.

— Они,  в Ревеле, обещали мне наладить прямую связь с Москвой.

— Ртищев, то есть Любский, говорил, что вас ожидают в Ревеле с отчетом о том, что уда­лось сделать.

— Ртищев. Знаю. Но ведь дело в том, что моя командировка за границу зависит не от меня. Что касается Петрограда, то это мне лег­че. Вы были там недавно. Что там?

-- Были провалы, как вы знаете... Однако сейчас, я бы сказал, все снова оживилось, так же как, впрочем, и в Москве.

Послышались шаги. Стауниц открыл дверь.
Просунулась та же усатая голова, и рука по­
ставила на стол блюдо с дымящимся шашлы­
ком.

Якушев потянул носом:

— Аппетитно... Если судить по запаху.

— Прошу, — наливая вино, сказал Стау­ниц. — Мы успеем поговорить.

Некоторое время оба молча ели и чокались, запивая шашлык вином.

— Так вот, ваше превосходительство. Все это хорошо: Петроград, Москва, Нижний, Рос-тов-на-Дону... Но все это разрозненно, и притом связь с закордонными организациями очень слаба.

— Вы абсолютно правы.

— Насколько я понял Ртищева, предпола­гается объединение всех, говоря большевист­ским языком, ячеек вокруг МОЦР на строго монархической основе, чтобы не пахло ни ка­детским духом, ни эсеровщиной! Самодержа­вие и военная диктатура. — Стауниц метнул взгляд в сторону Якушева. Тот молчал. — Эсе­ровщиной я сыт по горло. Я ведь из-за них по­пался и имел удовольствие отсидеть в одиночке, ожидая... — И Стауниц слегка щелкнул себя в висок. — Меня спасла отмена смертной казни в двадцатом году, и я получил всего-навсего лагерь до окончания гражданской войны. И вот, как видите, на свободе, занимаюсь коммерцией и еще кое-чем. А ведь я брал уроки конспира­ции у самого Бориса Викторовича..,

— У кого?

—— У Савинкова.

— Вы, значит, из этих... из эсеров?

— Нет, я не «из этих»... Я все испытал, после того как четверо суток блевал на поганом греческом пароходишке по пути из Севастополя в Стамбул. Испытал и турецкий клоповник «каракол», и румынскую тюрягу, В конце концов в Берлине меня подобрал Савинков, я оказался для него подходящим... Якушев поморщился:

— Этот человек вызывает во мне отвраще­ние. Организовывал убийства министров, гу­бернаторов, а вешали за это других, исполни-телей.

— Видите ли, он не трус. При этом может быть обаятельным, пленительным, может вас очаровать, пока вы ему нужны. А когда вас зацапают, он и не чихнет. Будет читать дека­дентские стишки, он ведь мнит себя литерато­ром. Широкая натура, игрок, швыряет деньги, когда есть. До революции, говорят, проиграл пятнадцать тысяч золотом партийных денег в Монте-Карло. В Париже — всегда скачки, жен­щины...

—  Вы с ним коротко знакомы?

— Как сказать... Жил с ним месяц в Бер­лине, в отеле «Адлон». Роскошная жизнь. При нем секретарь, жена секретаря для интимных услуг. Каждый вечер — дансинг, шампанское, марафет, если угодно. А утром — штаб: пол­ковники, ротмистры, бандиты со светскими за­машками и французским языком и эти долго­гривые эсеры... Все цвета радуги — от монар­хистов до эсеров-максималистов. Вечером опять шампанское и дамы... Марка летит вниз, а Бо­рису Викторовичу хоть бы что, у него фунты стерлингов. А для меня потом кончилось вот чем: грязная изба в Полесье, спишь на полу с бандитами, палец на курке маузера; ползешь по грязи через границу, ждешь пулю в лоб, не то пограничники прикончат, не то бандиты, что­бы поживиться...

— Дальше?

— Дальше, если повезет, заберешься в трущобу под Минском... Холод, грязь, кровь... В конце концов вышло так: пришел на явку, все знаки на месте, милости просим, стучу, мне открывают — и спекся... Везут в Москву, там допрос, пойман с оружием, был в банде, савин-ковец, расстрел обеспечен... Сижу во «внут­ренней» и представляю: в этот самый час, в Париже, Борис Викторович с донной Пепитой в «Табарэне» попивают «кордон руж», а вместо меня другой дурак ползет на брюхе по грязи через границу. И для чего? Чтобы поджечь хату сельсовета или подстрелить секретаря ком­ячейки. Нет, Савинков меня не устраивает...

—  Значит, разочарование?..

— Да, в методах.

— Перспектива не из приятных. А дальше?

— Дальше — вы знаете. Чудом выкараб­кался. А тут нэп. Я кое-что понимаю в коммер­ции. Нашел компаньонов, женился на хоро­шенькой девице. Но, знаете, не по моему ха­рактеру дело. Богатства не наживу — я не Ку­шаков, у меня капитала нет. И вот пришел к

выводу: надо делать ставку на внутренний пе­реворот.

— Интересно! И что же?

— Нащупал людей. Один чиновник депар­тамента полиции... В общем, есть группа, семь человек, нет только денег. Я за этим и в Петро­град ездил. Иностранцы через Коковцова обе­щали. У меня большая надежда на вас, Алек­сандр Александрович.

— Если в смысле денег, то я вас должен огорчить. А потом самое главное: цель. Какая у вашей группы цель? Неужели... что-то вроде «Союза защиты родины и свободы»?

— К чертовой матери! Никакой савинков-щины? Его императорское величество, законный император. Только на это еще можно ставить.

— Все разделяют ваши чувства?

— Могу сказать — все. Даже, пусть вам не покажется странным, один краском. Настоящий. Якушев удивился:

—  Что вы такое говорите?

— Я вас понимаю. Но не все же среди большевиков — кремень и железо. Чекистам, например, ничего не нужно для себя: ест хлеб с соломой, запивает морковным чаем, не спит по ночам, — главное для него — идея, револю­ция. Но есть такие «товарищи», которых нэп расшатал. Я вам покажу: красавец, герой, кон­ник, командовал полком. Из простых. Учится на каких-то военных курсах.

— И вошел в вашу группу?

— Отца-старосту расстреляли на Тамбов-щине. Хату сожгли. Жить хочется. Все это ши­то-крыто. Я к нему со всех сторон подходил. Вы представляете себе: кончит курс — дадут ему бригаду, дивизию...

— Все это очень интересно. Очень. Надо будет приглядеться к вашим людям..Только без всяких собраний, надеюсь.

— Да что вы... Какие собрания! Я снял на Болоте склад под товары. Вы увидите, как удобно... И сторож у меня... Кто бы вы думали? Чиновник департамента полиции. Коллежский асессор.

— Это так неожиданно, что просто не ве­рится...

— Все доложено штабу МОЦР, извините за большевистское сокращение — штабу Монар­хической организации Центральной России. Угодно вашему превосходительству познако­миться с людьми?

«Отказаться, —мелькнула у Якушева мысль, — Но ведь это вызовет у них подозре­ние».

— Разве только с этим... краскомом. Этот, как вы понимаете, представляет особый инте­рес.

— Отлично. Разрешите на днях сообщить,
где и когда... — Стауниц открыл дверь и крик­
нул: — Шалико! Счет!                                                        .

Ему подали счет. Якушев полюбопытство­вал и увидел семизначную цифру.

— С чаевыми около шести миллионов. Вер­нее, ровно шесть. Все мы нынче миллионеры, ваше превосходительство.

Они вышли на улицу. Уже стемнело. Ста­униц кивнул и пропал в темноте. Улицы почти не освещались.

Якушев шел не торопясь, в тяжелом раз­думье. «Нет, они не угомонились». Предста­вил себе лицо Стауница, его злую усмешку, его глаза и крепкие белые зубы, которыми он разрывая розовое мясо барашка. «Волк, — подумал Якушев, — настоящий вояк. Они не оставят меня в покое.

                                                                                                                       11

Якушев решил написать Артузову, просил принять его по важному делу и отдал письмо в окошко бюро пропусков. В тот же день ве­чером Артузов позвонил и сказал, что ждет его к одиннадцати часам вечера. Пропуск бу­дет заказан.

Без четверти одиннадцать Якушев был у Артузова. Тот сказал:

— Через пять минут вас примет Дзержин­ский.               

Нетрудно догадаться, что переживал в эти пять минут Якушев.

Дзержинского он видел тогда, после очной ставки с Варварой Страшкевич, несколько мгновений. Якушев в тот момент был так оше­ломлен, так потрясен, что Дзержинского за­помнил смутно. А теперь ему предстоял разго­вор с этим человеком, имя которого внушало панический страх белым. Его называли «кра­сный Торквемада», и Якушев ужаснулся, ду­мая, чем может кончиться встреча с Дзержин­ским. Он страшился этого свидания, хотя он ничего не утаил на последнем допросе...

Пять минут прошло. Якушев уже не по­мнил, как вместе с Артузовым шагал по кори­дору третьего этажа; они миновали комнату, где сидели за столами какие-то люди, перед ним открылась дверь в другую комнату, и там у стола стоял человек, перелистывая бумаги в папке. Он положил папку, поднял голову. Это был Дзержинский.

— Садитесь... Не удивляйтесь, что я вас принял в такой поздний час. К сожалению, не мог найти другого времени.

— Очень признателен... Поверьте, я не ожидал встречи с вами. Я полагал, что мне уделит время ваш сотрудник. Положение скла­дывается так, что выпутаться из него собствен­ными силами я не могу...

— Попробуем вам помочь,—сказал Дзер­жинский, подвинул стул к Якушеву и сел. — Что же с вами произошло?

— Еще не произошло, но может прои­зойти.

Якушев всегда говорил ясно и не искал слов, но теперь он, запинаясь и волнуясь, рас­сказал о встрече на бульваре с Ртищевым и о своем свидании со Стауницем.

— Мне казалось, что я смогу дать им по­нять, что ухожу из их организации навсегда.

— Это оказалось невозможным?

— Да. Я немедленно вызвал бы подозре­ния, я слишком много знал, и они не остано­вились бы перед убийством.

— Это верно. Они вас в покое не оста­вят.—Дзержинский задумался. — Конечно, на­ша обязанность защитить вас. Но как? Есть два пути: первый — дать вам возможность уехать далеко, куда-нибудь в провинцию. Но вы для них фигура, и они будут встревожены...

Дзержинский снова умолк, встал, отошел в сторону. На этот раз его молчание было дово­льно долгим.

— Вы решили стать добросовестным совет­ским служащим? Вас это вполне удовлетворя­ет? Вас, человека, который любит свою роди­ну? Такие работники нам нужны, я уважаю их, они отдают свои силы восстановлению на­родного хозяйства.

— Я знаю, мне говорили сотрудники Нар-компути.

— Но вы обладаете способностями и неко­торыми данными, которые могут принести еще большую пользу государству. Не будет ли пра­вильнее предоставить вам возможность трудить­ся в области укрепления безопасности нашего государства, защиты его от покушений со сто­роны врагов? Подумайте, о чем я говорю.

Теперь Якушев молчал.

— Я понимаю, — продолжал Дзержин­ский,— вы родились и росли в той среде, ко­торая твердо верила в незыблемость монархи­ческого строя, вам внушали с детства, что вы будете управлять покорным народом, вами бу­дет управлять монарх. Только наиболее разум­ные из вашей среды понимали, что этот строй обречен. И когда он рухнул, они, не без раз­думья, перешли на сторону народа... Кстати, в своих показаниях вы упомянули бывшего ге­нерала Николая Михайловича Потапова. Он был начальником одного из главных управле­ний генерального штаба царской армии, бли­зок ко двору и хорошо известен царю. Но именно потому, что он был близок к этим лю­дям, он видел их ничтожество и низость.

— Я не был в его положении и был далек от двора.

— Я заговорил о Николае Михайловиче Потапове потому, что он сыграл некоторую роль в вашей жизни. Он посоветовал вам бро­сить саботажничать и идти, честно работать, честно, как должен работать советский специалист. Хорошо же вы отплатили ему за доб­рый совет... Но все это в прошлом. Мы верим, что вы теперь думаете по-другому и поняли смысл истинного патриотизма.

Дзержинский,   видимо,    устал.    Он    вытер платком лоб.

— Слушайте, Александр Александрович! — сказал он, немного помолчав. — В своих пока-заниях вы откровенно рассказали о деятельно­сти контрреволюционной организации, которой руководил ваш штаб, или Политический совет МОЦР, как вы его называли. В Петрограде, Киеве, Ростове-на-Дону, на Северном Кавка­зе этот совет организовывал террористов, ди­версантов, шпионов, сторонников Врангеля, Николая Николаевича. Лично вам я не могу отказать в смелости и решительности, вы про­являли мужество отчаяния. Но никто не мо­жет быть героем, когда идет против своего на­рода. Помнится, это сказал Виктор Гюго... Вы в своих показаниях откровенно назвали тех, кого завербовали, сделали членами преступной монархической организации. Среди них есть люди, не окончательно погибшие для своей ро­дины, люди, которые колеблются, сомневают­ся, задают себе вопрос: зачем мы связали свою судьбу с судьбой врагов революции? И что же, вы, Якушев, не чувствуете своей вины перед теми, кого вели на гибель, бросите их, и вас не будет мучить совесть? Подумайте об этом. Вы должны помочь нам разобраться в том, кто из этих людей окончательно погиб и кто может еще стать честным гражданином своей стра­ны. Мы хотим не только карать, но и перевос­питывать тех, в ком есть крупица совести. Ес-ли вы сумеете убедить хоть одного из них стать честным советским гражданином — мы будем вам благодарны. Если вы поможете нам обезвредить неисправимого врага — это будет большой вашей заслугой. Вы писали в своих показаниях, что навсегда отказываетесь от по­литической деятельности. А я призываю вас к тому, чтобы вы вернулись к политической дея­тельности. Но не по ту, а по эту сторону бар­рикады. Вы сделали один шаг, надо сделать следующий. Я думаю, что вы поняли — нельзя оставаться нейтральным между двух лагерей. Вы должны встать на защиту родины, активно оберегать ее от злейших врагов, от интервен­тов, контрреволюционеров, террористов и шпи­онов. Это значит, надо играть роль прежнего Якушева — монархиста, контрреволюционера, заговорщика и в то же время вместе с нами предпринимать меры, чтобы вскрыть загранич­ные связи монархистов, парализовать попытки МОЦР вредить народу. Вы понимаете, о чем я говорю?.. Знаю, вам трудно ответить сейчас, сию минуту. Было бы странным, если бы вы не обдумали это мое предложение. Мы ждем от­вета... Это и есть тот второй путь, о котором я

вам говорил в начале нашего   разговора.   Это выход из положения, в котором вы очутились. На этом   окончился   разговор   с   Дзержин­ским. Он продолжался почти три часа.

                                                                                                                                  12

В ту весну, в апреле 1922 года, кажется, не было дома в Москве, где не говорили бы о конференции в Генуе. Думается, так было вовсей России. Одни надеялись на успех конфе­ренции и предполагали, что жить станет легче, исчезнет опасность новой интервенции. Другие, враги, злобно ругали Антанту, которая взду­
мала разговаривать «на равных» с большеви­ками, вместо того чтобы задушить Советскую
Россию.                                      

Дзержинский в своем кабинете, в доме на Лубянской площади, перечитывал речь Чиче­рина на первом пленарном заседании конфе­ренции. Он узнавал мысли Ленина, руку Ле­нина. В те дни, когда на Политбюро обсужда­ли, какой политической линии держаться в Ге­нуе, Дзержинский был в Сибири и писал отту­да: «Сибирский хлеб и семена для весеннего сева — это наше спасение и наша опора в Ге­нуе».

Теперь он читал, вникая в каждое слово ре­чи Чичерина: «Установление всеобщего мира должно быть проведено, по нашему мнению, всемирным конгрессом, созванным на основе полного равенства всех народов и признания за всеми права распоряжаться своей собствен­ной судьбой».

Дзержинский понимал: много воды утечет, пока западные державы признают право Со­ветской республики распоряжаться своей судь­бой. Разговаривая в Генуе, они в то же вре­мя поддерживают заговоры внутри Советской страны, поддерживают и белоэмигрантские ор­ганизации. Это было хорошо известно Дзер­жинскому, и все же он считал полезным, что­бы Чичерин полным голосом заговорил об установлении всеобщего мира, на основе полно­го равенства всех народов.

Позвонил телефон из Кремля. Дзержин­ский взял трубку и услышал:

— Ну, с весной вас... Признаться, надое­ла зима? А?

Он узнал голос Ленина, который отличил бы от тысячи других голосов.

— Теперь поговорим о политической пого­де. Чичерин хорошо сделал, когда повторил слова итальянца: «Здесь нет ни победителей, ни побежденных...» Но я не убежден в том, что наши делегаты в полной безопасности в Генуе, как вы полагаете?

— Вы правы, Владимир Ильич. Покуше­ние возможно. Меры предосторожности и охра­ны со стороны хозяев страны очень сомни-

тельны. Наши рабочие знали это, когда не хо­тели отпускать вас в Геную. По нашим сведе­ниям, наблюдается оживление деятельности бе­лой эмиграции, в особенности монархических группировок...

— Это понятно. Они думали, что нэп — признак нашей слабости, и разочарованы.

— Мы следуем вашим советам, Владимир Ильич, и пока стараемся глубже проникнуть в их планы. У меня, например, была долгая бе­седа с одним бывшим монархистом — Якуше­вым. Он теперь на стороне Советской власти и может принести нам пользу. В прошлом за­нимал довольно видное положение... Говорит, что сейчас эти господа в поисках денег. Ино­странцы после всех разочарований не слиш­ком щедры, хотя очень старается Коковцов...

— Коковцов? Финансист? Ученик Витте... Кстати, о курсе... Какой сегодня курс? В янва­ре золотой рубль стоил двести восемьдесят во­семь тысяч бумажных рублей, а сегодня пере­шел за миллион. Эту проблему надо решать... И, конечно, не как Витте и Коковцов... Я по­звонил вам вот почему: товарищ Серго поста­вил вопрос о грузинских меньшевиках. Вы их держите в тюрьме?

— Да.  В Тифлисе и в Поти.

— Серго бомбардируют письмами родст­венники. А что, если мы господ меньшевиков вышлем за границу?

— За границу?  Меньшевиков?

— Да. Они будут там нас ругать, но пока мы их держим в тюрьме, их коллеги из Вто­рого Интернационала на этом спекулируют. А когда меньшевики появятся на Западе и нач­нут ругать нас, они еще больше скомпромети­руют себя в глазах рабочих. Пусть едут.

— А дадут ли им визы французы? У нас с Францией нет дипломатических отношений. Впрочем, может быть... через Красный Крест.

— Как? Мы еще будем заботиться о мень­шевиках? Пусть сами достают себе визы!

— Для этого их надо доставить в Москву.

— Доставим. Пусть хлопочут через поль­скую миссию. Потолкаются в прихожей у пос­ла, поводят их за нос французы — понюхают их свободу...

Ленин засмеялся так весело, что Дзержин­ский тоже не мог Сдержать улыбку.

На этом кончился разговор. Дзержинский положил трубку и задумался: какую жизнь прожил Ленин — вечная борьба, раскол, осно­вание партии большевиков, революция 1905 года, борьба против империалистической вой­ны, против оборонцев, апрель 1917 года, Ок­тябрь, провозглашение Советской власти, Брест­ский мир, гражданская война, поворот к нэпу... Какие силы, какую волю и решимость надо иметь, чтобы все это вынести на своих пле­чах... И что еще впереди?

А в эти минуты Ленин думал о Дзержин­ском и велел позвонить Обуху, узнать, что го­ворят врачи по поводу здоровья Феликса, нельзя ли дать ему две недели отдыха. Один­надцать лет тюрьмы, каторга и такая адовая работа. Надо настаивать на отдыхе.,,,

13

О чем бы ни думал Якушев, он возвращал-ся к разговору, который произошел в кабинете Дзержинского. Сослуживцы, жена и дети за­метили, что, всегда внимательный, очень точ­ный во всем, что делал и говорил, он отвечает невпопад, а то и вовсе оставляет вопросы без ответа. Дома он часами неподвижно сидел, устремив взгляд в одну точку: Якушев спорил с собой.

«Если я люблю свой народ, то как я мог быть заодно с этими зубрами, которые о наро­де говорят не иначе, как «хамье», «быдло», серьезно обсуждают, сколько десятков, сотен тысяч крестьян, рабочих придется скосить пу­леметами. И все для того, чтобы вновь вступил на престол «всепресветлейший» его величест­во... Правда, были исключения. Вот, напри­мер, старый князь Тверской: не хотел нового царя, принял утрату своего титула и поместья как должное, отказался уехать за границу и умер на родине. Впрочем, много ли таких бы­ло?.. Политический совет МОЦР иногда назы­вал себя «звездной палатой». Он вспомнил тай­ное совещание бывших воспитанников лицея в 1919 году. Это было празднование лицей­ской годовщины. Лицей1 Но разве они горди­лись Пушкиным, великим поэтом России, вос­питанником лицея? Они гордились канцлером Горчаковым, сановниками и придворными, ко­торые тоже вышли из стен лицея...

Но больше всего Якушев думал о тех, кто, неизвестно почему, оказался участником монар­хической группы. Вспомнился Градов — вид­ный московский адвокат, либерал, защищав­ший революционеров на процессах. Его втяну­ли в группу «испытуемых», и он взял на себя добывание денег для монархической организа­ции. «А что, если попытаться помочь старику, сказать о ненужности его участия в делах МОЦР?» — подумал Якушев. И вскоре случай помог ему выполнить это решение.

Был выходной день, жена и две маленькие дочки ушли в цирк, сын Саша остался дома, готовил уроки. Справившись с арифметически­ми задачами, он заглянул в комнату к отцу и робко сказал:

— Ты обещал... в музей.

—— Что? Ах да...  В другой раз.

—  Ну тогда в   «Густые сливки». Так называлось кафе в Столешниковом пе­реулке. В витрине   этого  кафе   была   завлека-

тельная надпись:  «Нас посещают дети кушать сливки».

«Надо угостить мальца и отвлечься немно­го», — подумал Якушев.

—  Одевайся. Пойдем.           Они шли по улицам Москвы, все вокруг ин­тересовало мальчика, автомобиль с надписью «Прокат" в желтом кружке, цыганка, привя­завшаяся к отцу: «Позолоти ручку — пога­даю». Мальчик читал вслух вывеску: «Зубной врач Вильгельмсон. Прием с 1-0 до 2-х».

«Все интересно, когда тебе десять лет», — думал Якушев.

А сын бежал немного впереди. Скоро они дошли до кафе.

В кафе с трудом нашелся свободный сто­лик — всюду сидели мамаши и бабушки, де­вочки и мальчики. Якушев уже собирался устроиться у дверей, когда кто-то его взял за рукав. Он оглянулся и увидел Евгения Христо-форовича Градова и маленькую девочку, ве­роятно, внучку.

— Присаживайтесь, Александр Александ­рович. От дверей дует.

Немного помедлив, Якушев сел.

— А молодежь сядет против нас. Рядом с Верочкой. Так, молодой человек?

«Молодой человек», то есть Саша, сел ря­дом с Верочкой. Ей было лет пять, не более.

—  Внучка? — спросил Якушев.

— Внучка. У меня трое внучат: Петенька от Лиды, а Верочка и Оленька от Сережи.

Якушев опять подумал: «И этого безобид­ного старика втянули в шайку извергов и убийц...»

— Евгений Христофорович... — Якушев оглянулся, звенели ложечки, мамаши и бабушки занимались собой и своим малолетним потом­ством. — Евгений Христофорович... Вы помни­те беседы у вас в Мамонтовке на даче? И один разговор в дачном поезде... Подождите, Евге­ний Христофорович! — Якушев видел, что ста­рик изменился в лице и открыл рот, собираясь его прервать. — Подождите... Я прошу считать эти беседы несостоявшимися. Их не было, и я и вы должны об этом забыть.

Прошло несколько секунд, пока Градов смог понять, о чем идет речь. Он вдруг про­светлел и, чуть не опрокинув стакан, бросился пожимать руку Якушеву. Успокоившись, сел и стал внимательно слушать.

— Евгений Христофорович! Забудьте. Ни­каких разговоров на эту тему не было, — вну­шительно повторил . Якушев. — И никаких де­нег у Кушакова на известные вам цели не про­сите.

— Да я и не просил. По зрелом размыш­лении я решил воздержаться, зная, что Куша­ков не даст денег, — его вполне устраивает

нэп... Кроме того, я недавно привлечен к ра­боте в Наркомюсте. Работать и держать нож за пазухой не в моих правилах...

— Вы абсолютно правы. На этом мы кон­чим. Как ваша подагра?

— Беда!  Что поделаешь?  Годы...

И они заговорили о другом.

«Работать и держать нож за пазухой» — это мне не в бровь, а в глаз. А ведь я так ра­ботал. Нет, рвать так рвать...»

К вечеру Якушев и Саша возвращались до­мой.

— Папа, — сказал Саша, — я поиграю во дворе. Можно?

— Иди... Скоро придет мама.

— Будем играть в  «красные»  и  «белые»,

— То есть как?

— В войну. Я буду красным, а Витька с того двора — беляк.

— Хорошо...

«Всюду одно и то же... Всюду борьба. Да­же у детей».

Якушев позвонил и вдруг вспомнил, что в квартире никого нет. Он достал ключ и вошел в коридор. Навстречу ему бросился Бум, визжа от радости.

Пройдя в кабинет, как был в пальто, Яку­шев сел и взял папиросу. На душе стало дуть легче — с Градовым уладилось. Но разве это все?

В передней раздался звонок, слегка тявк­нул Бум.

Якушев пошел к дверям, открыл дверь и окаменел.

В дверях, поглаживая рыжую холеную бо­родку, стоял Стауниц.

— Вы?—с удивлением сказал Якушев.— Какая неосторожность!

— Не беспокойтесь. Я произвел разведку и установил, что вы один в квартире.

В это мгновение сорвался со своего коври­ка Бум и с яростью залаял на Стауница. Яку­шев подхватил собаку под мышку и отнес на кухню.

— Чем обязан? — сухо спросил Якушев.— Полагаю, что дело неотложное и важное.

— Совершенно верно. Разрешите доло­жить: помещение на Болотной площади при­ведено в порядок. Может вместить чуть не сто человек, если понадобится созвать съезд про­винциальных групп.

— По поводу съезда мы еще ничего не ре­шили в Политическом совете. Собрать такое количество людей — небезопасно. Кроме того, пока мы не получим помощь из-за границы, средств на организацию съезда монархических групп у нас нет.

— Абсолютно согласен. Оборудование по­мещения обошлось не дешево. Ртищев мне го­ворил, что у вас есть виды...

— Виды есть. Но денег пока нет.

— В связи с этим надо обсудить важный вопрос: об «эксе».

— О чем?

— Об экспроприации. Члены моей группы требуют активных действий. Предлагают «тер­акт», то есть террористический акт. Посколь­ку Политический совет поручил вам руковод­ство нашей «семеркой», мы бы просили вас пожаловать завтра в восемь на Болотную пло­щадь. Пароль: «Я от Селянинова». Отзыв: «Фонтанка, шестнадцать». Позвольте откла­няться.

Якушев проводил Стауница. Выпущенный из кухни Бум злобно лаял ему вслед.

«Что ж, надо решать...»

И опять перед глазами Якушева возникли Ртищев, Остен-Сакен и многие другие. С кем он хотел связать свою судьбу! Кто их союзни­ки— грабители и убийцы!

Он вскочил и пошел было к телефону. По­том остановился. Нет, этого не скажешь по те­лефону. Якушев взял бумагу и твердым почер­ком написал:

«Сегодня я окончательно убедился в том, что оставаться между двух лагерей мне невоз­можно. Я готов бороться вместе с вами, бо­роться на жизнь и смерть с врагами советского народа и прошу оказать мне доверие. Я, ко­нечно, явлюсь на очередное сборище Полити­ческого совета МОЦР и «семерки». И отныне все, что там будет происходить, вам будет в точности известно. Надеюсь, у меня хватит сил играть роль прежнего Якушева...»

Письмо прочитал вслух Дзержинский. Был первый час ночи. В его кабинете собрались Артузов, Пиляр, Косинов и Старов, который с тех пор стал держать постоянную связь с Якушевым. Тут же находился и автор письма.

— Товарищи доверяют вам, Александр Александрович, — сказал Дзержинский, —пи­сьмо подкреплено фактами. Характеристики всех этих деятелей совпадают с нашими дан­ными. Вы правильно отметили цензовый со­став штаба МОЦР. Крупные землевладельцы, балтийские бароны, вроде Нольде и Остен-Са-кена, махровые черносотенцы из «Союза Ми­хаила Архангела», бывшие сенаторы, придвор­ные чины, гвардейские ротмистры... Я обра­щаю ваше внимание на то, что авторитетных военных в штабе МОЦР пока нет. Об этом вы должны поднять вопрос в Политсовете. Для че­го? Скажу впоследствии.

— Мне думается, что Александр Алексан­дрович примет на себя закордонные связи МОЦР, — сказал Артузов. — Благодаря своему служебному положению он может получать ко­мандировки за границу и сноситься непосредст­венно с парижскими и берлинскими агентами.

 

Дзержинский кивнул.

— Но это в будущем. Ваша задача сейчас заключается в том, чтобы устранить из МОЦР и из «семерки» Стауница наиболее опасных и активвых врагов. Постарайтесь скомпромети­ровать их. Вы, честный и бесстрашный руко­водитель организации, якобы отстаиваете чи­стоту белого движения и под благовидным предлогом отсекаете от организации авантюри­стов и проходимцев. И, устраняя из руководст­ва МОЦР опасных людей, надо стремиться к тому, чтобы на их место, в организацию прони­кали наши люди...

— Военного руководителя мы постараемся подобрать, — сказал до сих пор молчавший Пи-ляр.

— И еще... Нужно дать условное наиме­нование МОЦР. Это необходимо для связи с эмигрантскими организациями за границей. Внешне оно будет служить как бы щитом для конспирации. Для нас это будет условное на­звание операции в целом. Я предлагаю отныне МОЦР именовать «Трестом». Такое название соответствует времени, оно звучит безобидно. Об изменении названия МОЦР сообщите По-литсовету и «друзьям» за границей. Повторяю, самое важное — внедрить наших людей в МОЦР — сделать ее нашим «Трестом». Не ме­нее важно — отсечь от руководства организаци­ей заграничную контрреволюцию. Объяснить это можно будет тем, что вы хотите вести са­мостоятельную политику.

Долго длился этот разговор. Якушев убе­дился: ему доверяют, более того, считают вер­ным боевым товарищем.

Правда, немного удивляло, что никто не об­ратил внимания на его донесение о «краскоме». Впрочем, Пиляр сказал, что этой личностью займется Особый отдел.

14

Якушев не торопясь шел по Софийской на­бережной, иногда останавливался, поглядывал на Кремль, на Большой дворец, купола собо­ров. Над зданием «Судебных установлений», как оно называлось до революции, алел флаг. В Кремле было тихо, сонно, только изредка мелькал силуэт самокатчика.

Был конец теплого, солнечного дня, и, по­глядев со стороны на Якушева, можно было подумать, что человек решил прогуляться по­сле трудового дня. Вблизи бывшей кокорев-ской гостиницы, теперь общежития, Якушев свернул в переулок и вышел на Болотную площадь.

В те годы площадь была застроена торго­выми помещениями, складами и выглядела со­всем иначе, чем в наши дни. Днем здесь был овощной торг, все вокруг пропахло запахом

овощей, овчины, дегтя, трудно было протис­нуться между ломовых телег. Но к вечеру пло­щадь пустела. Читая вывески: «Власов и Ко­четков», «Товарищество Хлоповых», «Нейман и Марковский», Якушев в одном из дворов двухэтажного старого дома нашел голубую вы­веску «Товарищество Флора». Ее трудно было заметить в глубине двора. Почти в ту же ми­нуту, неизвестно откуда, возникла высокая фи­гура человека в брезентовом балахоне и ко­жаной фуражке.

—  Я от Селянинова.

— Фонтанка, шестнадцать, — ответил че­ловек в балахоне, гремя ключами, отворил дверь, пропустил Якушева. Вспыхнула элект-.рическая лампочка, тускло осветившая поме­щение, похожее на склад. Да это отчасти и был склад, вдоль стен лежали мешки, стояли ящи­ки. Но в глубине виднелся стол, поодаль две скамьи и диван, железная печка «буржуйка», от нее коленом под потолком — труба.

— Придется подождать. Вы изволили при­быть немного раньше времени. Присаживай-тесь, ваше превосходительство.

— Садитесь и вы, — сказал Якушев.

— Мне полагается быть снаружи, но, по­скольку время не пришло, побуду здесь.

— Вы ведь не всегда были на таком амплуа, то есть сторожем?

— С вашего позволения, я коллежский асессор. Двадцать лет состоял на государст­венной службе в Петербурге, в департаменте полиции. Кончил в Москве лицей цесаревича Николая.

—  Это катковский?

— Так точно. Наш лицей не очень чтили, учились-то не одни дворяне... Я дослужился до коллежского асессора, а служил при Плеве, Трусевиче, Курлове, Климовиче, Белецком, при Джунковском тоже... Всех пережил.

—  Вот почему  Фонтанка,  шестнадцать!   .

— Именно поэтому. Вы, ваше превосходи­тельство, знали олсуфьевский особняк на Фон­танке, шестнадцать? На вид он небольшой, два подъезда, первый подъезд — квартира минист­ра внутренних дел, там всегда стоял городовой на посту, а другой подъезд — наш, департа­ментский.

— Проезжал, вероятно, не раз... Но не за­помнил. Особняк действительно небольшой. Как же там все умещалось: и квартира министра и департамент?

— А вы не приметили — позади пятиэтаж­ный большой дом пристроен? Вот в том доме и была святая святых — департамент. Я ведь служил в особой политической части, в пятом делопроизводстве.

— Любопытно.  В качестве кого?

— Чиновником особых поручений при ви­це-директоре департамента. — Он горестно

 

вздохнул: — Какой был порядок! Еще от Треть­его отделения было заведено, конечно, мас­штаб у нас побольше...

—  Интересно...   

— Возьмем, скажем, особую политиче­скую часть, пятое делопроизводство. В нем шесть отделений. Первое — переписка общего характера, второе — эсеры, третье — эсдеки, четвертое — инородческие организации, пя­тое — разбор шифров и шестое, самое важ­ное — личный состав, агентура внутренняя и заграничная. Я был по внутренней... Говорят, Климович теперь за границей, при Врангеле, по части разведки?

— Да. Я что-то слышал. Вы интересно рассказываете. Много повидали. Впрочем, вас касалось, видимо, больше бумажное производ­ство.

— О нет, ваше превосходительство. Я лю­битель сыска. У нас жандармские офицеры работали, они, знаете, аристократы, притом не из храбрецов. А я по своей охоте занимался сыском. Целую неделю ездил извозчиком номер 2874, сам вызвался, и за это меня особо благодарили. Ну, это я просто, как лю­битель.

— Очень интересно... Кстати, как мне вас величать прикажете?

— Как угодно. Скажем, Подушкин Степан Захарович.

— Как же вы все-таки уцелели, Степан Захарович?..

— Чудом. Как раз перед Февралем назна­чили меня полицмейстером в Керчь. Не до­ехал. Конечно, все бумаги сжег. У меня всегда паспорт был на другую фамилию. На случай ко­мандировки, если секретное поручение, это по­лезно. Долго скрывался у родственников в Ту­ле. Ждал Деникина и не дождался. Словом, эпопея... Однако я пойду. Нас ведь найти не­легко.

Он выскользнул в дверь, Якушев покачал головой: «Полицейская крыса!»

Дверь заскрипела, и вошел, вернее вбежал, Стауниц.

— Прошу прощения. Опоздал, надо было оповестить наших, времени мало. Будет Рти­щев, вы его знаете, Зубов — это курсант, об остальных скажу позже...

Открывалась дверь, входили люди и уса­живались на скамью несколько поодаль. При тусклом свете лампочки трудно было разгля­деть лица.

— Кажется, все, — сказал Стауниц. — Го­спода, нам предстоит выслушать важное сооб­щение Политического совета.

Не поднимаясь с места, Якушев начал:

— Мы, то есть Политический совет, полу­чили инструкции от Высшего монархического совета из Берлина, Мы не нашли нужным по-

знакомить вас, господа, вашу группу, с этими инструкциями, И вот почему: Политический совет считает, что из Берлина нельзя дикто­вать нам, как поступать. Наши собратья - за границей не знают обстановки, они оторваны от России. Нам на месте виднее. Мы сами определим наши задачи и поставим в извест­ность Высший монархический совет о том, ка­кие решения примет предстоящий съезд чле­нов Монархической организации Центральной России.

Якушев уловил легкое движение и понял, что его слова приняты одобрительно.

— В связи с созывом съезда возникает очень важный вопрос. Речь идет о средствах. Мы ожидаем от наших соратников за рубежом реальной денежной помощи. Нужны не добрые советы, а деньги. Помощь, которую мы можем получить здесь, — ничтожна. Надежды, кото­рые мы возлагали на одного «испытуемого», — рухнули, на нэпманов надеяться нельзя — нэп их устраивает. Главное — получить средства от промышленников за границей и иностранных правительств. В связи с этим очень важно на­ладить постоянную и прочную связь с загра­ничными монархическими организациями, с Берлином, Парижем. Политический совет ведет переговоры с одним пограничным государст­вом о том, чтобы организовать безопасный пе­реход границы. На-конец, в целях конспирации, наш МОЦР будет носить наименование «Трест». Об этом мы уведомили Высший монархический совет. Я сказал все.

Поднялся Ртищев, откашлялся, вытер плат­ком губы, по всему было видно, что он гото­вился произнести длинную речь.

Якушев знал заранее, что это будет .нудное и велеречивое излияние в духе церковной про­поведи и листовок монархического «Союза рус­ского народа», будут повторяться слова: «Русь», «престол», «самодержавие», «обожаемый мо­нарх»... Сколько таких речей придется еще выслушать, а может быть, и произнести само­му, чтобы козырять монархическими убежде­ниями.

Пока говорил Ртищев, можно было вгля­деться в лица тех, кто сидел на скамье. Яку­шев обратил внимание на молодого человека с сильно напудренным лицом и чувственным ртом, на совсем юную девушку с косами, ста­рательно уложенными под шапочкой. «Эта ду­реха куда затесалась?!» Рядом сидел пожилой человек в пальто, в темных очках, затем боро­дач в поддевке, типичный «охотнорядец». Но больше других заинтересовал Якушева воен­ный в длинной кавалерийской шинели. Он си­дел неподвижно, опустив голову и уставившись в пол. Это был, наверное, курсант Зубов,

— Дорогие собратья, — журчал Ртищев. — Я имел высокую честь присутствовать на том

заседании, где составлялся ответ на послание Высшего монархического совета. Не могу скрыть от вас моей тревоги. В этом послании сказано: «Не напирать на монархизм...» Со­братья! Можем ли мы, верноподданные, скры­вать свои чувства от народа? Можем ли мы, говоря с солдатами, умолчать о священной це­ли нашей — о воцарении вновь на престоле ца­ря-батюшки, державного хозяина земли рус­ской...

Якушев встал:

— Позвольте вас прервать! Я не могу до­пустить разглашения письма, которое принято нашим верховным органом и направляется за границу в зашифрованном виде, это наруше­ние конспирации...

Ртищев открыл было рот, но ничего не ска­зал и сел. Фонтан красноречия иссяк.

Тогда поднялся Стауниц. «Этот, по край­ней мере, не дурак, а откровенный подлец», — подумал Якушев.

Стауниц говорил отчетливо, громко, с лег­ким немецким акцентом:

— Дело с добыванием денег обстоит сквер­но. Между тем предстоят расходы в связи с нашим съездом. Мы решили получить деньги при помощи экспроприации. Намечено одно районное отделение Госбанка. Подробно об­суждать этот план не будем. Есть оружие, есть люди, исполнители, имеющие опыт. Во главе их мы поставим Дядю Васю. Он мастер в этом деле. — Стауниц наклонился к Якушеву: — Желательно знать ваше мнение.

Для Якушева возникло серьезное испыта­ние. Надо было не просто запретить грабеж, а убедить в его бессмысленности.

— Очень сожалею, что я не был, когда вы обсуждали вопрос об «эксе». Господа, я пони­маю, деньги нам очень нужны, но давайте по­думаем, что произойдет, даже если будет успех. Мы поднимем на ноги не только милицию, уго­ловный розыск, но и ГПУ. А что мы получим? Какими ресурсами обладает районное отделе­ние Госбанка? Из-за каких-то незначительных сумм поставим под удар всю организацию в це­лом. Думаю, что без стрельбы дело не обойдет­ся, будут убитые или раненые, начнутся арес­ты, следствие... А ведь главная задача сейчас — собирать силы, исподволь готовить переворот, . завязать прочные связи с заграницей, получить крупные суммы от промышленников и зару­бежных эмигрантских организаций. И это дело, можно сказать, на мази. И рисковать букваль-но всем из-за каких-то ничтожных сумм, рас­платиться за это, может быть, кровью наших людей!

Все молчали. Вдруг вскочила девушка и задыхаясь крикнула:

—  Нет! Так нельзя больше! Нет!.. Якушев  слегка  вздрогнул и повернулся к

ней.   «Гимназисточка, — подумал  он, — Что  с ней?» Потом мягко спросил:

—  Что это с вами, моя милая?     Она залепетала быстро и невнятно:

— Мы ничего не делаем... Мы ничего не сделали... Я так не могу!

Стауниц повернулся к Якушеву: — Позвольте, я объясню. Зоя настаивает на террористическом акте. Она предлагает се­бя как исполнительницу. — Вдруг он заговорил твердым голосом: — Если мы будем прислуши­ваться к бредням каждой девчонки, которая ставит под удар всю нашу работу, нам этого не простят! Ни отечество, ни наши собратья за рубежом.

— Хорошо... Я сама. У меня оружие! Я по­том застрелюсь! — кричала  девушка. Стауниц вскочил.

— Погодите... — Якушев встал и подошел к девушке. — Зоя, сейчас же, сию минуту от­дайте револьвер, если он у вас действительно есть. Я приказываю вам. Слышите. Отдайте!

В мертвой тишине девушка открыла сумоч­ку и отдала Якушеву маленький браунинг.

Якушев передал его Стауницу.

— Я прошу вас остаться. Вас и вас, — он указал на Зубова.

— А меня? — сказал  Ртищев.

— Хорошо, и вас. Остальные могут ухо­дить...

Якушев говорил по-прежнему не громко, но повелительно, так, что даже Стауниц смотрел на него в изумлении.

— Вас зовут Зоя? Милая, у меня дочь чуть не ваших лет. Вы вбили себе в голову, что ваш выстрел — в чекиста или видного ком­муниста — будет иметь значение для общего дела. Вы думаете, что совершите подвиг? Это не подвиг. Нет! Это предательство, вот как это называется!

Девушка тряслась от рыданий.   

— Хотите видеть человека, совершающего истинный подвиг? — Якушев показал на Зубо­ва. — Он красный командир, каждую минуту стоит на пороге смерти и ведет тайную работу. Он делает именно то, "о чем пишут наши со­братья из Берлина. И вы его хотите предать!

— Нет! Нет!

— Вы его предадите, вы погубите всю «семерку», потому что ваш выстрел, ничтож­ная хлопушка, насторожит Чека. И они добе­рутся до нас и уничтожат всю группу. Кто вас толкает на этот бессмысленный и, к счастью, несостоявшийся акт? Отвечайте! Кто?

— Игорь...

— Это тот, с напудренным лицом? Стау­ниц, вы уверены в нем?

— Он был со мной в Ивановском, лагере. Как анархист.

— И это все? И вы взяли его в “семерку”?

 
— Но он нужен.  Связь с молодежью...

— Я вижу. Подстрекает девочку, а сам в кусты. Нет, господа... Я вижу — у вас небла­гополучно. Мы потребуем от всех строжайшей дисциплины. Абсолютное подчинение Полити­ческому совету, абсолютное...

— Верно! — заговорил вдруг Зубов. — За­чем нам этот шкет несчастный, Игорь? Другое дело Дядя... Дядя Вася.

— Это кто Дядя Вася?

— Бородатый. В поддевке. Или ротмистр... или, как его... Кузен.

— Это в черном пальто? Он из жандар­мов?

— Отдельного корпуса жандармов. Я его привлек, — сказал Ртищев. — Работает по кон­нозаводству. Железный характер... Я надеюсь на него, Александр Александрович!

— Меня зовут Федоров. А вы для меня Любский. Прошу помнить. А теперь, Зоя, вы­трите слезы. Идите домой. И забудьте все, что здесь было.

Когда она ушла,   Якушев   переменил   тон:

— Господа. Вы понимаете, что я должен был держать себя так при этой девочке. Мы потом подумаем, как с ней быть. Что касается этого анархиста... Если Стауниц ручается... (Стауниц молчал.) Теперь я могу вам сказать под строжайшим секретом: мы принимаем ме­ры, чтобы установить непосредственную связь с Высшим монархическим советом. В ближай­шее время наш эмиссар выедет в Ревель.

— Прекрасно, — сказал Ртищев, — я бы предложил себя, но мне надо в Петроград... И вам бы хорошо туда, Александр Алек­сандрович... У меня, собственно, mon cher⁶, там дело несложное. Добыть, что закопано в «земельном банке» на даче, в Сиверской. — Он взглянул на часы. — Я бы поки­нул вас...

— Я вас не задерживаю.

Ртищев ушел. Теперь их было трое.

— Вы что, старые знакомые?.. — спросил Зубов о Ртищеве.

— По Петрограду- Он богатейший чело­век. Землевладелец черниговский. Камергер. Вероятно, кое-что сохранил.., в «земельном банке».

— Вот черт! — с завистью сказал Стау­ниц. — Что бы ему отвадить нам на дело!' До чего мы стеснены в средствах!

— Вот я и думаю, — заговорил Зубов. — Надоело мне до чертовой матери все это!

— Что именно?

— Служба! Кругом нэп, люди богатеют... А я кровь проливал, пуля во мне сидит со вре­мен Кронштадта. Отца на Тамбовщине крас­ные расстреляли, а я за них дрался. Встретил-

ся у одной бабенки с Эдуардом Оттовичем, спасибо, он мне открыл глаза. Все-таки я пробую...

— Что пробуете?

— Он, — Зубов показал на Стауница, — велит мне прощупывать курсантов. Только вы знаете, чем это пахнет? Пахнет Лубянкой и пу­лей. Казенная ей цена — девять копеек, а жиз­ни моей и того меньше — грош, по нашим вре­менам.

—  Надо умно и тонко. — сказал Стауниц.

Якушев молча смотрел на Зубова. Статный парень. Таких в гвардию брали. Глаза краси­вые, голубые, длинные ресницы, но сам в гла­за не смотрит. Наверно, из кулаков. И как он попал в Красную Армию? Видимо, по мобили­зации.

Скрипнула дверь. Вошел Подушкин с фона­рем «летучая мышь». Выжидательно посмот­рел и вздохнул.

— Ну, давайте расходиться, — сказал Яку­шев.

Он был доволен сегодняшним днем: полу­чил представление о «семерке» Стауница. «Надо все-таки укрепить Политический совет «Треста», — мелькнула мысль. — А то мне будет трудно».

Уходили по одному. Миновав Каменный мост, на Ленивке, Якушев вспомнил о Зое. «Глупая девчонка! Что бы такое придумать? Как бы ее вытащить из этого болота? И в са­мом деле, недаром же это сборище происходи­ло на Болоте! Действительно, болото»,

15

В Ревеле ни Артамонов, ни Щелгачев не могли понять, почему Якушев не известит. о себе. Как ни плохо работала почта между Ре­велем и Москвой, но на открытку, посланную в Москву Страшкевич, можно бы получить от­вет. Через Петроград удалось послать запрос Ртищеву-Любскому. Но ответа тоже пока не было. Возникла мысль об аресте Якушева. Но если бы он был арестован, последовали бы и другие аресты. Или он никого не выдал? Это человек твердый и сильной воли. Пожалуй, из всех, кого знали в Москве, он был самым деловым, самым серьезным. Ртищев уже стар.

У Артамонова были, в общем, очень смут­ные понятия 6 том, что представляет собой По­литический совет Монархической организации Центральной России... Кажется, у них нет ни одного военного. Все стало бы яснее, если была бы прочная связь с Москвой, если бы объявился Якушев. Может быть, командиров­ка... болезнь? Как узнать?

Однажды вечером Юрий Артамонов возвра­щался домой из кинематографа. Он не спеша

продвигался в толпе, выходившей из кинотеат­ра. Публика невольно уступала дорогу статно­му, высокому человеку, презрительно щурив­шему глаза и роняющему сквозь зубы:

—  Пардон...

Несмотря на штатскую одежду, офицер чув­ствовался в его манере разговаривать, в по­ходке, в жестах.

Артамонову было нестерпимо скучно в Ре­веле, он до сих пор считал его русским губерн­ским городом, а не столицей эстонского бур­жуазного государства. Все его раздражало, даже крепостные стены и башни, узенькие ули­цы, здание ратуши со шпилем и флюгером, изображающим воина с алебардой, герб горо­да и купеческой гильдии — белый крест на красном поле.... Эстонские буржуа, как во вре­мена Большой гильдии, крупное купечество, в пятнадцатом веке считали себя хозяевами стра­ны. Каково было это терпеть Артамонову, офи­церу гвардии его величества! Он и его друзья должны были заискивать перед новоиспечен­ными министрами и генералитетом. Одно успо­каивало: это ненадолго, он еще расплатится с этими господами за унижение. А пока надо бы­ло ждать и вести скучную переписку с Берли­ном, Парижем, Варшавой, со штабом Вранге­ля, расквартированным в Сербии, с Высшим монархическим советом, с молодым и старым князьями Ширинскими-Шахматовыми, с Ни­колаем Евгеньевичем Марковым, по прозвищу «Валяй, Марков», известным в прошлом сво­ими скандалами в Государственной думе и пользующимся теперь влиянием при дворе «Верховного». Как и Щелгачев, Артамонов люто ненавидел «адвокатишек» Маклаковых и Милюковых, болтавших о какой-то конститу­ции, но сидевших все-таки в Париже, а не в Ревеле.

В тот вечер Артамонов спешил домой. Он ожидал к себе Щелгачева, у которого были но­вости из Сремске Карловцы от людей, близких к Врангелю. И когда хорошенькая горничная Эрна открыла Артамонову дверь и сказала, что его ожидает какой-то господин, Артамонов был уверен, что это Щелгачев. Но он увидел со­вершенно незнакомого ему человека. Тот под­нялся навстречу, вертя в руках маленький кон­верт.

— С кем имею честь?

— Позвольте для начала вручить вам письмо Варвары Николаевны... — сказал гость.

Артамонов машинально вскрыл конверт, пригласил гостя сесть и прочитал: «Милый, до­рогой мой Юрий, это письмо тебе вручит Па­вел Петрович Колесников, оказавший мне боль­шую услугу. Какую — он сам тебе скажет. Слава богу, все обошлось... Обнимаю тебя, Христос с тобой, дорогой мой, береги себя ра­ди светлого будущего. В. С.».

 

— Так... Стало быть, вы прямо из Москвы?

— Нет. Я ездил по командировке в Бер­лин, на обратном пути задержался на один день в Ревеле. Простите, что явился в такой позд­ний час. Так удобнее для меня. Менее за­метно.

— Значит, вы, как это у вас называется... «совслуж»?

— Да.  Приходится служить.

— И вы рискнули посетить гидру контрре­волюции?.. Ну что ж, я вам благодарен за весть о тетушке Варваре Николаевне. Она пи­шет, что вы оказали ей услугу.

— Незначительную. У Варвары Николаев­ны были неприятности с домкомом. Ну, я их припугнул, только и всего.

— А в Ревеле вы проездом... Где остано­вились?

—  В гостинице «Золотой лев».

В передней послышался звонок. Артамонов извинился и вышел. Раздались негромкие го­лоса. Когда Артамонов вернулся, с ним был коренастый, невысокий блондин с седыми ви­сками.

— Штабс-капитан Всеволод Иванович Щел­гачев,— представил его Артамонов,—при нем можете говорить все, решительно все.

— Что, собственно,  вас интересует?

— Прежде всего, как там живется, в Мос­кве? Вы давно оттуда?

— -Пошла вторая неделя. Я уже изволил вам сообщить, что сейчас из Берлина.

— О... Так вы совсем свежий гость, — ска­зал Щелгачев. — Ну, как там в столице Сов-депии?

— Подожди, Всеволод, — сказал Артамо­нов. — Такого гостя надо принять, как води­лось у нас в прежнее время на Руси. Пожалуй­те в столовую, я распорядился. Ничего особен­ного... Знаете, как мы здесь живем, по-поход­ному.

—  Не откажусь.

Щелгачев и Артамонов переглянулись, и все трое перешли в столовую. Стол был на­крыт не по-походному. Гостю налили большую рюмку. Чокнулись. Выпили по одной, по дру­гой. Закусили ревельскими кильками.

Щелгачев спросил:

— Вы служили на военной службе, я по-лагаю? Или пошли по штатской?

— Я поручик. Служил в эту войну в запас­ном батальоне Самогитского гренадерского полка.

— По этому случаю надо выпить. Армей­ские, кстати сказать, перепивали нас, гвардей­цев. — И Артамонов снова налил гостю.

— Я, должен признаться, выпущен был из Александровского училища в шестнадцатом году, в запасный батальон. Так что в герман­скую почти не пришлось воевать. Гонял запас-

ных бородачей на плацу. Но зато в граждан­скую повоевал. — И гость осушил рюмку.

Как-то незаметно перешли к воспоминани­ям о походах, о Марковской дивизии, о началь­нике дивизии Блейше, которого доконала не пуля, а тифозная вошь, вспомнили Ростов-на-Дону, Харьков, Киев...

Веко у гостя дергалось, и, видимо, не от вина:

— Это у меня тик, память о контузии под Синельниковом... А в Киеве хорошо пожили. Зимой, в девятнадцатом. Была одна рыжень­кая из шантана, Зиночка...

— Эге, этак если перебирать рыженьких да черненьких, мы, пожалуй, с вами, поручик, окажемся свояками... — смеялся Артамонов.

— В общем, пили, ели — веселились, под­считали— прослезились, — мрачно сказал Щел-гачев. — А все-таки, почему мы не дошли до Москвы?

— Антанта не поддержала, сволочь! — сказал гость.

—  Немцев надо было, немцев...

— Видал я их на Украине, тоже, знаете ли, драпали от красных нах фатерланд. Что теперь говорить, надо было делать по-другому, по-ум­ному.

Артамонов и Щелгачев переглянулись.

— А вот скажите, поручик, как же вы по­сле всего докатились до «совслужа»? Интерес­но все-таки...

— Грустная история. Свалил меня в Орле сыпняк, на улице прямо с коня упал. Приюти­ло одно семейство, а то я бы в дороге непремен­но подох. Месяц провалялся в чулане. Еле под­нялся на ноги... В Орле — красные. Наши драпают на юг — не догонишь. Добрался до Москвы. Там родственнички. «Уйди, ради бо­га. А то нам расстрел». Слава богу, пристрои­ла меня добрая душа, в Кунцеве. Помог еще один человечек, посоветовал — ступай на слу­жбу, состряпал документы. И вот второй год служу экономистом, даже за границу послали... Вот она, жизнь...

Хозяин и Щелгачев переглянулись.

— Слушайте, вы, Колесников, или как те­бя... Давай начистоту. Ты не в Москве, а в Ре­веле. Понимаешь? — И Щелгачев опустил ру­ку в карман.

— Ну ладно, господа... — И Колесников отчетливо произнес: — Санкт-Петербургский столичный ломбард, квитанция 16467...

— Покажите!.. — прищурившись, сказал Артамонов.

Колесников достал из бумажника квитан­цию и положил на стол.

Артамонов сверил номер квитанции по сво­ей записной книжке и с облегчением вздох­нул:

— Господи, наконец!

— Александр Александрович жив,  правда,
чуть не умер от тифа,  полтора месяца прова-
лялся  в  больнице в  Иркутске...   Дайте-ка  но­жичек или ножницы!    

Пока искали перочинный нож, Щелгачев наконец пришел в себя от изумления:

— Ну, дела! Столько времени ни звука. Вы уж простите меня, ради бога, поручик...

Колесников осторожно подпорол подкладку и вытащил квадратный клочок полотна, испи­санный цифрами.

— Шифр — книга Отто Вейнингера «Пол и характер», страница шестьдесят восемь...

— Давай мне, — сказал Щелгачев, — де­ло тонкое, где книга?

Артамонов дал ему книгу, и Щелгачев ушел в другую комнату, чтобы не мешали.

— Ну, пока он расшифрует, скажите, до­рогой, как там, что?

— Все узнаете из письма Политического совета МОЦР. Я рядовой член организации. Мое дело явиться, сдать письмо — и до свида­ния.

— Когда-вы едете?

—  Завтра.  С вечерним поездом.

— Но все-таки расскажите, как там, в Мо­скве? Время есть. — Артамонов оглянулся на дверь комнаты, слышно было, как сопел Щел­гачев.

— Ну что рассказывать? Нэп. Есть денеж­ки — можно выпить, закусить, «Ампир», на­пример, открылся...

И Колесников, оживившись, рассказывал о Москве, прихлебывая коньяк. Через двадцать минут вошел Щелгачев и положил на стол рас­шифрованное письмо. Артамонов прочел вслух:

«Дорогие собратья! С радостью сообщаем вам, что МОЦР имеет прочную связь с груп­пами монархистов в Петербурге, Киеве, Ниж­нем Новгороде, Ростове-на-Дону, Ярославле, Смоленске, Твери. Удалось установить связь с важными военными учреждениями, штабами, частями, кои не называем по понятным сообра­жениям. Мы полагаем, что первое время не следует напирать на монархизм. Тактика такая: ярый монархизм внутри нашей организации и прикрытый — извне. Приходится быть сугубо осторожным в солдатской среде. Будем ста­раться подчинить солдат влиянию командиров, верных нашему делу. Военному штабу нашей организации важно знать, какими вооружен­ными силами можно располагать за границей. Идет подготовка к съезду всех наших органи­заций, нужны деньги. Необходимо установить прочную связь с вами, лучше всего через эс­тонскую границу, желательно устроить пере­даточный пункт на границе, а если нельзя, то через дипкурьеров дипломатической миссии...»

— Так...  Завтра подробно обсудим.

 

— Почему завтра?

— Выпито немало, — смущаясь, сказал Колесников. — В голове шумит.

— Верно. Да и нам надо позондировать почву у эстонцев...

Разошлись в полночь. Сначала ушел Щел-гачев. Затем собрался уходить Колесников. Немного подождал, чтобы их не видели вместе.

— Хотя чего бояться? Тут — заграница. Ревель.

— Ну все-таки... Мы — ученые. — И, на­клонившись к уху Артамонова: — А Эрна у те­бя ничего, хорошенькая...

Колесников шел, слегка пошатываясь, и Ар­тамонов еще долго стоял в подъезде, смотрел ему вслед. Он был очень доволен: наконец-то обнаружился Якушев.

16

Колесников в Москве.

Он старательно выстукивает букву за бук­вой на пишущей машинке, стараясь лаконично изложить суть дела, «без беллетристики», как любит, говорить Старов.

«После того как Артамонов и Щелгачев расшифровали письмо и убедились, что я курь­ер МОЦР, на следующий день они пришли ко мне в гостиницу. Откровенно говорили о ВМС — Высшем монархическом совете. Глав­ный воротила в совете — Николай Евгеньевич Марков, бывший член Государственной думы, известный черносотенец, затем князь Ширин-ский-Шихматов-отец, Тальберг, Баумгартен и известный вешатель генерал Гершельман, Щел­гачев критиковал окружение великого князя Николая Николаевича, о Врангеле говорил по­чтительно. У него — вооруженная сила: так называемое ОРА — Объединение русской ар­мии, затем «Союз галлиполийцев» во главе с генералом Кутеповым. Артамонов очень инте­ресовался Якушевым. Считает его подходящей фигурой для переговоров об объединении дей­ствий заграничных белоэмигрантов и МОЦР. Верят, что в России действует солидная мо­нархическая организация. ВМС попытается ее прибрать к рукам. Я сказал, что МОЦР —, крепкий орешек и «старцам» не по зубам. Даль­ше обсуждали возможность установления прочной связи Ревеля с Москвой через эстон­скую дипломатическую миссию в Москве. Па­кеты надо посылать в Ревель на имя графа Гу-довича.

Артамонов вручил мне книгу «Последние дни последнего императора» для шифровки. Указал номера страниц. О . получении пакета для Якушева я буду уведомлен открыткой по адресу: Москва, Серебряный переулок. Открыт­ка поздравительная — аист несет спеленатого

младенца. Получив открытку, следует позво­нить в эстонскую миссию, попросить к телефо­ну атташе по делам печати Ромаяа Бирка и сказать: «Доктор Любский спрашивает: как вы себя чувствуете?» Бирк должен ответить: «Благодарю, нога не болит. Думаю начать се­анс массажа» — и указать день и час. Встреча наша должна произойти в кинематографе «Ху­дожественный», на Арбате. Там условимся, где принять от него почту».

Косинов, он же Колесников, чувствовал примерно то, что чувствует актер после удач­но сыгранной трудной роли. В юности, как и многие подростки, он увлекался похождения­ми Шерлока Холмса, а в зрелые годы много раз перечитывал повесть Куприна «Штабс-ка­питан Рыбников». Он вообще любил читать Куприна, но эта повесть его пленила, особенно понравился образ японского разведчика, как тот перевоплотился в русского пехотного офи­цера-замухрышку. Но «поручик Колесни­ков» — совсем иное: офицер, прошел че­рез гражданскую войну, развращен безнака­занными грабежами, вынужден скрывать свое прошлое под маской «экономиста», добросове­стного сотрудника советского учреждения. И Косинов должен был играть эту роль перед Щелгачевым — офицером врангелевской контр­разведки, и Артамоновым, за плечами у кото­рого серьезная школа в английском паспорт­ном бюро в Ревеле, то есть в отделении Интел-лидженс сервис.

Артузов и Старов сочинили «поручику Ко-лесникову» правдоподобную биографию: год и место рождения, родители, город, где учился, где проходил военную службу, кто однополча­не, с кем встречался в Добровольческой ар­мии... Надо было называть тех, кого не было в живых или с кем нельзя было столкнуться лицом к лицу, знать их внешность, характер, привычки. Старов обладал настоящим талан­том режиссера, он понимал, что провал роли мог стоить «артисту» жизни. Кроме того, роль была не эпизодическая. Косинову предстояло «играть» ее и в Москве.

Теперь же следовало запастись терпением и ждать из Ревеля открытки с аистом.

17

Все, что произошло на собрании «семерки» Стауница, обсуждалось у Артузова. Говорили о тех, кто входил в «семерку», и в особенно­сти о Зое.

Якушев. Я убежден, что она психически нормальна. По-видимому, на нее влияет Игорь — личность отвратительная. Мне кажет­ся, не будь его, девочку можно переубедить.

Старов. Я ее не видел, не знаю.

Якушев. Я помню слова Феликса Эдмундовича. Он мне сказал:  «Мы хотим не только карать, но и перевоспитывать людей...»

Артузов. Во всяком случае, ни Игоря, ни Зою трогать нельзя. Это переполошит дру­гих. Попробуйте, Александр Александрович, оторвать ее от этой компании. Попытайтесь. Что касается остальных, то дайте им понять, что у вас есть возможность добыть деньги. По­старайтесь убедить в этом Политсовет, сошли­тесь на людей, которые успели переправить свои миллионы за границу. Это придаст вам вес.

Пиляр. Мы получили сообщение из Реве­ля. Почтовые сношения Высшего монархиче­ского совета с МОЦР будут происходить регу­лярно. Если эстонский генштаб согласен на со­здание «окна» — на это надо идти. Нам важ­но знать, где будут проходить эмиссары белых, чтобы организовать наблюдение за ними. Эс­тонский штаб, конечно, потребует сведений, шпионского характера. Нужен хороший ген­штабист — наш, разумеется, который бы уме­ло повел дело, чтобы и волки были сыты и ов­цы целы.

Якушев. Насчет съезда членов МОЦР? На этом настаивает Политсовет.

Артузов. Не в наших интересах активи­зировать контрреволюционные группы. С дру­гой стороны, надо создать впечатление, что МОЦР — могущественная, активно действую­щая организация. Пусть Александр Алексан­дрович поставит вопрос о созыве съезда в ограниченных масштабах. Широкое представи­тельство, мол, невозможно, на это нет средств, приезд большого количества людей с мест об­ратит на себя внимание... Возможен приезд тридцати — сорока человек.

Старое. Пока все?

Артузов. Да... Александр Александро­вич, если у вас сохранилась тень предубеж­дения против нас, пусть эти предубеждения окончательно рассеются. Мы верим вам, абсо­лютно верим, мы видим в вас боевого товари­ща и возлагаем на вас большие надежды... Это просил меня передать вам Феликс Эдмун-дович.

— Благодарю. — Якушев  простился.

Уже дома, обдумывая все, что произошло с самого начала, Якушев еще и еще раз вспо­минал слова, сказанные ему Артузовым, Пи-ляром, Старовым. Особенно тронуло Якушева то, что Дзержинский считает его своим боевым товарищем.

Феликс Эдмундович одобрил план, предло­женный в тот же вечер Артузовым.

— Сколько лет этой девушке?

— Около семнадцати.

— Мерзавцы!.. Кто ее родители?

— Она сирота. Воспитывалась у родствен­ников. Якушев будет с ней говорить.

— О ней надо позаботиться. Сделать чело­веком... Однако не следует думать, что все бе­лые террористы будут похожи на нее. Скажи­те об этом Якушеву... Главная задача сейчас — проникновение в Высший ' монархический со­вет, командировка Якушева в Берлин. Преду­предите, что там его ожидает... Вот где настоя­щая школа убийц!

Якушев был на Тверской, когда Москва от­ветила гневной демонстрацией I на убийство со­ветского полпреда Вацлава Воровского. Убий­ство совпало с ультиматумом Керзона Совет­скому правительству. Лорд Керзон говорил с Советской страной так, словно это была ан­глийская колония. Он считал, что угрозы и ультиматумы могут подействовать.

А народ пел:

Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней!..

Воровского убил белогвардеец Конради. Якушев вспомнил слова Дзержинского о том, что «Трест» с особым вниманием должен от­носиться к замыслам белогвардейцев. Как был он прав! Враги никого не щадят! И в сознании его все больше нарастало возмущение.

18

Весной 1922 года Роман Бирк переживал трудное время. Он знал, что по 'всей Эстонии шли аресты его бывших товарищей, ушедших в подполье. Это вызывало двойное чувство: боль за тех, кого ожидал военно-полевой суд и, значит, расстрел, и страх за себя.

Все чаще приходила мысль, что, если кто-нибудь из арестованных назовет его, Бирку припишут шпионаж в пользу Советов, и тогда ему тоже угрожает военно-полевой суд.

Но все эти чувства отходили на второй план, когда он видел, что в стенах посольства майор Лауриц, в сущности, выполняет роль английского разведчика. До сих пор Бирк сто­ял в стороне, ему не поручали секретных за­даний, он занимался налаживанием добрых от­ношений с нэповскими коммерсантами и пере­водил на эстонский язык статьи из советских газет для отдела печати эстонского министер­ства иностранных дел. Но в конце апреля у Бирка произошла неожиданная и имевшая для него огромное значение встреча.

В ту весну был поздний ледоход. Бирк ре­шил отправиться на прогулку, посмотреть на вскрывшуюся Москву-реку, ходили слухи об опасности наводнения.

Накануне у Бирка был неприятный раз­говор с советником посольства. Подражая дип­ломатам великих держав, тот требовал чино­почитания и всячески подчеркивал разницу

между собой и каким-то атташе по делам печа­ти. Бирка это возмущало. Он еще не забыл простых товарищеских отношений между стар­шими и младшими командирами в Красной Ар­мии. К командующему армией он обращался: «Товарищ командарм!» — и знал, что перед ним действительно товарищ. А тут, в стенах миссии, какой-то невежественный и зазнавший­ся чиновник помыкал Бирком, и это надо было молча сносить. Бирк старался не попадаться на глаза послу, советнику, придумывал разные неотложные дела, мнимые деловые свидания и бесцельно бродил по Москве.

На крышах еще лежал смерзшийся снег, но мостовые и тротуары почти очистились от не­го, видны были зияющие выбоины, краска на фасадах домов облезла, и Москва выглядела грустно. Кое-где дома были обнесены лесами, на Петровке чинили мостовую. Люди после тя­желой зимы повеселели, на бульварах — там, где посуше, — звенел детский смех, слышались молодые голоса — девушки в красных платоч­ках и юноши толпились за оградой универси­тета на Моховой. Это было новое студенчест­во,— рабфаковцы: рабочие, крестьяне, подоб­но Ломоносову, пришедшие в Москву за нау­кой. Но теперь таких юношей были сотни, ты­сячи...

В таких размышлениях Бирк не заметил, как дошел по Ленивке до старого Каменного моста, который тогда назывался «Большим Ка­менным», хотя был не большим и не камен­ным, а железным на каменных быках. На мо­сту, у перил, стояли люди, любовавшиеся ле­доходом. Было что-то радующее в прибываю­щей воде, в том, как лед разбивался о камен­ные опоры и деревянные выступы. Разбиваясь, перевернутые набок льдины неслись по тече­нию, напоминая плавники гигантских рыб. Обычно мелководная в те времена Москва-ре­ка теперь казалась большой и грозила навод­нением. Но это Не смущало москвичей.

Бирк стоял на мосту, смотрел на плыву­щие льдины и не заметил, как позади оста­новился автомобиль. Хлопнула дверца, и ка­кой-то военный⁴ быстрыми шагами подошел к перилам, остановился рядом, посмотрел на реку и, рассеянно взглянув на Бирка, восклик­нул:

— Роман? Ты?!

—  Август  Иванович!

— Вот встреча! — улыбаясь, заговорил во­енный. — Куда ты пропал? Где ты, что ты?.. Погоди... У меня час свободного времени, по­толкуем. —*- Он подошел к автомобилю, что-то сказал шоферу и вернулся. — Где бы нам по­говорить? Какой ты франт, Роман! — Он взял Бирка под руку, и они пошли к Александров­скому саду. Бирк все еще не находил слов, он

только    в    растерянности    повторял:    «Август Иванович».

Да, это был его командарм Август Ивано­вич Корк.

— Ну, как живешь, Роман? — спрашивал Корк. — Я, признаться, думал, что тебя нет на свете. В те времена попасть в лапы белых — верная смерть. Да и теперь не легче...

Бирк смущенно улыбался. Они сели на ска­мью. В Александровском саду было еще сыро и потому пустынно.

— Я много слышал о вас, Август Ивано­вич. Вы — герой, штурмовали Перекоп...

— Было... Теперь — мир, однако работы много, я все еще в армии. Ну, а как твоя жизнь? Женат? Есть дети? — Он ласково смо­трел на Бирка сквозь пенсне. — Приятно встре­тить боевого товарища. Помнишь, что мы с то­бой пережили... День провозглашения Эстон­ской трудовой коммуны... Правда, в Тарту она существовала только двадцать пять дней, а в Нарве — пятьдесят. Все-таки, если бы не ин­тервенты, не белогвардейцы, не шведские и датские добровольцы, мы бы устояли. Мы хо­рошо дрались... Где я видел тебя в последний раз? Погоди, дай вспомнить.

— В Тарту, Август Иванович... Мы тогда отходили, я был в разведке, двоих товарищей убили, меня спрятали на мызе крестьяне. Жил там месяц под видом работника...

Бирк замолчал. Ему было тяжко продол­жать.

— Ну, а потом?

— Потом... закопал карабин, сжег бумаги. У власти были буржуи. В феврале девятнадца­того года с Советской властью в Эстонии было покончено.

— Ты думаешь — навсегда? Нет, дорогой Роман.

— Тогда я так думал...

— Те,  кто ушел в подполье, думали  иначе...

— Да, знаю, но это были сильные духом...

— Правда. А ты что же... Не причисляешь себя к ним? — несколько холоднее сказал Корк.

— Август Иванович! Я вам скажу всю пра­вду. Скажу все как было. Я скрыл свое прошлое, скрыл, что я командир эстонского коммунисти­ческого полка. Разыскал своего дядю, он стал видным деятелем буржуазной республики. От него я тоже скрыл, что был красным ко­мандиром. Он знал только, что я был прапор­щиком... И вот теперь... — Бирк вздохнул.

—  Что теперь?

— Теперь, Август Иванович, вы видите перед собой, с позволения сказать, дипломата, члена эстонской дипломатической миссии в Мо­скве. — Бирк говорил быстро, точно боялся, что его не дослушают. — Разве я не вижу, ку­да эти господа ведут нашу родину, как нагло обращаются с нами «великие» державы! Что

для Антанты маленькая Эстония! Картофель­ная республика! Один из лимитрофов! Верьте мне, Август Иванович, для меня мучительно, что я должен скрывать свое прошлое, свои со­кровенные мысли и лгать, лгать, лгать!

Август Иванович молчал, отведя глаза в сторону.

— Я сижу рядом с вами, моим команди­ром, и не смею вас назвать «товарищ коман­дарм»... Мне это больно! И нет выхода, потому что я чувствую, что даже вы мне не поверите!

— Ты так думаешь? — помолчав, сказал Корк. — Правда, люди меняются, но я все-та­ки тебя знаю... знал, по крайней мере... Ну, и что же ты решил дальше делать? Продолжать лгать? Себе и другим?

— Не знаю...

— Вот это скверно, что не знаешь. Во вся­ком случае, так больше жить нельзя. Надо искать выход. Когда мы отступали, ты оказал­ся в трудном положении. Другие ушли в под­полье, у тебя не хватило сил и воли, в оди­ночку ты не мог бороться... Но теперь, когда ты понял, что тебе не место в миссии, — уйди. Что ты там делаешь?

Бирк рассказал.

— Слушай, Роман, где гарантия, что эти господа не используют тебя как орудие против нас? Они ведь не только ведут с нами дипло­матические переговоры. Они занимаются и дру­гими делами.

Бирк молчал.

— Тебе никогда не приходила в голову мысль — начать новую жизнь, вернуться в среду старых товарищей?

— Август Иванович! Можете мне верить, когда меня назначили атташе миссии в Москве, я подумал: вот выход, останусь в Москве, рас­скажу всю правду, как бывший красный ко­мандир оказался на службе у буржуазного пра­вительства. И каждый раз, когда думал об этом, меня страшила мысль: кто мне поверит? Кто поверит в искренность моих слов? Мои бо­евые друзья погибли или брошены в эстонские тюрьмы. Здесь, в Москве, тот, кто меня знал, считает погибшим или, хуже — предателем. Это счастье, что я вас встретил.

— Слушай, Роман, если ты изберешь пря­мой и честный путь, я тебе помогу как старому товарищу. Вот телефон... Не записывай, а за­помни его. Сошлись на меня и будь открове­нен с этим товарищем так же, как со мной.

Корк взглянул на часы, пожал руку Рома­на и ушел.

Прошло несколько дней. Как-то войдя в ка­бинет посла, Бирк услышал:

— Так будет со всеми! Мы расплатимся за восемнадцатый год. Никто не спрячется! Мы очистим эстонскую землю от красных!

Бирк понял, что посол говорил о казни Кингисеппа по приговору военно-полевого суда. Бирк знал Кингисеппа, хорошо знал погибших товарищей и с трудом сдерживал свои чувст­ва, видя ликование, каннибальскую радость посла и военного атташе Лаурица.

— Мы вызвали вас, Бирк, для секретного поручения, — сказал ему посол. — Вы должны встретиться с одним человеком. Как это сде­лать, укажет майор Лауриц. От себя могу до­бавить, что это поручение касается связи мис-сии с нашими новыми русскими друзьями.

— И если вы его хорошо выполните, это будет иметь значение для вашей карьеры, — ухмыляясь, сказал Лауриц. — Идите и подо­ждите меня в моем кабинете.

«Секретное поручение», «новые русские друзья»... Не те ли, о которых говорил Стау-ниц?

Лауриц был немногословен:

— Вам будут звонить по телефону от име­ни доктора Любского. Вы должны ответить: «Благодарю, нога не болит. Думаю начать се­анс массажа». Вы условитесь о встрече: где и когда. Потом доложите мне. Я вас больше не задерживаю.

На четвертый день после этого разговора Бирка позвали к телефону, и он услышал:

— Доктор Любский спрашивает: как вы себя чувствуете?

Бирк ответил,  как ему   приказал   Лауриц. Договорился о встрече в тот же вечер, на по--следнем сеансе   в  кинематографе    «Художест­венный», на Арбате.

Начиналось то, о чем предупреждал Август Иванович Корк. Правда, Бирк будет пока толь­ко почтальоном.

— Я должен получить пакет и передать вам? И это все? — спросил Роман у Лау­рица.

Тот ответил сухо:

— С этого дня вы поступаете в мое распо­ряжение. Человек, у которого будет в руке зе­леный шарф, вручит вам пакет, потребует сле­дующего свидания. На этом свидании — место он укажет — вы получите ответное, разумеется зашифрованное, письмо. Кроме того, при встре­че в кинематографе вы скажете, что желаете увидеть одного из руководителей организации. К этому времени я подготовлю вопросы, на ко­торые эти господа должны ответить. Какого характера вопросы — вы, надеюсь, понимаете...

Бирк дождался вечера... У него было время поразмыслить над тем, что должно произойти. Значит, организация, о которой говорил Стауниц, существует.. Значит, она представляет опасность для Советской страны. Решил позво­нить по телефону, который ему дал Август Иванович Корк, но тут же пришла в голову мысль: «Надо больше узнать, собрать больше

сведений». И Бирк отправился на свидание в кинематограф.

Он мельком взглянул на афишу. Шел ста­рый-престарый фильм: «Дышала ночь востор­гом сладострастья». У кассы было немного пу­блики. Бирк тотчас заметил человека высоко­го роста, который держал в руке зеленый шарф. Бирк прошел мимо, человек нагнулся и сказал:

—  Вы,  кажется,  уронили...

Бирк поблагодарил, взял бумажку. Это был билет в двенадцатом ряду. Место человека с зеленым шарфом оказалось рядом с Бирком. Оправа кресло оставалось пустым. Когда пога­сили свет и зазвучал рояль аккомпаниатора, человек рядом сказал Бирку:

— Я — Колесников, — и, сняв пальто, по­ложил его на пустующее кресло карманом на­ружу и незаметно сунул пакет в карман.

Фильм уже начали крутить—на экране да­ма с белым зонтиком сидела у моря и нюхала цветок... Бирк взял пакет.

— Мы должны с вами увидеться, — ска­зал человек с зеленым шарфом, — адрес — Серебряный переулок... Удобнее всего в сре­ду, около десяти... вечером, разумеется.

—  Это  безопасно? — спросил  Бирк.

—  Вполне.

На экране дама в белом рыдала на плече у студента.

19

Во вторник Бирк получил от Лаурица во­просы, которые следовало передать Колесни-кову при свидании в доме по Серебряному пе­реулку.

Взглянув на бумажку с этими вопросами, Бирк сразу убедился, что эстонский штаб тре­бовал шпионских сведений о Красной Армии.

Должно быть, чувства Бирка отразились на его лице, потому что Лауриц спросил:

— Вам не по душе такая работа?

— Почему вы так думаете?

— Я видел, с какой неохотой вы шли на первое свидание.

— У меня нет опыта.

— Мы это знаем. Ваши благожелатели в Ревеле хотели вам открыть путь к повышению в должности. Но вас, видимо, это не привле­кает. Да и вообще, не находите ли вы, что деятельность в должности атташе посольства утомляет вас?..

— Что вы этим хотите сказать, господин майор?

— Мы посоветовались с послом и решили, что не будем вас удерживать, если предпочте­те перейти на работу в министерство в Ревель.

— Нет, вы ошибаетесь, мне это поручение интересно, и я постараюсь его выполнить как можно лучше.

Лауриц искоса пристально поглядел на Бирка.

А Бирк подумал, что нельзя больше откла­дывать, и решил сегодня же позвонить по то­му телефону, который ему дал Корк, Пять цифр прочно удержались в его памяти, но в этот день не было предлога уйти из посольства. Между тем до встречи в Серебряном переулке оставался один день. А тут еще, вернувшись в свою комнату, он увидел, что кто-то рылся в его вещах. Конечно, это штуки Лаурица. Бирк за ужином довольно правдоподобно изо­бразил человека, мучимого зубной болью, и, не съев ни крошки, сказал, что должен идти к зубному врачу.

На всякий случай он прошел в тот пере­улок, где действительно жил зубной врач и где в подъезде был телефон-автомат.

Его соединили.

— Я от Августа Ивановича... Недолгая пауза.

— А... Слушаю вас... Вы бы желали встре­титься? Не так ли?

— Да. Это возможно?

— Одну минуту, подождите... Минута   тянулась   для Бирка  очень долго. Затем он услышал:

— Приходите в тот же час и день, по тому же адресу, как вы уговорились по телефону с товарищем Колесниковым.

Это смутило Бирка. Положив трубку, он не спеша возвращался в посольство, раздумывая, что бы это могло значить.

Но с особой силой волнение охватило Бир­ка на следующий день, когда он подходил к дому, где было назначено свидание с Колесни­ковым. Рука его дрожала, когда он поднес ее к звонку. Дверь открылась. Бирка ждали. Впу­стил его сам Колесников, и это окончательно вывело Романа из равновесия. -

Бирк снял пальто, пошел за Колесниковым в комнату, похожую на столовую. За столом сидел человек. Он поднялся и протянул ему руку. Роман плохо разглядел его: запомнились лишь шелковистая темная бородка и глаза — большие и синие.

—  Роман  Густавович? Так?..

Бирк кивнул. Он узнал голос человека, ко­торый говорил с ним по телефону. У него пе­рехватило горло. Заговорил сбивчиво, сильно волнуясь, -но Артузов ободряюще, даже ласко­во смотрел на него, и Бирк постепенно успо­коился и откровенно все о себе рассказал.

— Я многое пережил... Военный атташе Лауриц, по распоряжению из Ревеля, втяги­вает меня в секретную работу, попросту гово­ря, в шпионаж... После разговора с моим ко­мандармом Августом Ивановичем, — заключил он, — я позвонил... вам?

— Да. Это я ответил вам по телефону. Моя фамилия Артузов.

— Я слышал о вас.

Бирк достал из кармана какую-то книжку в переплете и положил на стол. Из другого кар­мана он вынул пакет, адресованный Политиче­скому совету МОЦР. Положил его рядом с ди­пломатическим паспортом.

— Вот пакет Лаурица. Он требует от контрреволюционной монархической организа­ции шпионских сведений. Вот мой дипломати­ческий паспорт. Я отдаю его вам и понимаю, что меня можно арестовать и судить. Но я го­ворю это не как чиновник эстонской диплома­тической миссии, а как ваш единомышленник.

Артузов взял пакет, адресованный МОЦР. Дипломатический паспорт по-прежнему лежал на столе.

— Вчера мне было сказано, что я отко­мандировываюсь в Ревель, в министерство иностранных дел. Мои отношения с майором Лаурицем не устраивают посла. Я долго думал: как поступить? И вот решил — пусть моя судь­ба будет в ваших руках. Убежден, что со мной поступят справедливо. И если поверите мне, есть и другой выход: я возвращаюсь в Ревель, в министерство, и в меру своих сил буду по­могать вам... Это будет мое возмездие за смерть Кингисеппа, Креукса и других товари­щей.

Прошли, может быть, секунды, но для Бир­ка они тянулись долго, очень долго... Артузов и Колесников молчали.

Дзержинский предоставлял своим сотрудни­кам широкую инициативу. Он знал, что в их работе могут возникать такие положения, ко­гда надо не только принимать решения мгно­венно, но также мгновенной действовать. Вме­сте с тем он придавал большое значение уме­нию наблюдать и анализировать чувства чело-века, судьбу которого решаешь, ' отличать искренность от лжи.

Именно такой случай и возник сейчас у Ар-тузова. Он вглядывался в лицо Бирка, вслу­шивался в его голос, чуть дрожавший, и понял, что решать надо немедленно. Как поступить? Оттолкнуть? Ободрить? Не будет, ли это ошиб­кой? И Артузов решил:

— Спрячьте паспорт. Мы вам верим. Ни­когда не поздно вернуться на честный, прямой путь и служить революции. Мы принимаем ва­шу помощь.

— Да?.. — Бирк был так взволнован, что не находил слов. — Что я должен сказать им? Они спросят меня: как МОЦР отнесся к записке с вопросами?

— Вы скажете: МОЦР очень доволен тем, что наконец будет налажена связь с Ревелем и эмигрантами с помощью эстонской дипломатической почты; МОЦР просит как можно скорее организовать тайный пропускной пункт — «окно» на эстонской границе и орга­низует безопасный переход через границу с со­ветской стороны. Что касается вопросов эстон­ского штаба — скажете, что это потребует вре­мени. Ответ будет при следующем свидании. Если будет необходимость еще раз увидеться с нами до отъезда в Ревель — вот телефон. Вам следует позвонить в десять утра, разу­меется, не из миссии. Вот пакет для Гудовича в Ревель. До свидания, товарищ Бирк.

В тот же день Бирк вручил Лаурицу пакет для графа Гудовича и точно передал то, что сказал ему Артузов.

— Какое ваше впечатление? Это серьез­ные люди?

— О да... Очень.

— Вы еще встретитесь с ними до отъезда, я надеюсь?

—  Как вам будет угодно,  господин майор..

Тем временем  Артузов доложил   Дзержин-^ скому о свидании с Бирком. Доложил и о том какого мнения об этом человеке Август Ива­нович Корк.

— Я уверен, что помощь Бирка будет цен­ной.

— Зерно, брошенное в хорошую почву, не пропадает, — сказал Дзержинский. — Человек, однажды познавший свободу, будет тосковать по ней, и если это честный человек, он вернет­ся к нам навсегда.

Вышло так, как сказал Дзержинский. С той поры и до последнего года жизни Роман Бирк самоотверженно помогал советской раз­ведке бороться с врагами.

20

Был первый час ночи, когда у Якушева за­звонил телефон. В такое время ему редко зво­нили. Он взял трубку и услышал голос Стау-ница:

— Я должен вас видеть немедленно. На­хожусь в двух шагах. Прошу выйти ко мне.

«Что могло случиться? — подумал Яку­шев. — Неужели кого-нибудь арестовали? Но это невероятно».

Он обычно ложился поздно и еще не успел раздеться. Через несколько минут спустился вниз, увидел Стауница. Тот сидел в сквере и поднялся навстречу:

— Игорь покончил с собой. Бросился в пролет лестницы с пятого этажа.

— Когда это произошло?

— В девятом часу. Вечером... Он говорил мне, что за ним следят.

— Давайте разберемся, — стараясь сохра­нить спокойствие, сказал Якушев и сел на ска-

мейку. — При   нем  были   какие-нибудь   доку­менты, что-нибудь компрометирующее «Трест»?

— Абсолютно ничего.

—  Он оставил записку?

— Нет. Я проник к нему в квартиру под видом родственника, застал милицию. Понял, что никакой записки не было. Все произошло внезапно. Он жил на пятом этаже, снимал ком­нату у какой-то старухи. Уходя, сказал ей,что скоро вернется. Вышел на площадку и...

—  Как вы узнали об этом?

— Он ' позвонил мне, и мы условились встретиться в восемь часов у его дома. Соби­рались в кинематограф. Я, правда, немного опоздал. Подошел к подъезду, его нет. Я разо­злился, вошел в подъезд. И увидел: он лежит, вокруг люди...

—  И вы только сейчас дали мне знать?

—  Хотелось  выяснить  обстоятельства.

—— Вот к чему ведет легкомыслие! Вы привлекаете в организацию человека неуравно­вешенного, анархиста какого-то, психопата, только потому, что он сидел с вами в ла­гере...

—— Тогда он был вполне уравновешенным. И потом, когда он решил, что монархия — единственный выход, он рассуждал вполне здраво.

— И дал браунинг девчонке, подбивая ее на теракт?

— Я  ей  запретил категорически.

— Запретили... Она могла не сообщить вам. И что бы было?

Стауниц молчал. Слышно было, как он тя­жело дышит.

— Вы — ученик Савинкова, и такая ошиб­ка! Теперь в каждом случае, когда потребует­ся привлечь нового человека, будем обсуждать в штабе МОЦР. Вы понимаете, что значит са­моубийство? Будет расследование., Конечно, мертвые молчат, но если осталась какая-ни­будь ниточка?.. Ну, хорошо! Впрочем, совсем не хорошо. Постараемся разузнать, как пойдет дело. Спокойной ночи. Зою пришлите ко мне... Она, когда узнает, может совсем свих­нуться.

—  Спокойной ночи.

Всегда самоуверенный и циничный, Стау­ниц был явно смущен.

На следующий день Якушев узнал от Ста-рова:

— Настоящее имя этого типа не Игорь, а Антон; фамилия по документу, впрочем сом­нительному, — Шерстинкин. Писал стихи, все больше о смерти. Кокаинист. Баночки из-под кокаина выбрасывал через окно, на крышу со­седнего дома. Там у водосточной трубы их не сосчитать. Я так думаю: у него была мания преследования, и притом галлюцинации. Вы-

шел на площадку, что-то увидел и в припадке ужаса бросился... Никаких записок. Одни сти­хи. Вот...

Якушев прочитал:

Нет, я не сумасшедший, нет.

Я вижу то, чего не видят люди, —

Зовет меня мохнатое,

Зовет проклятое...

Он перелистал тетрадку. Все в этом роде. Вернул Старову.

Вечером Зоя пришла к Якушеву. Она ни­чего не знала. Он усадил ее в кресло и ласко­во спросил:

— Как живете, Зоя? Я вас не видел с то­го самого вечера.

— Живу. Мне очень тяжело... Я теперь понимаю, это было глупо. И этот браунинг... Его надо отдать Игорю. Это его.

— Он ему больше не нужен. Она подняла   на Якушева   большие   серые глаза.

— Разве? Он поцеловал его, когда переда­вал мне.

— Зоя, Игорь умер, покончил с собой. Бросился с пятого этажа.

Она побледнела, задрожала, схватилась за голову:

—. Нет... Нет!

— Это произошло вчера в девятом часу. Вы были близки с ним?

— Что вы? Нет! Совсем не то!

—  Он был кокаинист.  Вы это знали?

— Сначала не знала. Он заставил меня то­же это пробовать. Но я не могла. Он всегда боялся чего-то. Говорил, что за ним следят... Это он сказал, чтобы я с револьвером дежури­ла у дома Чека и стреляла в первого, кто вый­дет оттуда. Он говорил: «Я бы сам, но у меня дрожат руки». Он был совсем больной, теперь мне понятно...

—  Вы одна живете или с родителями?

— Я живу у родственницы. Она почти не­грамотная, старенькая, но добрая. Говорить мне с ней не о чем. Я ведь учусь в консерва­тории. Мой профессор сказал, что у меня спо­собности.

— Вот видите, перед вами будущее. Вам только семнадцать лет. Милая девушка, уез­жайте из Москвы. Скажем, в Киев. Там тоже консерватория. Я дам вам письмо, и вас устро­ят, словом, вас не оставят. А с «семеркой», которая уже не «семерка», а «пятерка», я все улажу. Но помните, все, что было там, в этом «болоте», — остается глубокой тайной. Вы по­губите себя и других, если...

— Клянусь вам... Памятью мамы! Она умерла от тифа три года назад, я вижу ее во сне и плачу, я так плачу...

 

Когда Якушев рассказал Артузову об этом разговоре, тот сказал:

— Мне кажется, что можно спасти чело­века. Дадим немного денег, отправим в Киев, пусть учится. А Стауница после этого случая приберите к рукам. У вас теперь есть основа­ние держать его в повиновении.

Потом они перешли к текущим делам «Треста».

— Ртищев поговаривает о каком-то питер­ском приятеле, камергере... Считает его знаю­щим военное дело.

— Возражайте категорически. Нужен дей­ствительно военный, генштабист. Настаивайте на этом. Вообще реорганизацию штаба МОЦР надо провести после вашего возвращения из Берлина.

Якушев с удивлением посмотрел на Арту-зова.

— Да, вы командируетесь в Берлин. Офи­циально поедете на Кенигсбергскую ярмарку по делам восстановления Волжского пароход­ства. Действительная же цель поездки — про­никновение в Высший монархический совет, в окружение бывшего великого князя Николая Николаевича. Постарайтесь добиться у него аудиенции. Это очень поднимет ваш авторитет здесь, среди заговорщиков. А затем — Вран­гель! Вы видите, как далеко идут наши планы.

Еще до того, как решился вопрос о поезд­ке Якушева за границу, «Трест» через Рома­на Бирка получил важное сообщение из Реве­ля от представителя Врангеля — Щелгачева: «Сегодня ко мне явился жандармский полков­ник Самохвалов, направленный Врангелем из Парижа в качестве представителя ОРА (Объ­единения русской армии). Самохвалов сообщил мне, что у ОРА имеются свои резиденты на со­ветской территории. По мысли Врангеля, допу­скается возможность подчинения их «Тресту». Но «Трест» должен принять представителя Врангеля, — он будет назначен по соглашению с «Трестом».

— Речь идет о совмещении работы «Тре­ста» с ОРА, — сказал Артузов. — Дело серь­езное. Мы тем самым проникаем к Врангелю. Но принять представителя Врангеля опасно. Господа из МОЦР поднимут вокруг него шум и возню, могут проболтаться. И чего доброго, придется арестовать его, это их спугнет. А с другой стороны, соблазнительно подойти к Врангелю и его силам.

Решили ответить так: «Трест» согласен ока­зывать некоторую помощь ОРА, но оконча­тельное решение по этому вопросу будет выне­сено после личного свидания представителей ОРА с представителями «Треста» в Париже. Желательно, чтобы ОРА частично взяло на се­бя расходы по содержанию Щелгачева в Ре­веле. Это добавили для правдоподобия.

   У Якушева было немало дел перед отъез­дом. Стауницу он сказал, что командировка весьма кстати, она продлится месяц.

— Вы остаетесь в своей группе один. Рти­щев в Петрограде. Будьте осторожны, особен­но после этой истории с Игорем. На всякий случай подготовим всеподданнейший адрес ве­ликому князю Николаю Николаевичу. Если удастся — вручу его сам или перешлем... Еще одно: эту несчастную Зою отправим куда-ни­будь в провинцию. Она напугана — будет мол­чать. А вам — урок на будущее.

Накануне отъезда Якушев отправился на Большую Бронную, там он разыскал дом, квартиру, где жила Зоя. Ему открыли, и еще в коридоре он услышал звуки пианино. «Шо­пен», — подумал он, прислушиваясь, и посту­чал. Ему не ответили. Он отворил дверь и уви­дел узкую комнату с одним окном, пианино, тахту и стол. В углу сидела старая женщина и что-то вязала. Все правда, как она и рас­сказывала. Увидев Якушева, Зоя перестала играть.

— Продолжайте, — сказал он, — я люблю эту вещь. Этюд дис моль Шопена, не правда ли?.. Играйте...

— Вы это любите? Да? — Она сыграла этюд до конца. Старая женщина, видимо, сму­щенная приходом незнакомого человека, вы­шла в коридор.

— Прекрасно! Сколько в этом чистоты, поэзии. Музыка — вот ваш путь, милая де­вушка... Прямой и единственный. Теперь вот что... Я уезжаю. На месяц. — Он положил на стол пакет: — Здесь рекомендательное письмо к директору консерватории из Комиссариата просвещения и немного денег. Все будет хо­рошо. До свидания. Желаю вам счастья..

Зоя проводила его до дверей.

—  Все,     что     было, — сон...Страшный сон, — сказала она на прощанье. Я проснулась.

И   впервые   на  лице   девушки мелькнула улыбка.

21

Переписка между Артамоновым, Щелгаче-вым и Якушевым наладилась. Колесников по­лучал от Бирка пакеты, приходившие с дипло­матической почтой, и передавал Якушеву. Внешний вид пакетов и шифровок показывал, что они побывали в руках чиновников эстон­ского министерства иностранных дел и в штабе эстонской армии. Видимо, там не очень дове­ряли эмигрантским организациям, да и трудно было верить русским монархистам, которые все еще считали Эстонию — Эстляндской губер­нией.

В одном из писем Артамонов (Липский) пи­сал Якушеву (Федорову): «Сообщение о дея-

 

тельности «Треста» встречено в Берлине с во­сторгом. Тактика ваша нам нравится (не всем, разумеется) — вам на месте виднее, как дейст­вовать. Вооруженные силы, которыми можно располагать за границей: полторы тысячи са­бель бывшей русской конницы (в данное вре­мя она на сербской пограничной службе), не­сколько военных училищ и три кадетских кор­пуса. В Болгарии — корпуса Кутепова и дон­цов. Мы просим вас приехать, ждем вас, и только вас, чтобы решить все вопросы. Состо­ялся ли ваш съезд и какие вынес постановле­ния?»

Якушев (Федоров) ответил: «Из прилагае­мого постановления вы убедитесь в том, что съезд состоялся, и велико было наше огорче­ние, когда мы так и не дождались вашего представителя. Что касается моего приезда, то я счастлив буду, если позволят обстоятельства, повидать вас всех, дорогие собратья. Теперь текст постановления нашего съезда — приведу только начало: «Тяжко было русскому сердцу пережить горькую весть о том, что великий князь Кирилл объявил о своих притязаниях на императорский российский престол... Болит сердце за наше общее дело. Мы здесь, пребы­вая в смертельной опасности, каждодневно го­товы отдать нашн жизни, сознавая, что только его высочество великий князь Николай Нико­лаевич, местоблюститель престола, может спа­сти страждущую отчизну, став во главе бе­лой рати, как ее верховный главнокомандую­щий...» Постановление по уполномочию нашего съезда подписали: боярин Василий, полковник Невзоров, полковник Семенов. Протоколы съезда полностью будут доставлены позднее. Душой с вами. Федоров».

— Между прочим, о стиле ваших писем, — заметил Старов. — Все эти «уповая» и «повер­гая к стопам» хороши в меру, не надо переса­ливать. Нужно дать понять, что «Трест» рабо­тает в советских условиях и невольно поддает­ся стилю, принятому у нас.

22

В вагоне было холодно, вагон старый, его трясло и мотало. Якушева клонило ко сну, он засыпал и пробуждался от холода и снова воз­вращался к мысли о том, что он, после всего пережитого, вновь едет, за границу. Утром он будет в Себеже, там контроль паспортов. По­том Рига, где ему предстоит встреча с людьми, которые совсем недавно были его единомыш­ленниками.

Он понимал трудность задачи — не все же в белой эмиграции так легкомысленны, как Артамонов, не все ослеплены ненавистью к Советам, как какой-нибудь Щелгачев. Якушев знал, что ему придется столкнуться и с опасными противниками,   к  тому же видевшими в каждом приезжем из  России  агента  ЧК.

Две ночи в вагоне прошли почти без сна. Якушев размышлял, как повести себя с первой встречи. Артузов и Пиляр правы — надо дер­жаться независимо, не поддакивать, а вступать в спор, показать себя представителем мощной подпольной организации, за которым стоят де­сятки, сотни влиятельных, самоотверженных заговорщиков. «Они хотят вам верить и пове­рят, — говорил Артузов накануне отъезда Яку­шеву. — Для эмигрантов сильная подпольная организация внутри Советской страны — это козырь. «Трестом» можно козырять перед ино­странцами, и все иностранные разведыватель­ные отделы штабов пожелают поставить на эту карту...»

Однако как все это сложно! Надо обещать и ничего не давать, сталкивать «их» между собой, играть на амбиции всех этих господ мар-ковых, ширинских-шихматовых, многое решать на месте, исходя из обстоятельств... «Именно поэтому выбор пал на вас, — вспомнил Яку­шев слова Артузова. — У вас достаточно уве­ренности, хорошей самонадеянности. Помните, вы ведете большую игру против врагов нашей страны и ее народа. Будьте осторожны и вме­сте с тем решительны».

Якушев никак не предполагал, что его бу­дет волновать самый момент переезда через границу, хотя все было благополучно, наш по­граничник вернул ему паспорт и пожелал счаст­ливого пути. Латвийские пограничники обо­шлись не очень вежливо. Офицер, в котором легко было узнать бывшего офицера царской армии, хмуро спросил о цели поездки, Якушев ответил, что едет транзитом и вообще не обя­зан сообщать о целях, но так и быть, ска­жет:

— Я еду на ярмарку в Кенигсберг, но буду и в Берлине, а в Риге остановлюсь на несколь­ко часов.

Офицер повертел в руках паспорт, вернул его и ушел.

В Риге, на перроне, Якушев увидел Арта­монова и, не здороваясь, как было условлено, уехал прямо в гостиницу.

Едва только вошел он в номер, послышал­ся стук, и через две-три секунды Якушев очу­тился в объятиях Артамонова. Они троекратно поцеловались.

— Бог мой, я уже потерял надежду видеть вас живым и здоровым.

— Да... тиф. Но сердце крепкое — выдер­жит и не то.

— А мы вас заждались... Ну, рассказы­вайте!

— Я бы предпочел слушать вас... На­деюсь, никто в Риге не знает о моем при­езде?

— В Риге — никто, кроме меня и Арапо­ва. Вы его, вероятно, знали. Он тоже из ли­цеистов, из конногвардейского полка, племян­ник Врангеля.

Артамонов начал с того, что в эмигрант­ских организациях сплетни, интриги, бестол­ковщина. Не все осторожны, много болтунов, и потому о предстоящем приезде руководителя «Треста» знают немногие.

— Отношение к  «Тресту»?

— Старцы, как всегда, рутинеры, боятся провокации. В общем, в Монархическом сове­те главная персона Николай Евгеньевич Мар­ков, доверенное лицо «Верховного», Николая Николаевича. Он согласен с вами .встретиться.

— Марков? Согласен!.. Поразительно, мы работаем в сердце России, в нашем распоря­жении беззаветно преданные люди, мы связа­ны с воинскими частями, возврат к монархии предрешен, а он «согласен встретиться»... Знают ли о нас члены императорской фами­лии?

— Сомневаюсь.  Когда вы в Берлин?

— Хоть сейчас...

— Есть вечерний поезд. Мы едем с вами, я и Арапов... Как тетушка моя, Варвара Ни­колаевна?

— Шива, здорова. Хороша собой и по-прежнему кокетлива. Не пишите ей. Так спо­койнее.

— А этот лихой поручик?

— Колесников?

— Он нам понравился. Правда, звезд с неба не хватает.

«Много вы понимаете», — мелькнуло в мы­слях у Якушева.

Артамонов ушел. Оставшись один, Якушев задумался: правильно ли было все в его раз­говоре с Артамоновым? Первые шаги многое решают. Он посмотрел на себя в зеркало: вы­глядел, как в петербургские времена, — осан­ка, заметная лысина, пенсне... Но что делает­ся тут — он постучал по лбу... «Если бы мне полгода назад сказали, что я буду искусствен­но изображать из себя монархиста, я счел бы этого человека сумасшедшим. А между тем — теперь это так».

Он вдруг почувствовал усталость, сказыва­лись две ночи без сна. Прилег на диван и мгновенно заснул, точно провалившись в безд­ну. Но спал чутко и сразу же вскочил, когда услышал стук в дверь.

Вошел высокий, стройный молодой чело­век, по выправке — гвардейский офицер.

— Я — Арапов. Вы меня вряд ли помни­те. Я был в младших классах лицея.

— Не помню. Что вы на меня так гля­дите?

— Я вас представлял другим.

—  Разочарованы?

—  О   нет...   Преклоняюсь!   Вы  там  герои!

——  Герои... Это вы хватили.

— Хотелось бы поговорить...

— Успеем еще... В Берлине я рассчиты­ваю пробыть неделю. Значит, едем?

— Едем. Я для того и пришел к вам. Не терпелось познакомиться. Ну, до вечера...

И он внезапно обнял Якушева, прижал его к груди, потом стремительно вышел из комнаты. «Экспансивный молодой чело­век», — подумал Якушев.

23

«В Берлине состоялась первая встреча с заправилами Высшего монархического сове­та, — писал Якушев в отчете. — Как ни стран­но, она происходила в магазине ковров, мебе­ли, бронзы и фарфора, в первом часу ночи. В этом магазине полковник фон Баумгартен служит ночным сторожем.

Почему магазин избрали для такого конфи­денциального совещания? Оказывается — из предосторожности. Квартира, где помещает­ся Высший монархический совет, принадлежит Е. Г. Воронцовой, там же живет бывший обер-прокурор синода Рогович, болтун и рамолик, он стал бы подслушивать.

Кое-что я уже знал об этих господах, ночь до Берлина прошла в разговорах с Артамоно­вым и Араповым, которых по молодости лет не очень-то допускают в высшие сферы. Они недовольны и не без яда рассказывали мне, что творится в этих сферах.

Высший монархический совет ставит на Ни­колая Николаевича — «местоблюстителя пре­стола». Кирилловцы, сторонники Кирилла Вла­димировича, его отвергают как претендента на трон. Он не прямой наследник и бездетен. Окружают Николая Николаевича титулованные особы, впавшие в маразм, и болтуны. Сохра­нил солидные средства принц Ольденбургский, он почетный председатель совета.

Сидя в золоченом кресле в стиле Людови­ка XV, я произнес пламенную речь, выразил верноподданнические чувства «Треста» по от­ношению к «блюстителю» престола и добавил, что подробнее изложу все в докладе, который пишу. По лицам этих господ понял, что экза­мен выдержан, но ожидается приезд из Пари­жа Н. Е. Маркова, ближайшего советника Ни­колая Николаевича.

Восьмого декабря прибыли в Берлин Мар­ков и старый князь Ширинский-Шихматов. Свидание состоялось на Люцовштрассе, 63. Оба уставились на меня, когда я говорил о создании в России монархической партии, тес­но связанной с Высшим монархическим сове­том за границей.

 

Марков, желчный и глупый старик, пре­рвал мою декларацию и спросил о настроениях Красной Армии, о том, какие именно части ар­мии я считаю наиболее подготовленными к уча­стию в перевороте. Чувствую, что старцы не разбираются в военных делах. У Маркова в руках шпаргалка с вопросами. «Когда можно рассчитывать на переворот?» — «Придется по­дождать года два». — «Кто ваш верховный эмиссар?» Отвечаю, как было условлено в Москве: «Генерал Зайончковский». — «Пра­вославный . Хорошо».

Марков торжественно сообщил, что был принят Николаем Николаевичем: «Его высо­чество согласился возглавить монархическое движение, но ждет призыва из России, о су­ществовании вашей организации знает».

Испускаю вздох облегчения. Почтительно высказываю желание увидеть кого-нибудь из императорской фамилии. Марков обещает сви­дание с великим князем Дмитрием Павловичем (Николай Николаевич никого не принимает). На этом кончается трехчасовая беседа».

Всех этих людей Якушев знал еще в то вре­мя, когда у них была власть. Высокомерные, надменные, они считали царский престол не­зыблемым, особенно после подавления револю­ции 1905 года. Многие из них по происхожде­нию были немцами и носили чисто немецкие фамилии: Баумгартен, Гершельман, Тальберг, Саблер... Якушев увидел этих людей, потер­певших крушение, изгнанных из России, и по­нял — они ничему не научились, у них одно же­лание: во что бы то ни стало вернуться в Рос­сию и управлять. Они согласны на все, даже на расчленение страны, на то, чтобы она стала колонией Германии или любой другой держа­вы, — лишь бы возвратить потерянное — титу­лы, усадьбы, особняки...

Якушев писал в своем отчете:

«Два дня мы обсуждали программу берлин­ского монархического съезда. Возник разговор о тактике «Треста». Козырял старыми черно­сотенными лозунгами. Никаких партий, кроме монархической, восстановление самодержавной монархии. Земельная политика? Тут вскочил Николай Дмитриевич Тальберг — маленький, щуплый, крикнул: «Предлагаю конфисковать имение Родзянки как виновника революции». Его успокоили: «Конфискуем». Вношу проект: «Образование государственного земельного фонда, вся земля принадлежит государю, он жалует землей дворянство, служилое сословие.; Крестьянам — «синюю бумажку» — купчую на землю, но, разумеется, за деньги». Переходим к тактике. Вопрос об интервенции: называют 50 — 60 тысяч белых и три-четыре тысячи иностранцев. Откуда начинать поход — с севе­ра или с юга? Гершельман предлагает с Пет­рограда. Подготовить торжественную встречу

в московском Кремле. Монарх непременно из рода Романовых. Основные законы пересоста­вить до коронации.

В Берлине у меня продолжались перегово­ры с Араповым и Артамоновым. Их настрое­ния таковы, что возникла мысль о создании внутри Монархического совета оппозиционной группы из «молодых». Арапов, конечно, — убе­жденный монархист, но особой формации. Я убедил его, что мы готовим переворот не для того, чтобы отдать власть «старцам». Подал идею о вожде наподобие «дуче» Муссолини. Встретили с энтузиазмом. В общем, «моло­дые» — хороший материал для оппозиции «старцам»...

Главной целью «молодые» считали укреп­ление отношений Монархического совета с Врангелем, а «старцы» — проникновение к ве­ликому князю Николаю Николаевичу, кото­рому Якушев должен был вручить послание съезда Монархических организаций Централь­ной России, призыв — возложить на себя бре­мя восстановления царской власти и в буду­щем, под звон колоколов, вступить на праро­дительский престол.

Втайне от «старцев» Арапов свел в Берли­не Якушева с полковником фон Лампе, пред­ставителем Врангеля в Германии. Этот пол­ковник с «истинно русской» фамилией начал с того, что обозвал деятелей Высшего монар­хического совета * «старыми перечницами» и взял с Якушева слово не прибегать к их услу­гам. Было ясно, что фон Лампе рассматрива­ет Маркова и прочих как конкурентов в деле «спасения» России.

— Высший монархический совет, то есть Марков и компания, клонится к закату. Наша опора — лучшие полки в Сербии и Болгарии, они прошли школу Врангеля и закалены в Гал-липолийском лагере⁷. Мы ожидаем приезда одного человека, которого Врангель уполномо­чил вести переговоры с вами.

Фон Лампе познакомил Якушева с генера­лом Климовичем.

С первой встречи было понятно, что Кли­мович — опасный противник. Об этом свиде­тельствовала его кровавая слава на постах мо­сковского градоначальника в 1915 году и ди­ректора департамента полиции в 1916 году. Теперь он состоял при Врангеле на положении начальника разведки, шефа жандармов.

Климович оказал Якушеву самый любез­ный прием, кротко смотрел на гостя, поддаки­вал, почти не говорил о делах, зато временами нельзя было не заметить острого, пронизыва-

ющего взгляда, который обличал в нем про­фессионального деятеля охранки. -Якушев со­гласился сделать краткий доклад о «Тресте» для интимного круга. Здесь же выяснилось, что агенты ОРА проникали в Россию и давали о ней, по-видимому, верную информацию. Из разговора Якушев понял, что Климович не убе­жден в боеспособности ОРА, но считает: его люди пригодны для несения полицейской слу­жбы.

Седьмого августа 1923 года слушался до­клад Якушева на квартире у Лампе. Присут­ствовали Шульгин, Климович и сенатор Чебы-шев. Это были не вздорные старики, вроде Маркова и Гершельмана, а люди, у которых нельзя отнять ума, опыта и хитрости. Якушев говорил осторожно, начал с экономики, не скрыл, что нэп смягчил остроту положения, но в то же время нэп питает и те элементы, кото­рые в нужный час будут способствовать пере­вороту изнутри. Перейдя к военным делам, он предупредил, что как штатский не может осветить вопрос в деталях и пообещал впо­следствии дать возможность послушать сооб­щение начальника штаба, авторитетного воен­ного.

Доклад длился два часа. Когда Якушев окончил, поднялся Климович и попросил отве­тить только на один вопрос:

— Каким образом удается столь многочи­сленной подпольной организации уходить от преследований ГПУ, в силе которого мы убе­дились на горьком опыте?

— Господа, неужели вы думаете, что гра­жданская война, голод и переход к нэпу не по­сеяли в народе разочарования в революции? Прошу не обижаться, но вы, господа, судите примерно так, как в басне Крылова: сильнее кошки зверя нет. А кошка нас кое-чему научи­ла, хотя бы конспирации. Мы имеем своих лю­дей во всех звеньях советских учреждений и имеем возможность отводить удары... Надеем­ся, нам удастся договориться со штабами со­седей, в частности, в Польше. Кстати, в Эсто­нии уже договорились. У нас прекрасно нала­жена связь с нашими представителями в Реве­ле — вы" их знаете. Организован тайный про­пускной пункт — «окно» на границе. Словом, господа, сидя здесь, в Берлине, трудно иметь представление о том, что делается в Москве, в России.

Наступило долгое молчание.

— Поблагодарим дорогого гостя, — сказал фон Лампе.

Когда дверь за Якушевым закрылась, Чебышев сказал:

— Господа. Это опасный человек. «Трест» — мистификация ГПУ.

— Нельзя швыряться такими обвинениями. Англичане и поляки утверждают, что в Рос-

сии существует сильная подпольная организа­ция, — возразил Лампе.

— Если ГПУ столь бдительный враг, то почему все-таки наши люди проникают на со­ветскую территорию? Или в самом деле — силь­нее кошки зверя нет, — наклоняясь к Чебы-шеву, сказал не без яда Климович.

Шульгин промолчал — он как будто пове­рил в «Трест».

Якушев, еще -готовясь к докладу, предви­дел — подозрения возникнут, поэтому на вся­кий случай он пожаловался Арапову:

— Милый друг, больше всего меня трево­жит конкуренция между ОРА и ВМС. Ежели мы свяжемся с Врангелем, Марков будет тру­бить, что «Трест» сомнительная организация, а ежели мы пойдем к марковцам, то же самое будут утверждать Климович и его присные. Вот и вертись как хочешь...

Вторую неделю он жил в Берлине. Это бы­ла пора инфляции. Меняя английскую бумаж­ку в один фунт, он получал пятидесятимилли­ардную ассигнацию в немецких марках. Одна­ко все вокруг, на Курфюрстендамм, кипело: кафе, биргале, вайнштубе. Нахтлокали были переполнены спекулянтами. А в унтергрунде — подземке — Якушев видел рабочих с заострив­шимися угрюмыми лицами... По улицам бро­дили люди, злыми глазами смотрели они на хорошо одетых господ, главным образом из иностранцев.

В кафе «Аквариум», близ Зоологического сада, Якушев встретился с Артамоновым.

— Беда! Баумгартен узнал про вашу встречу с Климовичем. Марков рвет и мечет! Климович и Марков — это ведь враги, нико-лаевцы и врангелевцы — непримиримые ла­гери.

—  Не вы ли сами проговорились?

—— Даю слово — нет„,

—— Тогда Арапов..,

—  Они ждут вас на Люцовштрассе. Якушев  понял — надо  идти...

— Голубчик! — встретил его Марков и об­лобызал.

«Лиса», — подумал Якушев и, оглядев­шись, увидел всю компанию Маркова — Баум-гартена, Тальберга и каких-то незнакомых ему людей. «Суд», — мелькнула мысль. И дейст­вительно, Марков начал с того, что тут же обозвал его интриганом и чуть ли не предате­лем.

Пришлось перейти в наступление.

— Это что—допрос? Тогда ответьте мне, как могло получиться, что приглашение на наш съезд попало к Гершельману после того, как съезд уже прошел? Я видел слезы на глазах наших людей, когда они узнали, что вашего представителя не будет! Нет, погодите... Как получиться;к, что я два дня добиваюсь

вас, а дверь вашей канцелярии на Люцовштрас-се на замке? Я продлеваю командировку в Берлин, рискую головой, срываю с места на­ших молодых друзей, жду и... оказываюсь в пустоте, в одиночестве. Что прикажете делать? , Если вам угодно — полковник фон Лампе по­ступил по-джентльменски. Он, по крайней ме­ре, принял меня и выслушал... Хотя я возму­щен позицией Климовича, но...

Марков хлопал глазами и вздыхал. Нако­нец, помолчав, сказал:

— Хорошо. Оставим это. Готовы ли вы к перевороту?

— А вы готовы? — воскликнул Якушев. — Имя? Назовите имя будущего хозяина земли русской?

Марков в растерянности молчал.

— Голубчик, — проговорил он, — вы дол­жны понять...

— А мы назвали это имя на нашем съез­де: его императорское высочество Николай Ни­колаевич! Буря восторга! Другого люди не зна­ют и знать не хотят!

— Но великий князь стар и бездетен. Он неприемлем как претендент на престол -с леги-тимной стороны. Существует закон о престоло­наследии. Мы понимаем ваши чувства, но вы поступили неразумно...

—  Поступили,   как повелела совесть!

—  Наконец, Европа... Якушев крепко выругался.

— Милейший! Не забывайте, у иностран­цев деньги. Без займов мы не можем...

— Николай Евгеньевич! Не великие кня­зья Кирилл и Дмитрий Павлович, а его импе­раторское высочество Николай Николаевич! И вот наше последнее слово: если не поддер­жите нас — мы отойдем от вас, а на Европу нам...

— Ах, как вы выражаетесь, голубчик! Утро вечера мудренее. Завтра потолкуем на­едине...

Якушев оглянулся. Даже Тальберг с Баум-гартеном смотрели на него с одобрением. Сра­жение было выиграно. Суд над «Трестом» не состоялся...

Утром в гостинице, где остановился Яку­шев, Марков попытался взять реванш:

— Почему вы не сказали о военачальни­ках, о воинских частях, на которые можно по­ложиться?

— Об этом я могу говорить с глазу на глаз с его императорским высочеством. И с вами. А вы собрали целое новгородское ^ече. Подумайте: мы получили такие жестокие уроки.

В то же   утро   было   решено,   что   Якушеведет с Араповым в Париж через  Франкфурт-на-Майне — французскую    зону,   с   паспортом на имя Федорова. Марков вручил два письма

приближенным Николая Николаевича —князю Оболенскому и графу Гендрикову.

В свою очередь фон Лампе снабдил его ре­комендательными письмами к представителям штаба Врангеля в Париже—генералам Хольм-сену и Миллеру.

Четырнадцатого августа «1923 года, с реко­мендациями двух враждующих эмигрантских организаций, через Висбаден, в автомобиле Арапова Якушев прибыл в Париж.

 

                                                                                 24

До революции Якушев наезжал в Париж, что называется, встряхнуться. Останавливался в отеле «Амбассадор». Ему нравилась фран­цузская учтивость: его именовали де Якушеф— это «де» означало дворянское происхождение; обращались к нему не иначе, как «экселанс» — превосходительство. Правда, за это приходи­лось давать щедрые чаевые.

В Париже у него была в то время миловид­ная приятельница, с которой он посещал «Та-барэн», ездил недельки на две в Ниццу. До 1914 года русские считались дорогими гостя­ми в Париже. Правда, были в то время и дру­гие русские: они жили на левом берегу Сены, занимались политикой, причиняя тем самым немало беспокойства французской полиции. Этих русских Якушев старался не замечать. За ними следили чины царской охранки в штат­ском.

Теперь за минувшие десять лет все изме­нилось. Русские были не те, и французы забы­ли прежнюю учтивость. Утром, в скверной го­стинице, Якушев развернул русскую газету. Его поразило обилие объявлений о ресторанах, мелькали знакомые названия: «Мало-Яросла-вец», «Мартьяныч», «Доминик», «Петроград», «Тройка», «Кавказский погребок» и почему-то «Душка» — «роскошный тенистый сад, вол­шебное освещение, цыгане, кухня под наблю­дением Жоржа Голицына», «Водка поставщи­ка двора Его Величества — Петра Смирнова и сыновья».

«Однако быстро они сориентировались, эти белые витязи», — подумал Якушев.

Он побрился, оделся и спустился в вести­бюль гостиницы.

Арапова уже не застал. Опекать Якушева было некому. В угловом кафе ему принесли жидкий кофе и черствый бриош. Видимо, рус­ских здесь не очень почитали.

Как изменился Париж! В последний раз Якушев был здесь в 1908 году, когда улица­ми владели извозчичьи экипажи — фиакры, а на весь город было лишь несколько тысяч ав­томобилей, громоздких и неуклюжих. Париж в те дни был наполнен мелодичным перезвоном

 

колокольчиков. Это фиакры подавали сигналы пешеходам. Витрины магазинов казались тогда Якушеву ослепительной иллюминацией, но как они меркли перед феерией разноцвет­ных огней, которая поражала приезжего те­перь!

В довоенные годы очень редко можно было услышать здесь русскую речь, а теперь в рай­оне авеню Ваграм она звучала всюду. Но что это был за язык? Русские эмигранты изъясня­лись на каком-то странном наречии. Господин в поношенном пальто говорил даме:

— Возьмешь метро на Этуали, сделаешь корреспонданс на Трокадеро и попадешь в тен-тюрири в апремидишное время.

Дама, отвечала:

— Са ва. У вас к динэ пол-лапена и сель­дерей. 

Обедал Якушев в районе Бианкура, в рус­ском ресторане «Медведь». Этот ресторан в шутку называли «Собранием сводного офицер­ского полка». Здесь обращались друг к другу по званию: ротмистр, капитан, поручик. Все эти «чины» были либо шоферами, либо рабо­чими завода Рено.

Завязался разговор с усатым хорунжим. Тот сказал, что русских шоферов более двух тысяч, половина — из «Союза галлиполийцев», все бравые рубаки. Казаки собираются пока что строить себе хаты под Парижем. А потом бросят их... и на Дон.

— А вы сами откуда? — спросил хорунжий.

— Из Варшавы. А был в Сербии.

— Ну, как в Сербии? Говорят, седлают коней? Не нынче-завтра — поход?

— Откуда ж кони?

— Румыны дают и поляки. Вы как пола­гаете, к Новому году попадем домой?

Якушеву нетрудно было понять этих людей. И ему стали еще более отвратительны Марко­вы, климовичи, врангели и кутеповы, которые поддерживают в них веру в поход на Дон. А скажи сейчас этим людям правду — едва ли уйдешь отсюда живым.

 

                                                                                                             25

В центре на авеню Ваграм русская речь слышалась на каждом шагу. Якушев шел мед­ленно, его заинтересовала вывеска над малень­ким, втиснувшимся между двух магазинов ка­фе «Свидание кучеров и шоферов». Вывеска была старинная — кучеров давно уже не вид­но в Париже.

На крохотной террасе, у самой стойки ба­ра, сидели двое: пожилой — с взлохмаченной седой бородой, и молодой — бледный, доволь­но красивый, с синими кругами у глаз. Они о чем-то спорили, громко, как могли спорить только русские. Якушев подошел к стойке и

спросил пива. Он не садился, а стоял у стойки и медленно цедил пиво.

Молодой вдруг сжал в комок газету и швыр­нул на столик:

—  Предатель!

—  Кто это? — спросил тот, что постарше.

— А вот на второй странице.

Тот, что постарше, взял газету, разгладил и прочел про себя довольно внятно: «Прага. Вы­ступая перед эмигрантской молодежью, П. Н. Милюков сказал: «Я не знаю, вернетесь ли вы когда-либо на родину, но знаю, что если вер­нетесь, то никогда это не сделаете на белом коне».

— Да... Смело сказано.

— Изменник! — выкрикнул молодой. Другой тяжело вздохнул.

— Ты, может, и вернешься, Дима... Тебе двадцать семь, вернешься хоть поездом... И то хорошо. А мне не придется... Ни поездом, ни­как...

—  Я вас не понимаю, Иван Андреевич!

— Не понимаешь?.. Почему? Мне за пять­десят. И я уже не надеюсь. А что тут мне де­лать? Тут, на Ваграме, в «Рандеву шоферов»? Я ведь родился там... Там у меня все: гимна­зия, университет, студенческие балы, первая любовь... могилы... И ничего. Ни-че-го. Жид­кий кофе с круасаном, дыра на пятом этаже, постель с клопами... Я ведь математик... На­верно, им нужны математики? И что мне до бе­лого коня, на котором въедет или, наверное, никогда не въедет какой-то генерал. Я этих генералов не знал и 'знать не хотел. Уж если Павел Николаевич Милюков говорит, значит— так и будет... Что мне генералы?

— А я их знаю! Я первопоходник корни-ловского полка... Я еще покажу, покажу... — уже не слушая, хрипло бормотал молодой,,— Гарсон! — Он швырнул мелочь на стол и вы­бежал на улицу.

Его собеседник, вздыхая, смотрел ему вслед.

Как хотелось Якушеву подойти к этому че­ловеку и ободрить, сказать, что есть выход, что математики нужны родине и нечего ему торчать здесь, на Ваграме; таким, как он, путь домой не заказан, и многие возвращаются, у них даже газета своя выходит в Берлине...

Русский встал, поднял воротник выцветше­го дождевика и побрел по Ваграму. Распла­тился и Якушев, вышел на улицу. «Первопо­ходник», тот самый молодой человек, на кото­рого обратил внимание Якушев, все еще стоял вблизи кафе, размышляя, куда идти. Мимо него проходили землекопы в рабочих блу­зах. Они повернули к кафе, и один из них, оче­видно, задел «первопоходника». Тот отшат­нулся, лицо его выразило такое презрение и злобу, что землекоп, обернувшись, сказал ему:

 

—  Мerde! Дерьмо!

«Первопоходник» шагнул к землекопу. Тот стоял, усмехаясь, — здоровенный, широкопле­чий. Он понимал, что перед ним «белая кость», бывший офицер. «Первопоходник» тоже понял, чем может кончиться для него схватка, и, бор­моча ругательства, ушел.

Якушев размышлял о происшедшем. Трудо­вой народ Парижа раскусил эмигрантов, осо­бенно тех, в ком жила еще дворянская спесь... Какие еще уроки нужны этим людям? Когда одумаются эти господа?.. Вероятно, не скоро.

И еще у Якушева была встреча возле рус­ской церкви на улице Дарю,¹ встреча с девуш­кой, повязанной платочком, из-под которого глядели испуганные голубые глаза. Она шла позади супружеской пары — он с холеным ли­цом, с подкрашенными усами, рядом семени­ла супруга в старомодной шляпке под вуалью. Мельком брошенный в их сторону взгляд объ­яснил все: петербургский барин, его супруга и прислуга, несчастная русская девушка, вы­везенная барином для чего-то в Париж.

Эту встречу долго не мог забыть Якушев...

 

                                                                                        26

 

Двадцать седьмого августа Якушев был принят Николаем Николаевичем.

«Аудиенция мне была дана, — писал он в своем отчете, — на вилле графа Тышкевича, где обитает Николай Николаевич. Сопрово­ждал меня Хольмсен.

С того времени, как я видел «Верховного» в 1917 году на Кавказе, в Тифлисе, он мало изменился. Та же бесконечно длинная фигура... Впрочем, он вставил зубы, помолодел. Был одет в штатское платье. Начал разговор игри­во: «Вы приехали удостовериться, не нахожусь ли я в параличе?.. Итак, что я делал с 1917 по 1923 год? Это вас интересует? После Фев­ральской революции я желал защищать роди­ну, но получил письмо от князя Львова... Он писал, что никто из царской фамилии не дол­жен состоять на службе, гражданской или во­енной. После этого я сложил с себя звание главнокомандующего на турецком фронте и отправился в Крым, а оттуда на юг Франции».

Выслушав это, я сказал: «Мы, то есть Мо­нархическая организация Центральной России, готовы идти за вашим именем и отдаем себя в ваше распоряжение».

Он ответил быстро, как ученик, вызубрив­ший урок: «Чтобы возглавить движение, нуж­но иметь мнение всей России, а не только эми­грантов. Тогда я могу посвятить свои силы восстановлению законности, порядка». (На са­мом же деле, как мне стало известно, его су-пруга Стана-Анастасия, черногорка, писала

гофмейстерине  Голицыной,   чтобы  та  готовила чемоданы.)

Дальше Николай Николаевич, выразился в том духе, что он не предрекает будущего строя, но уверен, что строй будет монархическим.' И тут я решил, что называется, резать правду-матку: «Ваше высочество, раболепства и низ­копоклонства от меня не ждите. Буду говорить резко и грубо всю правду. Вы являетесь для нас колоссальным козырем, однако этот ко­зырь — последний, его надо беречь, заменить его нечем-, и потому нельзя рисковать. Есть опасность преждевременного выступления со стороны эмигрантов...»

Говорю и вижу: генерал Хольмсен сидит словно на иголках — как это я осмеливаюсь так разговаривать с великим князем? Однако тот заволновался: «Никто меня не уговорит выступить преждевременно. Я буду ждать зова всей России, ваше обращение оттуда—первое. Если вся россия, тогда, конечно...»

«Ну, думаю, не скоро ты дождешься «всей России»...» и решился «топить» Маркова: «Николай Евгеньевич требует от меня, чтобы я "назначил срок выступления, настаивает на признании Дмитрия Павловича вашим замести­телем» .

«Длинный» обозлился: «Опять этот старик, как дятел,, долбит свое! Все равно не послуша­юсь. Никого из родственников с собой не возь­му. У нас на семейном совете решено, чтобы все члены семьи сидели смирно и вели себя прилично. Дмитрий Павлович? Бабник! Какой он царь! Сын Петра Николаевича — Роман Петрович? У него голос писклявый. Разве он годится в цари? А Кирилл Владимирович? Ни­кто его не принимает всерьез. Затея его окон­чательно провалилась. К тому. же у него тик, с тех пор как тонул. Хорош царь — гримасни­чает и дергается, как паяц».

Я доложил свой план, возражал против не­обдуманных восстаний и бунтов на окраинах, чтобы сберечь наши силы до решительного ча­са. «Отлично, — сказал он, — но на армию Врангеля не надейтесь. У вас свои силы. У вас — фронт, у нас — тыл. Нужно сговорить­ся с иностранными державами и с финанси­стами. Для этих переговоров хорош Коковцов».

Перехожу к главному: «Управлять Россией должны те, кто прожил там тяжелые годы. Мы сами не претендуем на посты, мы образуем партию, которой будет руководить монарх и Политический совет партии».— «Согласен. Та­кая партия нужна. Без решения вашей пар­тии — ни шагу».

Заговорили о внешней политике. Принесли географические карты.

— Все лимитрофы упразднить, кроме Поль­ши, но в отношении ее — только неясные обещания, чтобы потом можно было отказаться.

 

— Не найдет ли ваше высочество возмож­ным выпустить воззвание от своего имени?

— Пожалуй. Выпустим своевременно. Но текст предварительно покажете мне.

Аудиенция продолжалась три часа».

Арапов с нетерпением ожидал возвращения Якушева. Выслушав рассказ о свидании, ска­зал:

— Старик одряхлел, инертен, окружен ин-триганами. В Кирилле мы тоже разочарованы. Нет царя, да и только!

И с горя напился в «Кавказском погребке» на Монмартре.

В Париже Якушев заключил соглашение между «Трестом» и ОРА, между внешними и внутренними торговыми группами, как эти две организации условно назывались. Вся перепи­ска должна была идти через Хольмсена. Пред­ставителем «Треста» в Париже назначался мо­лодой князь Ширинский-Шихматов, в Берлине, на Потсдамерштрассе, 27, обосновался другой представитель «Треста» — Арапов.

По возвращении Якушева в Москву подроб­ности его поездки обсуждались с Артузовым, Пиляром и Огаревым. О результатах ее Арту-зов доложил Дзержинскому. Дзержинский на­шел, что Якушев действовал умно, и еще раз обратил внимание на необходимость помочь ему в военных делах. «Тресту» нужен опыт­ный специалист — начальник штаба.

— Что вы думаете о товарище Потапо­ве? — спросил Дзержинский.

— О Николае Михайловиче?

— Да. Для белых — это фигура импозант­ная: генерал-лейтенант, генштабист. Поговори­те с ним. Словом, действуйте, решайте сами, как было с Бирком. Оправдывает он наше до­верие?

— Вполне.

—  Вот и хорошо. До свидания.

Позвонил телефон, и, уже закрывая за со­бой дверь, Артузов услышал голос Дзержин­ского:

— Относительно заказов локомотивов в Швеции мое мнение—

27

— Пока все идет хорошо, — сказал Арту­зов Якушеву, — но представьте, эмигранты вздумают направить сюда ревизоров... Ведь со­бирались же они послать своего представителя на мнимый съезд членов «Треста».

— Я это предвидел и предупредил, чтобы без нашего разрешения никого в Россию не посылали. «Трест» за их безопасность не от­вечает. А по поводу приезда на съезд их деле­гата было сказано, что наше приглашение три недели провалялось в канцелярии Высшего

монархического совета на Люцовштрассе и по-пало к Маркову после того, как представители с мест разъехались. Вот, мол, какие промахи мешают нашей многотрудной работе, вызыва­ют боль и разочарование.

Якушев привез письмо великого князя Дми­трия Павловича, адресованное «Тресту», и огласил его в Политическом совете и на Болоте, специально собравшейся «пятерке».

«Передайте единомышленникам, что я ду­шой с ними, — писал Дмитрий Павлович... — Праздничный колокольный трезвон возвестит, что настал великий час...»

Аудиенция у Николая Николаевича и обе­щание денег «Тресту» подняли авторитет Яку­шева среди монархистов — членов МОЦР. Рти­щев настаивал на его поездке в Петроград — там, по его словам, образовались сильные группы во главе с «весьма достойными людь­ми».

Якушев не возражал, но сказал, что поедет туда после реорганизации Политического сове­та «Треста». Сейчас он занят подысканием ав­торитетного в военном деле кандидата, кото­рый мог бы возглавить штаб «Треста». О ком речь? Пока тайна.

На этом совещание кончилось. Якушев остался наедине со Стауницем. Тот сообщил ему об отъезде Романа Бирка в Ревель, о том, что «окно» на эстонской границе действует.

Якушев спросил о Зубове.

— Слишком осторожен, — ответил Стау-ниц. — Нервничает. Напуган. Но имеет боль­шие возможности.

— Посмотрим, как он их реализует,

28

 В Москве, в доме на Лубянской площади, внимательно следили за опасной возней, кото­рую поднимали контрреволюционные группы, подобные «семерке» Стауница. Ликвидировать их еще не настало время: с этими группами стремились связаться эмигрантские монархиче­ские организации за границей. Поездка за гра­ницу придала Якушеву в глазах заговорщиков вес: он был принят «самим» Николаем Нико­лаевичем, уполномочен Верховным монархи­ческим советом. Росту авторитета Якушева способствовало и его сообщение о том, что пост начальника штаба МОЦР согласился принять генерального штаба генерал-лейтенант, имя которого он не может пока назвать по сообра­жениям конспирации.

Николай Михайлович Потапов посетил Ар-тузова. Артузов положил перед ним несколько внушительных папок и оставил его более чем на два часа наедине.

— Я прочитал все материалы в «Тресте».

Кого же мне предстоит изображать в этой увлекательной пьесе? — сказал Потапов Арту-зову.

— Мы, так сказать, берем вас взаймы у нашего военного ведомства. Феликс Эдмундо-вич считает, что именно вы можете с успехом играть роль начальника штаба «Треста». Яку­шев, при всех его способностях, не авторите­тен в военных вопросах.

— Якушев... Поразительно, как вы смогли перевоспитать такого зубра! Я его немного знал, ума ему не занимать... Когда-то он лов­ко сделал карьеру...

Позвонил телефон. Артузов сказал в труб­ку:

I — Конечно. Прошу, — и продолжал, обра­щаясь к Потапову: — Сейчас придет Якушев. Я вас оставлю вдвоем, так вы лучше договори­тесь.

Через несколько минут вошел Якушев.

— Вы помните наш разговор в госпитале? Как я был наивен и глуп! — начал он. — Не­давно я впервые соприкоснулся с «Верхов­ным». Какая ограниченность, какой ничтож­ный кругозор, убожество мыслей! И при этом — претензии на роль державного хозяина, за­ученные слова о народе, который якобы толь­ко и ждет царя-батюшку и готов завалить пре­тендента на престол всеподданнейшими адре­сами...

— Все это так, но за эту куклу держатся несколько десятков тысяч отъявленных голо­ворезов, одержимых ненавистью к Советской власти. Мы с вами раньше верили, что служим России верой и правдой, а оказалось, что пра­вда была на стороне тех, кто боролся с ца­ризмом. Не раз я имел случай «всеподданней­ше» докладывать царю, а с его высочеством Николаем Николаевичем вступил однажды * конфликт. Будучи военным агентом в Черно­гории, не позволял его тестю, черногорскому князю, запускать лапу в русскую казну. За что меня и возненавидела его дочь, супруга Нико­лая Николаевича. Ведь деньги, которые с нас тянул ее папаша, были не царские, а народ­ные. .. Еще в те годы, когда был близок ко дво­ру, я убедился: если содрать с их величеств и высочеств всю мишуру, мундиры, ленты, звезды — останутся мелкие, голые и ничтож­ные людишки... Так-то, Александр Алексан­дрович!.. Я вхожу в игру, которая мне кажется необходимой, и рад, что в этой игре вы испол­няете одну из первых ролей.

— Счастлив, что у меня такой партнер, ва­ше превосходительство.

Оба рассмеялись. «Ваше превосходительст­во» — для них теперь звучало забавно.

Вошел Артузов. Он был рад, что гости не скучают. Проводил Потапова и, вернувшись, сказал:

 

— Мы бы хотели познакомить вас, Алек­сандр Александрович, с одним товарищем. Впрочем, вы его немного знаете. Он сейчас бе­седует с Пиляром и Старовым.

Они прошли по коридору и остановились у одной из дверей. Артузов открыл дверь, и пер­вое, что увидел Якушев, был человек, сидев­ший к нему спиной. Что-то знакомое было в его затылке и широких плечах. Человек повер­нулся, и Якушев остолбенел. Перед ним был Зубов.

«Зубов арестован», — мелькнуло у Якуше­ва. И вероятно, то же самое подумал Зубов о нем. У Пиляра, у сумрачного Пиляра, на ли­це появилось что-то вроде улыбки. Зубов и Якушев поняли, что их свело в этой ком­нате.

—  Вот черт! — вырвалось у Якушева.

— Всякое бывает на свете, -- философски заметил Старов. — Из этого я заключаю, что Александр Александрович и Зубов, — будем называть его так, — хорошо играют свои роли. Но разговором, который я имел с тобой, Алек­сей, — продолжал Старов, обращаясь к Зубо­ву, — я недоволен. Давай спокойно все обсу­дим.

Когда все уселись, Зубов сказал:

— Не хватает у меня выдержки! Не могу я в компании этих сволочей находиться, слы­шать их разговоры, это ведь такая контра, та­кие звери, которые мне еще не попадались. Подумайте, старый охранник Баскаков — быв­ший жандармский ротмистр, Ртищев-Люб-ский — бывший помещик, — и Стауниц! Тот прямо зверь, убийца из савинковской банды. А больше всех, признаюсь, я вас ненавидел,— он повернулся к Якушеву, — думал: вот на­стоящий враг, занимает у нас важный пост, ему верят, а он что делает! За границу ез­дит, договаривается с великими князьями... Я ж ничего не знал, мне в голову не могло прийти..

— Погоди Алексей, — перебил его Арту­зов. — Ну, допустим, что ты так до конца и не знал бы, кто на самом деле товарищ Якушев. Но ты же знал, на какое дело идешь, с тобой долго говорили, объясняли. Разве мы не пони­мали, что тебе будет нелегко! Что ты отвечал? «Не беспокойтесь. Опыт у меня есть. На Там-бовщине, в отдельной кавбригаде у Котовско-го, я проникал к белым под видом казака, а потом со своим эскадроном ликвидировал бан­ду Матюхина». И мы послали тебя в МОЦР потому, что у тебя действительно был опыт, правда, в обстановке гражданской войны...

— То было другое дело... Тогда все кон­чили в одну ночь, а здесь тянется уже сколь­ко месяцев. Притом этот сукин сын Стауниц все время ко мне пристает: кого я завербовал? С кем говорил? Говорю ему: «Идет реформа,

многих увольняют в запас, как раз тех, кого я наметил...» Но сколько можно врать?.. Вы бы послушали, что эта контра говорит про таких людей, которых народ любит, которым верит... А ты сиди и поддакивай.

— Не понимаю: о чем идет речь? — на­хмурившись, проговорил Пиляр. — Вывести тебя из игры нельзя. Ты что, ищешь сочувст­вия? Ну, мы тебе посочувствуем, а что дальше?

Зубов вздохнул.

— Вам теперь будет немного легче, — ска­зал Якушев, — поскольку я — ваше «началь­ство».

Зубов улыбнулся и кивнул. Теперь оба зна­ли, что в организации МОЦР могут опираться друг на друга — товарищ выручит в трудную минуту.

29

У Зубова был не только опыт гражданской войны, но и служба в пограничных войсках в Средней Азии.  В  1921 — 1922   годах   он   со своими  конниками охранял  границу в  районе крепости Кушка и Тахта-базара. Это было время борьбы с басмачами. Чуть не каждый день происходили стычки. Вооруженные банды вры-

вались в  кишлаки,  убивали дехкан,  настроенных в пользу Советской власти, и угоняли стада овец на территорию государства по ту сторону границы.   У   басмачей   были  английские десятизарядные  винтовки,   даже   пулеметы,  а главное,   быстрые,   откормленные   кони,    которыми их снабжали тоже по ту сторону грани-

цы. Пограничники же в то время испытывали трудности со снабжением, особенно с кормами для лошадей.   Басмачи  зорко следили  за  всеми передвижениями пограничников,   нападали на наши обозы. Особенно трудно пришлось отряду Зубова в дни,   когда   Энвер-паша,   объявивший  себя вначале другом  Советской республики (он жил вблизи Бухары), неожиданно поднял мятеж, именуя себя падишахом страны от Кашгара до Каспия.  Больших усилий стоило покончить с этим мятежом.  Басмачи были загнаны в Байсунское ущелье и разгромлены. После этого Зубов был вызван в   Ташкент,   в штаб Туркестанского фронта,    оттуда   его на-

правили   на   курсы    усовершенствования   начальствующего  состава  РККА.   Вскоре  ОГПУ понадобился   смелый и умный   командир,   которого необходимо было ввести в МОЦР.  Это серьезнейшее    задание  было  поручено  Зубову.

Ему нелегко было выполнять задание ОГПУ. К этому примешивалось и нечто лич­ное. Еще несколько месяцев назад он познако­мился с девушкой, которая работала в партий­ном отделе редакции одной столичной газеты. Встречались они нечасто. Лена — так звали эту девушку — и Алексей Зубов редко могли

выбрать свободный вечер. Обычно Алексей звонил по телефону в редакцию и ждал Лену в подъезде. Они отправлялись в театр или в кино. В тот вечер они пошли в Зеркальный те­атр сада Эрмитаж. Ничто не предвещало им размолвки.

Зубов уже дважды был дома у Лены. Отец ее, старый рабочий-металлист, в последнее время сильно болел, а мать Евфросинья Андре­евна, почему-то невзлюбила Зубова. «Ходит и ходит к Лене, а о будущем не думает. Когда-то кончит курсы и дадут ему полк или брига­ду, а пока живет в общежитии и никакого от него толку». Под «толком» она понимала свадьбу, но с дочерью об этом говорить не ре­шалась: Лена не позволяла себя учить.

В злосчастный, как потом оказалось, вечер Лена и Зубов смотрели оперетту «Граф Люк-сембург». Кончился первый акт, в зале зажег­ся свет, и вдруг Зубов увидел во втором ряду Стауница. Тот тоже заметил его и помахал программкой. Стауниц был в светлой паре, сши­той по последней нэповской моде, на голове ухарски сдвинутая набок панама.

— Это кто .такой? — с удивлением спроси­ла Лена.

— Так...  Знакомый, — ответил Зубов.

— Ну и знакомые у тебя! Наверно, из нэ-пачей?

Зубов не ответил. «Как бы не привязал­ся», — подумал он и предложил выйти в сад, выпить воды с сиропом.

Они вышли в сад.

В то время сад Эрмитаж был втрое мень­ше, чем теперь. Каменный забор отделял его от прежнего частного владения. В аллеях, под­нимая тучи пыли, толклись зрители из теат­ра эстрады, оперетты и кинотеатра.

Лена с удивлением разглядывала публику. То были нэповские дамы, одетые в платья цве­та «морской волны», с низко опущенной тали­ей, юбки уже становились короче, шляпы на­двигались на брови; кавалеры — в пиджаках колоколом, в брюках, напоминавших галифе, суживающихся книзу дудочками. Такие брюки назывались «нарымками», по названию той от­даленной местности, куда попадали деятели нэпа за противозаконные деяния.

Но была и публика попроще: молодые лю­ди в белых и кремовых рубашках, застегиваю­щихся на множество пуговичек, с узкими кав­казскими, с серебряными украшениями, поя­сами, в бриджах и желтых сапогах. Были и девушки в длинных полотняных юбках, жаке­тах, похожих на коротенькие мужские пиджа­ки, и в белых туфлях на низком каблуке.

Вдруг рядом с Зубовым оказался Стауниц. Пришлось познакомить его с  Леной.   Стауниц завел разговор об оперетте, о том, хороша ли Татьяна Бах, и все время окидывал Лену с го-

ловы до ног нагловатым и пристальным взгля­дом, «Уж очень скромно одета ваша деви­ца», — читал в этом взгляде Зубов.

— А в графе Люксембурге мало графско­го, вы не находите? — спросил Лену Стауниц.

— Не знаю, мне не приходилось видеть графов.

— Ну, тогда и этот сойдет... Не угодно ли? «Мы оставляем от старого мира только одни папиросы «Ира». — Он протянул коробку Зу­бову. — Это кто, Маяковский написал?..

— Маяковский не только это написал, — отрезала Лена.

Стауниц так и не отвязался, весь антракт болтал всякую чепуху, не переставая погляды­вать на Лену. Она хмурилась. Дали звонок, и они вернулись на свои места.

 —  Ну и тип... — сказала Лена. — Это что, твой дружок?

— Да нет, просто знакомый.

— Почему же ты не оборвал его, когда он нес всякую похабщину?

— А я, признаться, не слушал.

— Зато я слушала. Если подойдет в сле­дующем антракте — ты его отбрей как сле­дует.

Во втором антракте Стауниц не подошел к ним, но, проходя мимо, мерзко подмигнул. Ле­на это заметила.

— Вот скотина!—подумал вслух Зубов.— Испортил вечер.

Лена молчала. Из театра шли молча. Зубов думал, что она зайдет к нему, как бывало пре­жде, но она сказала, что отец болен, мать про­возилась с ним всю прошлую ночь, а теперь ее очередь.

Зубов проводил девушку домой на 2-юТвер скую-Ямскую. Расстались они довольно хо­лодно. Он понимал ее чувства: Лену смущало знакомство Зубова с этим франтом с брилли­антовым кольцом на мизинце. Вероятно, она решила — влияние нэпа, об этом теперь .много говорят.

Через несколько дней она была у Зубова дома. Позвонил телефон. Зубова в эту минуту не было, он отправился в продовольственный магазин. Телефон был в коридоре, у самых дверей комнаты, и упорно звонил, Лена взяла трубку. Чей-то голос спросил Зубова. 'Лена сказала, чтобы позвонили через полчаса, и вдруг услышала:

— А это говорит та очаровательная барыш­ня, с которой я имел удовольствие познако­миться в саду Эрмитаж?

Лена повесила трубку.

Когда Зубов вернулся, она рассказала ему про .звонок.

— Что у тебя общего с этим субъектом? Почему он тебе звонит? Почему ты не по­шлешь его к черту?

_

Зубов понимал ее возмущение, но что он мог ответить ей, коммунистке? Дал слово, что в следующий раз пошлет этого знакомого к черту, отношения с Леной понемногу нала­дились. .

Вот тогда-то он и встретился со. Старовым и рассказал о своих переживаниях. Якушев, как мы знаем, был свидетелем этого раз­говора.

Старое посочувствовал Зубову и дал такой совет:

— Устрой скандал Стауницу в присутст­вии Якушева. Основание для скандала есть. А что до твоей Лены, то скажи ей, что вы по­знакомились на бегах, случайное знакомство. Ты, как конник, интересуешься бегами. Она хорошая девушка, и, конечно, ей неприятно, что ты знаешься с такими типами. Но не по­свящать же ее... Это абсолютно исключено...

И Зубов как-то на квартире у Стауница при Якушеве сказал:

 — Что ты лезешь ко мне с антисоветски­ми анекдотиками и всякой чепухой, когда я с девушкой? И по телефону ей говоришь всякую чушь!

— Ревнуешь? Ухаживай за моей женой. Не имею ничего против!

— Ну тебя к черту! Какая ревность! Я — красный командир. Знакомства у меня соот­ветственные. Она работает в газете, девушка идейная. А тут — ты, франт с колечком, пи­жон. Ей, конечно, удивительно, откуда у меня такое знакомство.

— В самом деле, с ее точки зрения ком-прометантное знакомство. Вообще вы горе-конспираторы. Ртищев с Баскаковым идут по Петровке, болтают по-французски. От них кон­трой несет за версту. А направляются к вам, Эдуард, и, возможно, тащат за собой «хвост»...

Стауниц  надулся,   потом  сказал    Якушеву:

— Беда мне с ними. Кстати, Ртищев на­стаивает на вашей поездке в Ленинград.

— Успеется. У них там сильные группы, так мне говорили в Париже. А вот нам, Стау­ниц, предстоит важное дело.

В чем состояло это дело, выяснилось на следующий день.

30

Роман Бирк был откомандирован в Ревель и приезжал в Москву как дипломатический курьер эстонского министерства иностранных дел. В его лице «Трест» нашел верного помо­щника. Представителем «Треста» в Ревеле был Щелгачев. Артамонов, под тем же псев­донимом — Липский, переехал в Варшаву и тоже выполнял поручения «Треста».

Атташе польского посольства в Ревеле ка­питан Дримлер, прослышав о «Тресте», потре-

 

бовал от Бирка, чтобы тот связал его с таин­ственной и сильной подпольной организацией в России. 2-й отдел польского штаба возымел желание устроить на польско-советской грани­це такое же «окно», какое действовало на эс­тонско-советской.

Обсудив это предложение, товарищи, руко­водившие «Трестом», поручили Якушеву че­рез Стауница связаться с сотрудником военно­го атташе польского посольства в Москве. Ста-униц был доволен поручением. Наконец он вы­ходил на международную арену.

Свидание Стауница с этим сотрудником дол­жно было произойти в кабаре «Странствующий энтузиаст» на Средней Кисловке. Это кабаре привлекало нэповское именитое купечество и их дам. Они рвались туда, чтобы поглядеть бо­гему — неудачников актеров и художников... Богема открыто издевалась над нэповской пуб­ликой, но это ее не смущало. На случай скан­далов (они здесь были не редки) при входе в кабаре дежурили милиционеры.

В этом расписанном футуристами подвале кабаре одним из лучших официантов считался Стасик — тайный сотрудник польского военно­го атташе полковника Вернера.

—Как было условлено, Стауниц занял столик в углу, заказал Стасику кофе и ликер «Кюра­со». Само название «Кюрасо» было паролем. Этого ликера никто в таком месте не стал бы заказывать.

В ту же минуту к столу подсел господин средних лет с седыми усами. Это был не пол­ковник Вернер. Господин назвал себя:

— Чехович. Пан полковник не считает воз­можным появляться в таком месте.

— Место выбрал он сам, — сухо сказал Стауниц, — боюсь, что нам не о чем говорить. Я имею полномочия беседовать только с паном полковником Вернером.

— Разговор наш будет непродолжитель­ным, — обиженным тоном сказал Чехович. — Мне поручено передать вашим руководителям, что господин Артамонов, он же Липский, яв­ляется нежелательным в качестве вашего пред­ставителя. Он — германофил, враг нашей неза­висимости.

— Вы придаете слишком большое значе­ние личности Артамонова — он не более как приказчик и будет делать то, что ему скажут. Но я это вам сообщаю неофициально, пан Че­хович.

Разговор неожиданно оборвался. Какой-то длинноволосый швырнул тарелкой в даму за соседним столом. Ее кавалер вцепился в воло­сы длинноволосому, дама завизжала...

— Прелестный уголок вы выбрали для кон­фиденциальной беседы, — сказал Стауниц, — дело не обойдётся без милиции и проверки до­кументов.

Появился Стасик и через какие-то катаком­бы, заставленные ящиками с пустыми винны­ми бутылками, проводил Стауница и Чеховича на улицу. Стауниц немедленно сообщил о не­удачном свидании Якушеву.

На следующее утро Якушев обо всем рас­сказал Старову. Тот вдруг встревожился:

— А знаете ли вы, что Чехович арестован вчера ночью на квартире у своей дамы сердца.

— Это после свидания со Стауницем? Не­приятное совпадение.

— Чехович задержан по другому делу, но посольство может связать эти события — сви­дание со Стауницем и арест через три часа... Вам надо встретиться с Вернером. Пусть Ста­униц с ваших слов первым сообщит об аресте, прошло лишь несколько часов. В посольстве вряд ли узнали об этом. Да! Он должен устро­ить вам свидание с Вернером. Естественно, ведь Стауниц боится, как бы Чехович его не выдал.

— Откуда «Трест» знает об аресте?

— Помилуйте, такая мощная организация. У нее везде свои люди.

— В самом деле, — сказал Якушев, — эта история может даже повысить наши шан­сы в глазах полковника Вернера.

Якушев с необыкновенной для его возраста и солидности поспешностью разыскал Стауни­ца и объяснил ему, что надо делать, и притом немедленно. И Стауниц мгновенно понял.

Он разыскал официанта Стасика, вопил и метался так, что этот сотрудник полковника Вернера, как мог, его утешал:

— Я понимаю вашу тревогу, но пан Чехо­вич бывал и не в таких переделках, он вас не выдаст. Кроме того, посольство заявит протест.

— Что протест? Выручить Чеховича может только «Трест». Надо, чтоб полковник встре­тился сегодня вечером с нашим «главным»...

— Да,   но  где?   Не   в   нашем   кабаре,   ко­
нечно...                                                                       *
Стауниц задумался. И вдруг сообразил:

— Сегодня у моих друзей, Кушаковых, ра­ут... Полковник может туда приехать как гость. Особняк... там рады гостям, открытый дом. Кушаковым этот визит даже польстит. Вообще полезное знакомство. Наш «главный» приедет к десяти. Ответ по телефону...

Стасик позвонил: полковник согласен, при­будет к десяти. Адрес?..

Четырнадцатого октября 1923 года состо­ялось свидание Якушева с полковником Верне­ром. Произошло это в особняке Кушаковых. Агриппина Борисовна действительно была польщена визитом Вернера, на Якушева она обратила меньше внимания. Стауниц уговорил ее предоставить свою спальню для интимной беседы полковника со своим старым другом.

Мимо гостиной, где играли в карты, Стау-ниц проводил Якушева в спальню Кушаковой. Там его ожидал Вернер. Якушев вошел в спа­льню, которую хозяйка называла «будуаром», поздоровался с Вернером и взглянул на Стау-ница. Тот понял и мгновенно исчез.

В «будуаре» пахло духами, светил только голубой фонарь в потолке. Присев на низень­кий пуф, Якушев сказал:

— Могу вас порадовать. Чехович будет ос­вобожден.— Он взглянул на часы. — Вероятно, он уже дома.

— Мы заявили протест. Якушев пожал плечами.

— Зачем? Вы должны были прежде всего оповестить нас. У нас хватит влияния на то, чтобы .освободить Чеховича. Но это дело про­шлое. Поговорим ,о будущем. Вы хотели что-то сказать?..

— Да. Примите нашу благодарность... То, что мы знаем о вашей организации, нас пора­довало. Нас устраивает ваша ориентация на Николая Николаевича. Мы не забыли его об­ращение к полякам в начале войны, его обе­щания автономии. Словом, его персона нас устраивает. В случае конфликта, как нам из­вестно, вы будете поддерживать нас и Фран­цию. Однако некоторые русские монархисты придерживаются германской ориентации.

— Так же, как некоторые ваши титулован­ные магнаты.

— Мы это знаем. И не только магнаты. Мы возмущены поведением барона Врангеля. Он, очевидно, не понимает, что «царство Поль­ское» кончилось и не возродится. Эти господа раздражают нас своим высокомерием. Между нами говоря, простой люд Польши склонен больше доверять большевикам в смысле сохра­нения независимости Польши. Поэтому мы бы желали получить от вашей организации заве­рения в том, что вы будете выполнять обеща­ния великого князя Николая Николаевича.

— В настоящее время,—с достоинством начал Якушев, — наш Политический совет вы­рабатывает меморандум, в котором будет ясно сказано об отношении к соседним с Россией государствам. Меморандум будет вручен вам через нашего эмиссара в Варшаве Артамоно­ва-Липского.

— Господин Липский был принят началь­ником второго отдела генерального штаба Брат-ковским. Речь шла об организации «окна» на границе, следовательно, о переносе вашей ра­боты на «кресы»...

—  В Западную Белоруссию.

— Мы называем наши восточные окраин­ные области «кресами». Но если мы оказываем вам эти услуги, то вместе с тем мы бы желали получить от вас некоторые сведения военного характера. Нас интересует дислокация войск в

приграничной полосе,  сведения о сокращении контингентов...

— Позволю себе вас прервать, полковник... Я не имею полномочий вести беседу по чисто военным вопросам. Эти вопросы начальник вто­рого отдела вашего генерального штаба может прояснить с начальником штаба нашей органи­зации, генералом... Фамилии я не назову, но я убежден, что вы с уважением отнесетесь к это­му весьма авторитетному лицу., Смею вас уве­рить, что мы в случае военного конфликта будем поддерживать вас и ваших союзников. Хочу вам сказать еще, полковник, что помощь, оказан­ная вами, будет способствовать нашим добро­соседским отношениям, предстоящим в близком будущем. Личные контакты в Варшаве я счи­таю необходимыми.

— Я рад это слышать от главы будуще­го...— здесь Вернер сделал паузу, — будущего правительства.

— Не будем опережать события, полков­ник, миссия руководителя внешней политики нашей организации меня вполне удовлетворяет.

На этом кончилось свидание Якушева с Вернером.

Агриппина Борисовна Кушакова была не­сколько разочарована: «западный дипломат», как называл Вернера Стауниц, ушел незамет­но, простившись только с хозяйкой. Но зато Якушев теперь очаровал хозяйку, он отведал гуся с антоновскими яблоками и коллекцион­ное вино из подвалов «Массандры». Стауниц с удивлением убедился, что Якушев оказался душой общества в салоне Кушаковой.

Они ушли от Кушаковых в первом часу ночи.

На улице Стауниц спросил:

—  Как вы думаете, чем кончится эта игра?

— Игра только началась. Наполеон как-то сказал: «Надо ввязаться в игру, а потом по­смотрим, что выйдет...» Было бы идеально по­лучить от второго отдела польского штаба все, что нам нужно... Вы понимаете, о чем я го­ворю?

— Признаюсь — не понял.

— Все эти Марковы, тальберги и компания, которых польский генштаб на порог не пуска­ет, будут бегать к нам И просить протекции. Таким образом, «Трест» приобретает междуна­родное значение.

— Александр Александрович!

—  Что?

—  Вы — гений!

— Я далеко не гений. А в военных делах совсем слабоват. Но не сегодня-завтра примет дела наш начальник штаба.

—  Кто он все же? Или это еще тайна?

— Генерального штаба генерал-лейтенант Потапов.

Первого сентября 1923 года ОРА переста­ло существовать. Врангель объявил о создании РОВС— «Российского общевоинского Союза». РОВС объединил воинские силы эмиграции с подчинением их штабу Врангеля в Сербии. На втором месте оказался генерал Алек­сандр Павлович Кутепов — упрямый, энергич­ный и жестокий. Он опирался на галлиполий-цев, то есть на тех, кто после эвакуации Кры­ма прошел испытания в лагере на Галлиполи. Там Кутепов насаждал свирепую дисциплину, сажал офицеров на гауптвахту, разрешил ду­эль на винтовках за оскорбление офицерской чести. Были убитые на поединках. Полевые суды и наказания несколько подтянули дисцип­лину. Когда галлиполийцев эвакуировали в Болгарию, они имели потрепанный вид, 'но все же были пригодны для карательных экспеди­ций. Генерал Туркул, командуя этим войском, сумел жестоко подавить в Болгарии народное восстание. Особенно свирепствовал генерал По­кровский, известный своими зверствами еще в годы гражданской войны. Он продолжал так же действовать и в Болгарии, но там его кро­вавая деятельность оборвалась: генерал был убит повстанцами.

Неуживчивый, строптивый характер Куте-пова привел его к столкновению с болгарским монархо-фашистским правительством. Кутепов был отстранен от командования и переселился в Сремске Карловцы, в Сербию, где находился штаб Врангеля. Там он снова обрел власть над остатками белых армий, став во главе РОВС. Приход Кутепова в РОВС означал, что ди­версионная и террористическая деятельность белых будет возрастать. Юрию Ширинскому-Шихматову было поручено организовать шко­лу агитаторов и подобрать «твердые элемен­ты» для замещения должностей в России по­сле реставрации монархии.

«Трест», как один из рычагов борьбы про­тив терроризма, шпионажа и диверсий, приоб­ретал большое значение. Надо было искать пу­ти проникновения в РОВС, к Врангелю и Ку-тепову. Вместе с тем продолжалась переписка с Высшим монархическим советом, с Климови­чем, по-прежнему состоявшим при Врангеле. Якушев заботился о том, чтобы стиль пи­сем «Треста» соответствовал духу верноподдан­нических излияний того времени. Он к месту вставлял — «уповая на монаршую волю», «сле­дуя предначертаниям почившего в бозе обожа­емого монарха», «повергая к стопам»...

Впрочем, "повергая к стопам» он вскоре исключил, полагая, что «стопы» могли быть у монарха, а у великого князя, местоблюстите­ля престола, имеются лишь ноги.

Стауниц исполнял обязанности секретаря, зашифровывал письма, писал указания представителям «Треста» за границей. Так как пе­реписка шла через эстонское и польское по­сольства, а там, несомненно, интересовались этой перепиской, то можно было дезинформи­ровать посольства, сообщая то, чего не было в действительности.

Артузов, Пиляр, Старов предупреждали, что «Трест» может ожидать ревизоров из-за границы. Хотя Якушев с Хольмсеном и усло­вились, что о поездке эмиссаров в Россию «Трест» будет своевременно извещен, однако спустя немного времени был арестован полков­ник Жуковский, посланный вопреки договорен­ности без предупреждений. Якушев в письме к Хольмсену разразился упреками и еще раз заявил, что «Трест» не отвечает за безопас­ность тех эмиссаров, которые будут проходить другими каналами.

Потапова беспокоили редко, но когда пол­ковнику Вернеру из польского генерального штаба сообщили, что все переговоры военно­го характера уполномочен вести только он, — тотчас последовало приглашение Якушеву и Потапову прибыть в Варшаву. Дзержинскому доложили об этом, и было решено: Потапов и Якушев отправятся в Варшаву «нелегально», через только что организованное «окно». До отъезда Якушев должен официально предста­вить Потапова на совещании Политического со­вета — «звездной палаты» МОЦР — почти в полном составе.

31

Для совещания Политического совета МОЦР была избрана сторожка на одном из кладбищ Москвы. Здесь всегда толчется раз­ный люд, а когда стемнеет, можно подойти к сторожке незаметно, не обращая на себя вни­мания. В сторожке жил заросший косматой бо­родой старик, в котором никто не мог узнать известного в начале века кутилу — ротмистра Сумского гусарского полка князя Орбелиани.

В тот вечер Якушев и Потапов устроились на скамейке, в отдаленном уголке кладбища, и ждали, когда совсем стемнеет, чтобы пройти в сторожку. Они говорили о предстоящем за­седании Политического совета. Совет редко со­бирался в полном составе. Только три его чле­на — Якушев, Остен-Сакен и Ртищев — жили в Москве, кавалергард Струйский жил под Москвой в Царицыне, Путилов — в Петрогра­де, барон Нольде — в Твери, бывший владе­лец нефтяных промыслов Мирзоев скрывался где-то на юге.

— Сегодня вы увидите этот зверинец. Ат­мосфера тяжелая. В этих ветхих стенах скопи­лось столько злобы и ненависти, что непонят­но, как они еще не рухнули. — Якушев огля­нулся. — Пора..

. Они вышли на прямую дорожку, обогнули кладбищенскую церковь. Было совсем темно. В кустах, вблизи сторожки, возникла тень.

—  «Тесак», — негромко    сказал    Якушев.

— «Тихвин», — ответила  тень.

«Однако совсем по-военному», — подумал Потапов.

Якушев бесшумно отворил дверь, и они во­шли в сторожку. В тусклом свете керосиновой лампы-трехлинейки можно, было разглядеть людей, сидевших в один ряд на скамье против русской печи.

— Bonsoir, messieurs. Je vous preesante not-re amis et confrere des armes.⁸.

Потапов, поклонившись, разглядел в полу­мраке седую бороду Ртищева, которого знал по прежним временам. В огромном, худом, как скелет, человеке, который сидел на табурете у самой печи, он угадал кавалергарда Струйского.

Совещание открыл Ртищев. Он начал с то­го, что объявил: Монархическая организация Центральной России обрела в лице его пре­восходительства Николая Михайловича Пота­пова выдающегося военного деятеля. Таким об­разом, в составе будущего правительства Рос­сии пост военного министра не является боль­ше вакантным. Якушев попросил себе особых полномочий на тот случай, когда собрать По­литический совет не представится возможным. Полномочия ему были даны. Особой группе Стауница предлагалось состоять в распоряже­нии Политического совета, что означало — подчиняться Якушеву и Потапову.

С изумлением Потапов слушал Якушева. Этого бывшего действительного статского со­ветника, в прошлом чиновника министерства путей сообщения, он знал как светского говору­на и поклонника хорошеньких женщин, а тут, в такой сложной игре, перед ним предстал тон­кий и умный актер, психолог, отлично изучив­ший своих партнеров.

Прежде всего Якушев дал точную характе­ристику господ, которые стояли у власти в Поль­ше и Финляндии, в странах, привлекавших особое внимание русских монархистов. Если в Финляндии барон  Маннергейм,впрошлом офи­цер кавалергардского ее величества полка, был знаком всем, то деятели МОЦР плохо раз­бирались в польских делах. Якушев объяснил,что, несомненно, в этой стране вернется к вла­сти Пилсудский со своими полковниками, неисключен военный переворот. Он резко осудил политику «зарубежных братьев», которые ме­шают МОЦР использовать 2-й отдел польского генерального штаба и настораживают этот штаб:

—  Я и наш друг и собрат (взгляд и полу-

поклон в сторону Потапова) едем в Варшаву. Мы собираемся поставить перед польским ген­штабом важные для нас вопросы — создание не одного, а двух «окон» на границе. Мы име­ем в виду расположить на территории Польши, вдоль польско-советской границы, отряды рус­ской конницы под видом рабочих на угодьях польских и русских землевладельцев. Вы по­нимаете, господа, как это важно! Вспомним недоброй памяти Савинкова. Ему удалось скон­центрировать на польской стороне несколько десятков тысяч штыков и сабель под флагом «Союза защиты родины и свободы».; Неужели нам не удастся создать несколько небольших по численности отрядов, которые могут послу­жить авангардом в случае военного конфлик­та между Польшей и Советами?.. Все это бы­ло бы осуществимо, если бы наши дорогие со­братья держали себя умно, если бы, к приме­ру сказать, наш любезный друг из Высшего монархического совета Николай Евгеньевич' Марков не писал громовых статей и не читал лекций о Российской империи в пределах ты­сяча девятьсот четырнадцатого года и не назы­вал Польшу привисленскими губерниями, не обещал полякам генерал-губернатора, вроде из­вестного нам Скалона. Один ли Николай Ев­геньевич делает такие «гафы»?Я могу назвать и других, подобных ему, политиков. А это на­стораживает Пилсудского и пилсудчиков. И не только их... Я слышу неодобрительные возгла­сы. Друзья мои, я мыслю точно так же, как Николай Евгеньевич, но есть мудрая послови­ца, позволю себе ее перефразировать: «Если хочешь есть пирог с грибами, держи—по край­ней мере, временно — язык за зубами». По­этому, дорогие собратья, терпение и терпение. И имейте в виду, что наша командировка в Вар­шаву может не дать так скоро желаемых ре­зультатов...

«Ах, лиса! — подумал Потапов. — Очень нам с тобой нужны эти отряды врангелевцев на границе! А вот «окна» — дело другое...»

— Ни в коем случае не раздражать поля­ков, делать вид, что наше правительство будет уважать суверенитет и почитать будущего гла­ву государства — Пилсудского... — закончил Якушев речь.

Боярин Василий (он же Ртищев) пригласил высказаться Мирзоева — по самому болезнен­ному вопросу, о финансовых затруднениях МОЦР.

— В конфиденциальном письме из Парижа мои родственники, Чермоевы, пишут: «Вы, на­верно, думаете, что мы располагаем прежними возможностями, и ошибаетесь. Подлец Гукасов продал свой нефтеналивной флот англичанам. На его счастье, флот находился в британских во­дах. Он как был, так и остался миллионером. Мы же, как известно, не могли вывезти при-

надлежавшие нам нефтяные источники в Ев­ропу. Откуда же взять средства, чтобы помочь нашим друзьям?» Я не буду читать полно­стью письма, но ознакомлю с таким предло­жением: «Если бы вам удалось устроить хотя бы небольшое восстание на Северном Кавказе, то можно было бы представить его здесь как начало большого дела. И я уверен, деньги бы тотчас нашлись. Мы знаем от генерала Ула-гая и его братьев, что на Кавказе есть люди, есть и хорошо спрятанное оружие, — следова­тельно, МОЦР остается взять дело в свои руки...»

— Браво!

Якушев строго взглянул на Струйского:

—  Вместо патетических   восклицаний   нам следует выслушать мнение начальника штаба. Все повернулись к Потапову.

— Я категорически буду возражать против «хотя бы небольшого восстания». Не пре­уменьшайте Вооруженных Сил Советов. Они справятся с таким путчем легко. Начинать де­ло можно, если ты уверен в успехе. Генералу Улагаю легко командовать из Парижа. Но ведь нам-то отсюда виднее.

Потапов произнес это веско и убедительно. Никто не стал спорить.

— Будем беречь силы и готовиться. Иное дело, если Антанта решится на интервен­цию, — вздыхая, сказал Ртищев. — Пожелаем же удачи нашим дорогим соратникам.

Все нервно повернулись к двери, когда во­шел человек, в котором Потапов, по рассказам Якушева, узнал Стауница. Он получил из рук Ртищева бумаги. «По-видимому, для шифров­ки», — подумал Потапов. Ему было известно, что этот человек исполняет обязанности на­чальника канцелярии МОЦР.

— Кажется, все? — спросил Ртищев. И по тому, как быстро опустела сторожка, Потапов понял, что каждый хотел уйти поскорее.

Якушев и Потапов вышли последними. Ко­гда они очутились за оградой кладбища, Яку­шев спросил:

— Ваши впечатления, Николай Михайло­вич?

— И эти монстры думают восстановить мо­нархию в России?! — Потапов остановился. — Но вы лучше меня знаете, кто за ними стоит. Монархию они не восстановят, но натворят бед, если мы с вами и нашими товарищами не возьмемся за них. Не так ли, ваше превосхо­дительство министр иностранных дел?

— Абсолютно согласен с вашим высоко­превосходительством военным министром.

Они посмотрели друг на друга и улыбну­лись.

— А пока как бы господа министры не пропустили трамвай. Он в этих местах ходит редко.

Им предстояло нелегкое испытание. Раз-ведотдел польского генштаба имел солидную репутацию в Сюртэ женераль и в Интеллид-женс сервис. Об этом их предупредил Артузов. Накануне отъезда они репетировали свои ро­ли: Потапов — типичного «момента» (так на­зывались карьеристы-офицеры, получившие об­разование в Академии генерального штаба), светского человека, близкого ко двору, Яку­шев — человека себе на уме, но тоже карье­риста, влиятельного руководителя сильной под­польной организации, готовой взять власть в свои руки. И, как это обычно бывает между штатским генералом и военным, к тому же ген­штабистом, они решили изобразить легкое со­перничество.

Оба признались друг другу, что в молодо­сти имели успех в любительских спектаклях, но теперь им предстоял спектакль другого ро­да, более серьезный. И они серьезно готови­лись к этой игре.

В то время, когда Потапов и Якушев бла­гополучно перешли границу и находились в Польше, произошло то, чего опасался Артузов. От Щелгачева из Ревеля поступило I сообще­ние, что в Москву следуют супруги Шульц. Их направляет Кутепов. Эта пара хорошо ему известна по «Союзу галлиполийцев». Щелгачев дал им явку к Роману Бирку, а Бирк — к Ста-уницу, в Москву.

Об этой новости доложил Артузову Зубов.

32

Таким образом «Трест» должен был при­нять «контролеров» — эмиссаров Кутепова. Ни Якушева, ни Потапова не было в Москве, и Зубову предстояло заняться с ними одному. Инструкции Артузова и Старова были такие: настроить Стауница против приезжих «контро­леров», не спускать глаз с него самого и до приезда Якушева пресекать всякие попытки эмиссаров связаться с Политическим сове­том МОЦР.

Принять супругов Шульц было необходимо: через этих посланцев открывалась возмож­ность установить контакт с Кутеповым и про­никнуть в РОВС.

Однако шли дни, а супруги Шульц не по­являлись. Стауниц проявлял нетерпение. Зу­бов, как бы между прочим, сказал:

—  На кой черт они тебе сдались?  —  Как  на   кой  черт?  Чем  нас больше — тем лучше. И узнаем, что за зверь Кутепов.

— А ты не знаешь? Он посылает контроле­ров, а нам восхищаться этим? Вот увидишь, Якушев не обрадуется. Да и Политсовету не понравится это.

Стауниц призадумался.

В конце сентября на границе крестьяне за-

держали гардемарина Бурхановского, послан­ного Врангелем. А о супругах Шульц все не было ни слуху ни духу.

И вдруг поздно вечером «племянники», как окрестили чету Шульц, явились на квартиру Стауница:

— Мы пришли от Всеволода и имеем дело к Эдуарду по поводу продажи картины.

На это Стауниц ответил, как было условлено:

— Картина уже продана, но я вам могу предложить другое дело.

Женщина была очень взволнована, мужчи­на тревожно озирался, оба едва стояли на но­гах.

Стауниц проводил их в приготовленную комнату.

—г- Мы ждем вас давно и, -признаться, бес­покоились. Где вы задержались?

— Шли через Псков. Заблудились. Ре­шили, что пропали: собирались подороже про­дать жизнь.

Из-под платка на Стауница испытующе смотрели наглые молодые глаза уже немоло­дой женщины.

Женщина размотала платок, скинула рези­новый плащ. Стауниц разглядел ее лицо и по­думал: «Вероятно, хороша была в мблодо-сти».

Мужчина, расстегнув шинель, упал на ди­ван.

— Гога... — укоризненно сказала жен­щина.

— Как вас прикажете называть? — спро­сил Стауниц.

— Я думаю, что вам можно назвать наши настоящие имена. У нас немецкие паспорта на имя Шульц, но зовут меня Мария, Мария Вла­диславовна Захарченко, а его — Радкевич, Ге­оргий Николаевич.

— Хорошо. Здесь вы в безопасности. Рас­полагайтесь. Вы, вероятно, очень устали?

— Дело не в физической усталости. Откро­венно говоря, мы решили, что погибли. Но мы знали, на что шли.

— Повторяю, вы в полной безопасности. Ваши паспорта не годятся. Придется не выхо­дить до тех пор, пока мы не приготовим вам документы. Потом ваша одежда: резиновый плащ, брезентовый балахон... Все это тоже не годится. Времена военного коммунизма про­шли. Этим я займусь. Мы, Мария Владисла­вовна, подберем вам туалет к лицу...

— Эдуард Оттович, я не искательница приключений. Я и Георгий прошли через две войны: мировую и гражданскую. То, что мы живы, это почти чудо. Ваша организация мо­жет нами располагать, как найдет нужным. Я уполномочена генералом Кутеповым устано­вить связь с «Трестом».      

Она смотрела в упор на Стауница: бледное лицо, судорожно сжатые губы, широко откры­тые горящие глаза.

«Психопатка», — подумал Стауниц и вы­нудил себя улыбнуться.

— Что ж... Мы рады. В ближайшее время я могу устроить вам встречу с одним из наших руководителей.

— Мы хотим действовать, а не разговари­вать.

— Чтобы действовать, надо знать обста­новку. А жертвовать собой по пустякам... Этот... Бурхановский был с вами?

— Нет. Но мы его видели в Ревеле. Где он?

—  Его уже нет.   Вы поняли? Она кивнула и опустилась   в кресло,   ска­зав:

— Мы сошли с поезда за двадцать верст до Москвы, на разъезде. Для безопасности. Нам говорили, что в Москве на вокзале про­веряют документы. Добирались к вам чуть не десять часов.

—  Понимаю. Спокойной ночи.

Стауниц закрыл дверь, чувствуя колючий взгляд женщины.

Он не мог и подумать о том, какую роль она сыграет в его жизни.

Ночь прошла спокойно. На другой день Стауниц встретился с Зубовым и рассказал:

— Утром стучусь к «племянникам» и слы­шу: отодвигают стол от двери. Оказывается, устроили баррикаду, револьверы лежали наго­тове. За чаем был длинный разговор. Дама известна в петербургских военных кругах; в германскую пошла добровольцем на фронт, за­служила георгиевский крест и офицерский чин; первый муж убит в гражданскую войну; сама участвовала в этой войне, была в корпусе Ку-тепова; сошлась с Георгием Радкевичем — штабс-капитаном; у Врангеля, в Крыму, он считался смелым разведчиком; после эвакуа­ции Крыма оба были в Галлиполийском лаге­ре. О Кутепове дама говорила восторженно. Она с ним в родстве — племянница. О себе сказала, что отлично стреляет и ездит верхом, брала даже призы на состязаниях...

Артузов и Старов поручили гостей Зубо­ву. Якушев как высокий руководитель «Тре­ста» по возвращении должен был изредка сни­сходить к гостям, давать им инструкции, зна­комить с программой и тактикой подпольной организации. Четыре дня «племянники» не выходили_ из квартиры Стауница, им объясни­ли, что изготовляются для них верные доку­менты.

Зубов (по поручению Старова) должен был явиться к гостям как чин для особых поруче­ний при штабе «Треста». Стауниц ожидал его к одиннадцати утра, предупредив об этом «пле­мянников». И все же когда Зубов вошел — в длинной кавалерийской шинели, фуражка с красным околышем и звездочкой, — Мария Владиславовна побледнела.

— Разоблачайтесь, -— сказал Зубову Стауниц.

Скинув в коридоре шинель, подтянув пор­тупею, Зубов прошел в комнату и, щелкнув каблуками, поклонился Захарченко и Радке-вичу. Захарченко уставилась на орден Крас­ного Знамени на гимнастерке Зубова...

— Так это вы и есть! — сказала она. — Знаете, если бы я вас в таком виде встретила на границе... — И она сделала вид, что прицели­вается.

— При всех обстоятельствах? — усмехаясь, спросил Зубов.

— Не при этих, разумеется, — продолжа­ла она, не сводя глаз с ордена. — Это у вас за какие подвиги?

—  За Южный фронт.

— Ростов-на-Дону?— заинтересовался Рад-кевич.

— Мелитополь.                                      

— Могли повстречаться, — добродушно за­метил Радкевич.

—  Пуля в лоб — вот встреча с вашим бра-том, — сказала Захарченко.

— О, да вы сердитая.... — рассмеялся Зу­бов.

Стауниц сухо сказал:

— Мария Владиславовна! Это член нашей организации...

— В самом деле, Мария... — пробормотал Радкевич.

— Прошу прощенья... Но вы должны по­нять наши чувства. И мне все-таки интересно, какие пути-дороги привели вас к нам... Вы из офицеров?  

— Из прапорщиков.

— Выправка у вас не вполне гвардейская, но для прапорщика....

— Будем считать, что знакомство состо­ялось, — вмешался Стауниц. — У Зубова есть поручение к вам, господа.

— Так точно. Мне поручено передать вам, что свидание с главными руководителями, к сожалению, невозможно, поскольку они сей­час за границей. До беседы с ними решено не давать вам заданий. Отдыхайте.

— Когда приблизительно может состояться свидание?

— Через пять-шесть дней.

Зубов поклонился и вышел. Когда в перед­ней хлопнула дверь, Захарченко ска­зала:

— Все-таки мне трудно было... видеть этого человека и знать, что он враг, хоть и бывший враг...

 

— А мне понравился он. Хамоват немного, но откуда же набраться лоска?

— У тебя, скажешь, этот лоск?.. Все, что было, — пропало! Мало ты валялся по гряз­ным халупам?

— Да, в свите его величества нам состоять не придется. — И Стауниц пригласил гостей ужинать.

Тихая,  хорошенькая женщина — жена Ста-уница — поставила на стол чайник,  печенье и. исчезла.

— А мне все-таки любопытно знать, что могло толкнуть к нам этого молодца с орде­ном, — не успокаивалась Захарченко. — Он кто? Командир полка?

— В будущем комбриг. Что могло тол­кнуть? Да хоть бы то, что его отца расстреля­ли красные и что этот молодец рассчитывает у нас быть генералом.

— Ого! Дай бог чтобы он у нас стал взвод­ным...

— Прошу помнить: наш расчет — на внут­ренние силы и на таких, как Зубов...

— Это нам говорили в Париже, но что-то очень медлят эти «внутренние силы»...

— Мы многого не знаем, Мария, — при­мирительно заметил Радкевич.

— А вот встретитесь с Федоровым — узна­ете...

И Стауниц дал понять, что разговор на эту тему окончен.

 

                                                                                        33

«Личные контакты» между польским шта­бом и руководителями «Треста» начали осу­ществляться. Отъезд Якушева и Потапова со­стоялся 19 октября 1923 года. Они благопо­лучно обновили «окно», устроенное на поль­ской границе, и в тот же день прибыли в Вар­шаву.

В конспиративной обстановке, в полумраке, Потапов и Якушев встретились с полковником Байером из 2-го отдела польского генерально­го штаба. Беседа касалась самых важных во­просов, при этом Потапов занимался чисто во­енными проблемами, а Якушев — междуна­родными.

О монархическом перевороте в России го­ворилось как о чем-то давно решенном. От имени «Треста» Якушев и Потапов согласи­лись признать независимость польского госу­дарства после переворота. Им дали понять, что возможно возвращение к власти Пилсудского, Польская сторона обязалась не поддерживать Петлюру и Савинкова с его «Союзом защиты родины и свободы», не допускать массового возвращения белых эмигрантов в Россию и признать руководство «Треста» законным пре­тендентом на власть.

 

Во время переговоров Потапову не раз при­ходила мысль, что он видит все это во сне, что перед ним разыгрывается какая-то фантастиче­ская пьеса. Однако обе «договаривающиеся» стороны были вполне серьезны. 30 октября состоялся обед, который дал руководителям «Треста» представитель генерального штаба Таликовский. На этом обеде вдруг выяснилось, что политическое соглашение между Монархи-ческой организацией Центральной России и польским правительством во главе с Грабским в данный момент нежелательно. Договор мог быть подписан только в случае войны с Совет­ской Россией.

Двенадцатого ноября продолжались перего­воры с полковником Байером. Польский ген­штаб соглашался установить непрерывную связь через уже созданное «окно». С Потапо­вым обсуждались технические детали. Возник также вопрос о лесных дачах, где должны бы­ли сосредоточиться врангелевцы: поляки (ген­штаб) не желали иметь на своей территории значительные отряды белых. Решили устано­вить по пятнадцати человек на каждой даче. Количество дач определить не удалось.

Беседа с Байером была закреплена прото­колом. «Трест» в этом протоколе именовался «инициативной» стороной, польский штаб — «сочувствующей».

Артамонов, он же Липский, как представи­тель «Треста» в Варшаве узнал через знако­мых в штабе, что все были довольны делега­цией, особенно Потаповым, бывшим генерал-лейтенантом царской армии. Делегация полу­чила представление об обстановке в Варшаве: одной из особенностей этой обстановки было то, что все политические группировки неустан­но следили друг за другом. Влиятельные кру­ги сейма представлял Дмовский. Он посовето­вал делегатам «Треста» не повторить ошибок с парламентом и парламентаризмом.

— Мы умеем обращаться с этим каприз­ным инструментом, и храни бог, чтоб он не попал в руки хлопов. У вас же, господа, нет нашего государственного опыта.

— Никаких парламентов! Никакой Думы. Диктатура, — успокоил его Якушев.,

Если в Варшаве, в правительственных кру­гах следили друг за другом, то можно себе представить, как следили за Потаповым и Яку­шевым.

Когда им хотелось побыть вместе (они жи­ли в разных комнатах), то отправлялись в парк Лазенки на прогулку. Но и там их не оставля­ли в покое. Вот и сегодня, неподалеку от скамьи, где сидели Потапов и Якушев, любу­ясь золотой осенью, пристроился почтенный господин с газетой. Он явно прислушивался к их разговору.

 

— Прелестный уголок! — говорил Пота­пов. — Кстати, Лазенки воспел в своей по­эме «Юмор» поэт Огарев: «Есть близ Варша­вы дивный сад. Каштанов темная аллея...» Мне, еще молодым офицером, довелось бывать здесь, когда служил в штабе Варшавского во­енного округа. Давно это было... Не хотите ли пройти ц дворцу?

Господин с газетой был разочарован.

Потапов, взяв об руку Якушева, шагая ря­дом, говорил:

— Сложная ситуация: Сикорский, Пилсуд-ский, Грабский, Дмовский... Борьба за власть... Положение напряженное. В Лодзи забастов­ки, рабочим грозят локаутом, кругом бедность, нищета. Контраст разительный. В правитель­ственных кругах интриги. Пилсудчики ждут подходящего момента, чтобы захватить власть. Здравомыслящие не склонны ввязываться в войну, а французские шовинисты натравлива­ют Польшу на Советскую республику. Второй отдел штаба — сплошь авантюристы, создают на границе опасную обстановку и все еще со­держат савинковских бандитов и петлюровцев. Наших товарищей из полпредства травят в пе­чати. В Польше осели подонки белой эмигра­ции. Проникнуть в их гнезда — задача нелег­кая. То же надо сделать в Париже и в Сер­бии... Да, в этом дворце жил «Стась» — по­следний король Станислав Понятовский.„ На­до признать — у него был вкус!..

Якушев понял причину неожиданного пово­рота в разговоре: вблизи подозрительно за­шевелились кусты.

Двадцать второго ноября 1923 года Алек­сандр Александрович возвратился в Москву. Потапов через Париж держал путь в Сербию, в Сремске Карловцы, где находился штаб Врангеля.

                                                                                   34

Все эти дни, пока Якушев был в отъезде, Стауниц пытался показать «племянникам» вы­сокий класс подпольной работы. Делал он это главным образом потому, что понимал значе­ние их визита: если они хорошо отзовутся о «Тресте», можно рассчитывать на солидную денежную помощь.

В квартире Стауница, где сейчас жили Захарченко и Радкевич, появился «Кузен» — бывший жандармский ротмистр Баскаков, скрывавшийся где-то близ Москвы на конном заводе. Затем пришел Подушкин — сторож при складе на Болоте. Наконец заглянул Ртищев, о котором Мария Захарченко сказала, что он хоть и камергер, но развалина. Подушкин про­извел впечатление — все-таки бывший чинов­ник департамента полиции... Но особенно по душе Марии Владиславовне пришелся Баска-

нов: мрачный, долговязый, с абсолютно лы­сой головой, кипевший злобой и, по ее мнению, готовый на все. Не обошел гостей и Дядя Ва­ся. Захарченко была от него в восторге.

Стауниц зашифровывал письма, ходил на тайные свидания и в то же время занимался «коммерцией» — валютными операциями, ску­пал и продавал мануфактуру.

— Сударыня, — говорил он Захарченко, удивленной размахом его деятельности, — прежде всего это дает положение: я коммер­сант, занимаюсь частной торговлей, помогая, таким образом, Советскому государству. Отлич­ная маскировка!.. Вот, например, Кузен и Ртищев на это не способны: один прячется в коневодстве, другой "числится в какой-то бута­форской мастерской. А что им дает такая ра­бота? Сейчас нужны деньги. И я их делаю, как могу. Вот и для вас надо будет найти ам­плуа. И найдем, смею вас уверить, иначе здесь нельзя, если не хотите очутиться в доме на Лубянке.

Мария Владиславовна томилась, целыми днями шагала из угла в угол. Радкевич от скуки раскладывал пасьянс. Наконец Стауниц объявил супругам, что в восьмом часу к ним пожалует один из руководителей «Треста».

Якушев пришел в назначенный час. Он по­просил «племянников» описать наружность Щелгачева и Бирка, спросил, нет ли письмен­ных полномочий от Кутепова:

— Несколько слов на клочке полотна и подпись генерала нас бы вполне удовлетвори­ли. Но на нет и суда нет.

— Разве пароля недостаточно? — с раз­дражением спросила Захарченко. — К чему эти предосторожности?

— То, что мы существуем, сударыня, объ­ясняется именно такими, досаждающими вам предосторожностями. Мы отвечаем вдвойне — перед тем, кто вас послал, и перед нашей ор­ганизацией. Начну с того, что вручу вам доку­менты: ваша фамилия теперь — Березовская, фамилия Георгия Николаевича — Карпов. Вам будет доставлена скромная, не бросающаяся в глаза одежда. Я еще не могу в точности ска­зать о той работе, очень важной, которую вам с мужем придется выполнять, — разумеется, она требует осторожности и сопряжена с опас­ностью... А теперь позвольте ознакомить вас с обстановкой. Мы придаем огромное значе­ние связям с эмигрантами и установили дело­вые отношения с поляками: сейчас мы подо­шли вплотную ко второму отделу польского ге­нерального штаба... — И Якушев подробно рассказал об установленных связях с Берли­ном, Парижем, Варшавой...

Захарченко слушала в оцепенении. Нако­нец она сказала:

— Я восхищена!  Вы действительно удиви-

тельные люди. Мы не имели понятия о том, что у вас делается. Поверьте, мы не гастроле­ры, располагайте нами, мы останемся на год, если нужно — на два...

— Мы так и думали. Программа наша из­вестна: царь всея Руси, самодержец всерос­сийский; на престоле — Николай Николаевич. Никаких парламентов; земля государева... Тщательная подготовка смены власти; никаких скоропалительных решений; действовать толь­ко наверняка.

— А терроризм?

— Это не исключается, но так, чтобы не насторожить врага. Хотя терроризм сам по се­бе ничего не даст.

—  Нет! Я не могу согласиться с вами!

— Пока мы решили не прибегать к терро­ристическим актам.

— Запретить жертвенность, подвиг... На­ши люди рвутся в Россию именно для этого!

— Чем это кончается — вам известно? Полковник Жуковский, гардемарин Бурханов-ский погибли. Не зная обстановки, местных условий, эти безумцы летят сюда и сгорают, как бабочки на огне, а мы ничего не можем сделать для них.

— Однако...

— Нет и нет! Мы отвечаем только за тех, кто прибывает сюда с нашего ведома и подчи­няется нам.       

— Слушаюсь! — сквозь , зубы процедила Захарченко. Радкевич молчал и с тревогой смотрел на нее.

Якушев простился, сказав, что устал с до­роги.

Вечером Артузов, выслушав сообщение о поездке в Варшаву, заговорил о «племянни­ках»:

— Их надо нейтрализовать. И то, что при­думал Старов, по-моему, имеет смысл: Стауниц должен снять для них ларек на Центральном рынке. Захарченко и ее муж будут изображать сидельцев, торгующих сахарином. На самом же деле этот ларек будет передаточной инстанци­ей: сюда будут сдавать пакеты в адрес «Тре­ста» сотрудники польского посольства, здесь будут получать почту в Берлин и Париж... На первых порах супруги останутся довольны столь доверительным поручением. А там при­дется придумать что-то другое...

Когда Якушев сообщил обо всем этом Стауницу, тот пришел в восторг: он был пора­жен находчивостью своего шефа. Стауниц, ко­нечно, не имел представления о том, что все эти действия были плодом коллективного ума — Артузова, Пиляра, Старова и самого Якушева.

Колесников (Косинов) в этот период ото­шел от дел «Треста». Он вернулся к участию в операции значительно позже.

35

Николай Михайлович Потапов—в Париже. Он восстанавливает старые знакомства. Посе­тил генералов Миллера и Хольмсена; они при­няли его уважительно, памятуя прежнюю бли­зость Потапова ко двору.

Потапов не настаивал на аудиенции у ве­ликого князя Николая Николаевича. Его не могла не помнить «черногорка» Стана — суп­руга великого князя. Она не забыла, что в свое время Потапов не позволил ее отцу, кня­зю Негошу, залезть в государственный карман России...

Николаю Михайловичу нанес визит Кли­мович, с которым он был немного знаком рань­ше. Бывший директор департамента полиции, видимо, утратил прежний нюх ищейки. Хотя он расставил дли Потапова несколько капка­нов. Климовича интересовал главным образом вопрос, как это Николай Михайлович свобод­но катается по Европе и что, собственно, он делал недавно в Варшаве.

Потапов рассмеялся и, слегка хлопнув ла­донью по колену собеседника, сказал:

— Ваше превосходительство? У Шекспира сказано: на свете есть чудеса, которые не сни­лись нашим мудрецам. Одно из этих чудес — «Трест»... Теперь о Варшаве: это особый воп­рос. Польшу интересует, что будет с ней по­сле переворота в России.

— Кто же в конце концов во главе орга­низации, кроме уже известного нам генерала Зайончковского?

— Если мы до сих пор существуем без провала, то это только потому, что мы стро-жайше соблюдаем конспирацию, — внушитель­но сказал Потапов.— Но у главнокомандующе­го я, разумеется, приоткрою завесу. И кстати, объясню кое-какие «чудеса».

Сремске Карловцы — совсем маленький го­родок—семь тысяч жителей: сербы, хорваты. Единственный трехэтажный дом занимала штаб-квартира Врангеля. Обстановка штаба— офицеры и генерал, в полной форме царской армии, адъютанты — производила впечатле­ние старорежимного штаба Верховного главно­командующего. Но зоркий глаз Потапова не мог не заметить, как низка дисциплина и ка­кое подавленное настроение у нижних чинов и юнкеров.

Врангель принял Николая Михайловича через полчаса после приезда. Он показался По­тапову несколько утомленным, раздражитель­ным. Но о «Тресте» говорил с уважением, да­же с комплиментами:

— Я рад контакту с вами, слышал много хорошего... Сильная организация, это чувству­ется даже здесь. Но позвольте говорить откро­венно, напрямик: в моем штабе царит разруха;

мы не готовы к действиям; прежде всего ну­жен человек, который возьмет на себя ответст­венность. Романовы? Молодые князья — вет­реники. Николай Николаевич? Стар и в руках у свиты, у Станы с ее фрейлинами. Если он не возьмет на себя ответственность — придется все сосредоточить у меня.

— Плацдарм для выступления против Со­ветов?

— Я считаю плацдармом не Польшу, а Кавказ. Но этот вопрос можно еще обсудить. Если не удастся начать на Кавказе, я не воз­ражаю против западной границы. Есть некото­рые резервы в Польше, в лимитрофах. Там много офицеров.

Потапов сказал, что «Трест» интересует хотя бы приблизительный подсчет сил.

— Ядро моей армии — корпус Кутепова, две дивизии, пятнадцать — двадцать тысяч штыков, половина — офицеры, устойчив толь­ко офицерский состав. Плохо с военным сна­ряжением, можно было бы развернуть четыре дивизии. Правда, штабы мы теперь сокращаем. Наши возможности, в общем, шестьдесят — сто тысяч человек. На интервенцию надежды нет, она полностью провалилась. Что же касается времени начала операций, то можно надеяться на весну будущего, двадцать четвертого, года.

— Как ваше превосходительство представ­ляет себе будущее устройство России?

— Вопрос очень серьезный. Не считаться с результатом революции нельзя. Полный воз­врат к старым порядкам невозможен. И здесь нам придется столкнуться с правыми. Они в эмиграции совершенно утратили представле­ние о том, что произошло за эти годы в Рос­сии. Террор, по-моему, чепуха. Булавочные уколы. И напрасно Кутепов носится с этой идеей, совсем напрасно...

— Рад, что наши взгляды совпадают. Но в вопросе о монархе мы твердо остановились на Николае Николаевиче. Конечно, если бы при этом возникла фигура вроде Столыпина, это был бы идеальный выход.

Врангель в упор взглянул на Потапова.

«Нет, он хватает выше», — подумал Пота­пов.

— Хорошо было бы послушать кого-нибудь из видных строевых начальников, — задумчи­во сказал Врангель. — Что касается Кавказа, то у нас прочные связи на Кубани... Вы с до­роги устали. Не угодно ли отдохнуть? Завтра продолжим беседу.

На следующий день было решено, что все сношения с «Трестом» будут идти через Кли­мовича. Связь будут поддерживать с ведома «Треста» офицеры. Кроме польского, жела­тельно иметь «окно» и в Финляндии. О денеж­ной помощи Врангель сказал:

— Мы бедны, как церковные крысы. Деньги надо искать у англичан или американ­цев. Но эти господа относятся с недоверием к нашей «армии в сюртуках». — Врангель взял со стола альбом с фотографиями. — Вот, извольте видеть: здесь изображены чины нашей армии на мирной работе в Европе и в Южной Америке... Мне доложили, что вы собираетесь уезжать? Жаль, но я вас понимаю... Кстати, как вам удается покидать вашу должность в штабе Красной Армии на столь длительное время?

Потапов понял, что таится в этом вопросе.

— В то время, когда я беседую с вами, мое второе «я» находится в Туркестане, в за­тяжной командировке: Термез, Кушка — да­леко. Кроме того — я заядлый охотник. Срок моей командировки истекает. Вернусь тем же путем, через «окно».... Путь знакомый и впол­не безопасный.

— Ну, храни вас бог.

...На обратном пути, в Париже, были сно­ва беседы с Климовичем и Хольмсеном. Пота­пов понял, кто настраивал Врангеля против «Треста». Это был все тот же Чебышев, испол­нявший должность министра внутренних дел при Врангеле. Врангель и верил в то, что «Трест» — мистификация ГПУ, и не верил. Визит Потапова настроил его в пользу «Тре­ста»: как-никак Потапов был его товарищем по Академии генерального штаба. И кроме того, можно было понадеяться на полицейский нюх Климовича.

Как бы там ни было, поездка Потапову уда­лась. Теперь «Трест» охватывал все монархи­ческие организации за рубежом. Дзержинский и его сотрудники умело учитывали настроение эмиграции. Перед «Трестом» была поставлена задача: дискредитировать идею интервенции, убедить, что главное— внутренняя контррево­люция, то есть «Трест», эмиграция — только подмога; давать эмиграции материал для спо­ров. Темы дискуссий: ненужность сословий; зе­мельный вопрос; национализация промышлен­ности; невозможность возврата земли помещи­кам; споры о кандидатурах на престол; бона­партизм Врангеля; разногласия между Вранге­лем и Кутеповым.

Кутепов всегда был опасным противником Советской власти. К нему тянулась ниточка — «племянники». Надо их не только нейтрализо­вать, но и заставить действовать в пользу «Треста».

36

«Племянники» все еще находились на по­печении Стауница. В ларьке, на .Центральном рынке, они проводили все дни: получали па­кеты Для «Треста», передавали другие пакеты сотрудникам посольств. У них складывалось

впечатление, что вокруг идет сложная таинст­венная жизнь: загадочные телефонные звонки Стауница, появление новых людей, перегово­ры в отдельной комнате... Стауниц поручил Марии Захарченко шифровку писем, отправ­ляемых за границу. Работа была кропотливая, требовавшая много времени и внимания.

«Племянники» отправили Кутепову донесе­ние, в котором восторженно отзывались о ра­боте «Треста» и сообщали о его нужде в день­гах. О деньгах все время твердил Стауниц.

Однажды он прочитал при супругах записку атташе польского посольства Вернера: «Привез из Варшавы игрушки с монограммами для ва­ших руководителей. Полковник Байер обещал субсидировать ваше агентство в Варшаве, то есть Липского. Как обстоит дело с лесными концессиями?»

Стауниц крепко выругался и извинился перед Захарченко.

— Можете не извиняться, — невозмутимо проговорила она. — При мне еще не так выра­жались. А игрушки, то есть револьверы, могут пригодиться.

— Игрушками он не отделается. Вообще эти господа ведут себя скверно, нашу почту перлюстрируют. А самое скверное, они рас­сматривают «Трест» как источник военной ин­формации.

— А вы как думали? За услуги надо пла­тить.

— Но не шпионскими сведениями. Наша организация — патриотическая. Нам нет смыс­ла ослаблять армию, которую мы готовим для переворота. Это решение Политсовета:

— Однако эти вернеры и байеры нам нуж­ны. Вот и вертись! — Мария Владиславовна потрепала Стауница по щеке: — Вас, Эдуард, этому не учить.

Когда в первый раз в ларек наведался Зу­бов, Захарченко не сразу могла найти с ним верный тон. Он нагнулся над прилавком, взял пакет и сказал:

— Нынче я в штатском, без ордена, чтобы вас не волновать. Кстати, у меня есть и геор-гий, золотой с бантом, первой степени, за гер­манскую войну.

С тех пор она говорила с ним вежливее.

Вскоре «племянников» переселили за го­род. Однажды на дачу, где они теперь жили, Зубов привел некоего Антона Антоновича, из петроградской организации «Честь и престол». Антон Антонович понравился «племянникам»: пристальный взгляд сквозь стеклышки пенсне, сухость, сдержанность в разговоре.

— Вы не из штабных? — полюбопытство­вал Радкевич.

— Нет. Из штатских. Служил по судебно­му ведомству.

Больше ничего «племянники» от него не добились, но о петроградской организации с тех пор говорили хорошо. На самом деле Анто­на Антоновича звали Сергей Владимирович, настоящая фамилия его была Дорожинский, и он был ценным для Артузова сотрудником. Его предполагалось направить в Петроград вместе с Захарченко и Радкевичем, потому что Пребывание их в Москве становилось опасным: супруги задумали совершить диверсию втайне от «Треста».

В эмигрантских кругах все больше и боль­ше возрастала роль Кутепова. Установление с ним связи приобретало для «Треста» первосте­пенное значение. По этой причине приходилось мириться с пребыванием «племянников» в Москве.

— Александр Александрович! — говорила Якушеву Мария Захарченко. — Вы должны непременно встретиться с Александром Павло­вичем, с Кутеповым! Вы увидите, что это за человек!

— Не тот ли это Кутепов, тогда еще пол­ковник, который с десятью ротами преобра-женцев и кексгольмцев, с двумя эскадронами драгун взялся подавить Февральскую револю­цию-, загнать толпу в угол, к Неве', и дошел с этим отрядом только до Кирочной? — вспо­мнил Якушев. — Он или не он?

— По тому, что вы рассказываете, похоже на Александра Павловича. Какая сила! Какая энергия! Какой ум!

«Ну, насчет ума ты хватила, милая», — по­думал Якушев и вспомнил, что ему говорил Климович. А тот говорил так: «Вы увидите, этот болван еще обделается на весь мир. Храб­рости хватает, а ума ни на грош!»

Захарченко посылала Кутепову письма, полные восторгов: «Все великолепно!», «Все солидно!» Кутепов распорядился: находиться пока у «новых друзей», выполнять все их ука­зания. Однако поддерживать в «племянниках» веру в реальность «контрреволюционной» ор­ганизации Якушеву становилось все труднее. Супруги настойчиво требовали «настоящего дела». Радкевич был не слишком умен, к тому же, что называется, ходил под башмаком у же­ны. Захарченко не только умела подглядывать и подслушивать: у нее были и свои взгляды на «Трест». Однажды, в припадке откровенности, она сказала Стауницу, что «Трест» должен су­ществовать до переворота, а там вернется Ку­тепов и не станет считаться с «идеологией» Якушева.

Из писем Климовича «Тресту» стало ясно, что у Врангеля с Кутеповым конфликт обострил­ся, что они обвиняют друг друга в интригах.

Кутепов, в надежде, что его поддержит Ни­колай Николаевич, окончательно переехал в Париж.

— Кутепов в Париже! — с восторгом сооб­щила Мария Захарченко. — Только бы ему удалось справиться с этой тупицей и служби­стом Климовичем, с «двором» великого князя, с этими старыми идиотами — Оболенским; Тру­бецким и балтийскими баронами! Александр Павлович считает «Трест» единственной ре­альной силой. Представьте, он показал мои письма из Москвы Николаю Николаевичу, и тот восхищен. Другие только болтают, а тут факты, наши письма. Великий князь поручил все сношение с «Трестом» Кутепову.

Потом пришло, известие, что Врангель от­казался от всякого «политиканства», остается только во главе армии и лишил Кутепова зва­ния помощника главнокомандующего, даже вы­черкнул его из списков армии. Но великий князь Николай Николаевич поддержал Куте­пова, и теперь он во главе РОВС — Российско­го общевоинского союза, объединившего два­дцать пять тысяч белогвардейцев. Роль Марии Захарченко как главного агента Кутепова в Москве в этой ситуации повышалась.

Усложняло дело  еще одно   обстоятельство: Кутепов   собирался увеличить   отправку своих, людей   в   Россию,   иначе   говоря — заполнить «Трест»    своими   агентами — диверсантами   и террористами. Этого нельзя было допустить.

Мария Захарченко стремилась проникнуть как можно глубже в деятельность «Треста». Ей и Радкевичу уже была обещана поездка в Петроград — как бы для связи с петроградской группой «Честь и престол». И Захарченко несколько притихла.

...Так проходили будни Монархической ор­ганизации Центральной России.

37

Тысяча девятьсот двадцать четвертый год для нашей страны начался с горестной утраты: умер Владимир Ильич Ленин. .

Еще 19 января, открывая XI Всероссий­ский съезд Советов, Михаил Иванович Кали­нин говорил, что врачи надеются на возвраще­ние Владимира Ильича к государственной дея­тельности.

И вдруг...Тот, кто был в Москве в эти студеные тра­урные дни и ночи, помнит прощание народа с Лениным. Помнит Москву в серебряном инее — стены домов, провода, деревья скве­ров — и неисчислимую колонну людей. Голова колонны медленно вползала в открытые на­стежь двери Дома Союзов, она не имела конца, эта колонна, терялась где-то далеко на улицах и площадях Москвы.

Смерть Ленина была тяжелейшим ударом для партии, народа, для всех, кто хотел счастья людям.

«Я никогда не видела Феликса таким уби­тым горем, как в эти дни», — пишет друг и спутница , жизни Феликса Эдмундовича — Софья Сигизмундовна Дзержинская.

Дыхание суровой зимы входило вместе с народом в траурный зал. Глухо доносились взрывы с Красной площади. Мерзлая земля не поддавалась кирке и лопате, ее приходилось взрывать, в лютую стужу строили временный Мавзолей. Москва не спала в эти ночи, люди шли к Дому Союзов, отцы, матери несли на руках закутанных в платки детей. Пройдут десятилетия... Дети запомнят ночь, когда отец или мать поднимали их высоко, чтобы они уви­дели Ленина в его простой одежде, с красным эмалевым флажком на груди.

Не стало Ленина.

Не стало Ленина, но в сердцах людей еще тверже укрепилось стремление отстоять ленин­ское социалистическое государство.

А по ту сторону границы смерть Ленина пробудила новые надежды на реставрацию ка­питализма.

На XI съезде партии, последнем, которым руководил Ленин, он сказал:

«Никакая сила в мире, сколько бы зла, бедствий и мучений она ни могла принести еще миллионам и сотням миллионов людей, основ­ных завоеваний нашей революции не возьмет назад, ибо это уже теперь не «наши», а все­мирно-исторические завоевания».

Но враги не оставляли попыток сокрушить социалистическое государство. Борьба с контр­революцией продолжалась. И в этой борьбе проявились искусство и, решимость верных сы­нов партии Ленина, воспитанников Дзержин­ского, сотрудников ВЧК-ОГПУ.

38

Еще в первую свою поездку за границу Якушев обратил внимание на эмигрантскую молодежь. Он заметил ее скептическое отно­шение к «старикам» из Высшего монархиче­ского совета, заметил, что эта молодежь ,пре­тендовала на самостоятельную политику в «бе­лом движении». Операции «Треста» развива­лись успешно, но возникала проблема привле­чения новых людей, преданных Советской власти, которых следовало ввести в белоэми­грантские круги. Артузову потребовался чело­век для связи с эмигрантской молодежью за границей. Такой человек должен был разби­раться не только в политике, но и в различ­ных течениях реакционной философии, обла­дать серьезной эрудицией. В то же время было желательно, чтобы он был молодым военным, играл роль командира, разочаровавшегося в революции.

Артузов отличался умением разбираться в людях и подбирать им дело по силам и способ­ностям. Он решил снова обратиться к кадрам Красной Армии, как и в случае с Потаповым. На амплуа «молодого» был привлечен Алек­сандр Алексеевич Ланговой — сын известного в Москве профессора медицины. Александр Алексеевич вступил добровольцем в Красную Армию, участвовал в гражданской войне и был награжден орденом Красного Знамени.

Александр Ланговой получил задание от­правиться через пограничное «окно» в Варша­ву и договориться об организации еще одного «окна» близ Вильно.

Он пробирался к польской границе один, имея при себе небольшой чемодан, «шел по на­правлению к двум соснам, затем, обойдя хутор, где был пограничный польский пост, взял впра­во, надеясь выйти к железнодорожной стан­ции» 9. Дорога была трудная, шел по пояс в снегу, едва хватало сил, иногда садился прямо на снег и дошел только до ближнего хутора. В первой же хате, куда пришел и постучался, Ланговой застал свадебный пир. Он сказал на ухо отцу невесты, что ему нужно в Варшаву, в «отдел други штаба генеральнего», и просил проводить на станцию.

Лангового приняли хорошо, попросили вы­пить за здоровье новобрачных.

Потом разговорились: оказалось, что жизнь польского крестьянина, в особенности белору­са, далеко не свадебный пир.

— Ах, пан поручник... Вы с той стороны, не вижу в вас гонора, вы сидите с нами за столом как простой человек. А мы не слышим доброго слова от наших панов, вот только ког­да красные наступали три года назад, паны бы­ли ласковы с нами. Работаем от зари до зари, а едим такое, что и собака не хочет в рот брать. От панов слышим одну ругань и угрозы...

Но старик, видимо, испугался своей откро­венности и замолк, больше не проронил ни слова.

Зато дед невесты вспомнил польское восста­ние 1863 года, «когда хлопы не поддержали шляхтичей, хлопам не за что было драться...».

Ланговой слушал и думал, что именно этим воспользовалось царское правительство и срав­нительно быстро подавило восстание. Велика все-таки пропасть между паном и хлопом!

Ланговой вынужден был провести целый день на хуторе. Затем его доставили в поли­цейский постерунок10 и хотели направить в тюрьму, в Молодечно. Но Ланговой держал себя так внушительно, что поручик растерялся и даже выдал литер на проезд до Варшавы.

Особенное впечатление на поручика произвели белые, выше колен валеные сапоги Лангового. В Польше таких не носили.

У Лангового была явка к Артамонову, Тот представил его Таликовскому, плутоватому и надменному офицеру генерального штаба, а затем полковнику Байеру.

Для организации нового «окна» на границе пришлось поехать в Вильно, где Лангового по­знакомили с хорунжим Вагнером — большим специалистом по этим делам. Второе «окно» было создано. Ланговой постоянно чувство­вал — за ним следят, но ничего подозритель­ного агенты дифензивы11 не обнаружили. Че­рез новое «окно» Александр Алексеевич вер­нулся на родину. У двух сосен его встретил «Иван Иванович», на самом деле Михаил Ива­нович Криницкий — сотрудник ОГПУ. Впо­следствии он встречал не одного представите­ля белой эмиграции, в том числе и переправ­лявшегося через границу Шульгина.

Когда Якушев и Потапов во второй раз от­правились через границу, на польской стороне их встретил хорунжий Вагнер. Инсценировка тайного перехода столь важных особ была при­думана Старовым. Все было вполне правдопо­добно.

Якушев, как ведающий иностранными де­лами, изображал из себя человека, не осведом­ленного в военном деле, и ссылался на автори­тет Потапова. Тот обладал искусством подавать материалы так, что они не вызывали у поль­ского штаба сомнений. Вместе с тем «Трест» стремился посеять недоверие к информации, получаемой из других источников. «Мы долж­ны внушить им представление о мощи и бое­способности Красной Армии», — говорил Дзер­жинский. И это делали Потапов и Якушев. Де­лали очень искусно.

После ультиматума Керзона, этой откро­венной угрозы Советскому Союзу, все милита­ристы в пограничных государствах — от Чер­ного до Белого моря — встрепенулись. Их ин­тересовала прежде всего боеспособность Крас­ной Армии в связи с военной реформой 1924 — 1925 годов. Интересовало настроение команд-ного состава после введения единоначалия, дис­куссии по военным вопросам—на кого будет опираться Советская власть в войне: на мо­ральную силу армии или на технику?

Потапов вел тонкую игру, изображая себя отъявленным белогвардейцем. В конце концов у его слушателей создавалось впечатление, что командный состав Красной Армии по-прежне­му на высоте, что революционный дух нисколь­ко не ослабел, в отношении военной техники сделано очень много, а настроение народа та-ково, что в ответ на угрозу Керзона советские

люди добровольно собрали средства на пост­ройку эскадрильи самолетов «Ультиматум».

Некто Недзинский, которому польским ген­штабом была поручена в Москве связь с «Тре­стом», писал Якушеву: «Желательно получить сведения относительно маневров УВО...-Кроме того, позволю себе напомнить относительно ма­невров ЛВО и ЗВО». Таким образом польский генштаб проявлял интерес к Украинскому, Ле­нинградскому и Закавказскому военным окру­гам. Требуемых сведений польская разведка, конечно, не получила.

Якушев вызвал из Варшавы в Ревель Та-ликовского и сообщил ему, что один из сотруд­ников 2-го отдела польского генштаба — про­вокатор, он явился в Советское полпредство в Варшаве и предложил за триста тысяч долла­ров выдать действующую в России тайную контрреволюционную организацию «Трест»,, Его прогнали.

— Вот я и спрашиваю вас, дорогой друг, — говорил он Таликовскому, — можем ли мы це­ликом доверять вашим сотрудникам, если сре­ди них провокаторы и шантажисты, можем ли выполнять ваши поручения, подвергая смер­тельной опасности наших людей?

Таликовский был потрясен.

Позднее Якушев получил известие, что про­вокатор «уже не существует».

Так шла «тайная война» на этом особенно опасном участке очень важного и* огромного фронта, где всегда можно было ожидать про­вокаций со стороны милитаристов, заклятых врагов Советского государства.

Роман Бирк теперь приезжал в Москву только в качестве дипломатического курьера. Он познакомил Якушева с новым военным ат­таше эстонского посольства в Москве Мазером. В ресторане на Рождественке, в отдельном ка­бинете, был дан обед Мазеру. Присутствовали Якушев, Потапов, Ланговой и Стауниц.

— Я надеюсь, мы в безопасности? — спро­сил Мазер.

— В абсолютной безопасности. На улице дежурит наш человек, бывший полковник.

Мазер был польщен и высказал сожаление, что полковнику нельзя выпить с ним бокал вина.

Весной 1924 года через эстонское «окно» прибыл Мукалов, приятель Арапова. На гра­нице держался развязно, называл себя «реви­зором». Потом в Москве струсил, и пришлось с ним долго заниматься. Зубов возил Мукало-ва в Харьков. Там этот «конспиратор» напился в ресторане для храбрости и едва не был за­держан милицией. Его выручили, но потом устроили головомойку. Мукалов чуть не плакал, он был твердо уверен, что находился на краю гибели, что его спас «Трест». Убедив­шись, что он безвреден и даже может сослу-

жить при случае службу «Тресту», его води­ли в церковь, устраивали конспиративные встречи с мнимыми командирами воинских частей.

Когда Мукалов выразил удивление, что Ма­рия Захарченко не венчана с Радкевичем, Яку­шев разыграл ханжу, уговорил их обвенчаться. На свадьбе посаженым отцом был сам Алек­сандр Александрович, который исполнял свои обязанности не без удовольствия и даже со светским шиком.

Все это проделывалось с такой серьезностью, что Потапов и Ланговой только диву давались: откуда у Якушева — человека, чуждого актер­скому искусству, такие способности?

Мукалов был отправлен за границу через польское «окно» и остался восторженным по­читателем «Треста». Впоследствии он снова был переброшен на» советскую территорию и принес некоторую пользу «Тресту», поддержав его престиж в кругах белой эмиграции.

39

Якушев и Потапов часто бывали в разъез дах, и тогда Алексею Зубову приходилось легко. На его долю выпадали заботы о Захар­ченко и Радкевиче, наблюдение за Стауницем и другими монархистами. Правда, он старался чаще видеться со Старовым и Пиляром, полу­чал нужные инструкции и сумел внушить к себе доверие. Даже Мария Захарченко обеща­ла доложить о нем Кутепову.

— Если бы нам найти сотню-другую таких краскомов, переворот был бы обеспечен, — сказала она однажды Стауницу. — Якушев все-таки штатский, а Потапов — барин.

Через «окна» переправлялась белоэмигрант­ская литература. Зубов получал ее в ларьке, где дежурила Захарченко, и уносил 'якобы для распространения среди курсантов. Образцы этой литературы он передавал Артузову, а остальными топил печку «буржуйку», когда были перебои с топливом.

Личная жизнь у него как-то не налажива­лась. Лена замещала заведующего отделом партийной жизни редакции, и у нее редко вы­давались свободные вечера. Зубову приходи­лось возиться с «племянниками». Стауниц по-прежнему занимался коммерцией и, как мог, старался использовать знакомство с Кушако-вым и его клиентами.

А тут опять вышло недоразумение. Кто-то из знакомых Лены увидел Зубова с Марией Захарченко, которая считала полезным проя­вить в отношениях с ним некоторую долю жен­ского обаяния.

Лена не то чтобы ревновала Алешу, но у нее возникли подозрения: неужели он связался с «вредным элементом», как тогда называли нэ-

повцев. «Отсюда недалеко и до контрреволю­ции», — думала она. Однажды он позвонил ей в редакцию, и вечером они встретились. Имен­но в этот вечер Лена решила поговорить с ним серьезно о его странных знакомствах и подо­зрительных исчезновениях. Но он положил пе­ред ней пригласительный билет.

— Это куда? — спросила она сухо. — Не­бось опять в оперетту? — Но, рассмотрев би­леты, удивилась: — На Лубянку?

— Да. В клуб ОГПУ. Я ведь служил в по­гранвойсках. Товарищи не забывают. Перво­майский вечер, доклад Луначарского, а потом концерт.

Лена посмотрела на него: никогда он не го­ворил ей об этих товарищах. Она даже пове­селела.

А произошло вот что: Зубов рассказал о своих сложных отношениях с Леной Артузову, и тот посоветовал пригласить ее в клуб на ве­чер.

— Она увидит, что ты, так сказать, в кру­гу своих... Девушка, видимо, умная и сообра­зит, что к чему. А в клуб никакие Стауницы не проникнут, они Лубянку за две версты обхо­дят.

Зубов и Лена шли по праздничной Москве. Еще не зажигалась иллюминация, скромная по тем временам, но радовали даже эти редкие, выкрашенные в красную краску лампочки и флаги.

Они поднялись в небольшой зал, и Лена близко увидела тех, кто наводил ужас на вра­гов Советской власти. Это были ничем не от­личающиеся от ее товарищей простые и скром­ные люди. У всех было праздничное настрое­ние, слышались шутки, смех. Вокруг была молодежь, были и девушки — радостные и ве­селые. Рядом с Алексеем сидел человек с темно-синими глазами и небольшой бород­кой. На его гимнастерке блестел значок в виде щита с римской цифрой V и мечом. Та­кими значками были награждены некоторые чекисты в ознаменование пятилетия ВЧК-ОГПУ. Алексей поздоровался с ним и познако­мил Лену, назвав его «товарищ Артузов».

— Концерт, кажется, хороший, — добро­душно заметил он.

«Да они такие же товарищи, как все. Ни­чего в них нет строгого, пугающего, — думала Лена. — И Алексея знают, и некоторые при­ветливо здороваются с ним... А какие глупости мне приходили в голову...» Она взяла руку Алексея и слегка пожала. Он улыбнулся.

Все. стихло.. Раздвинулся занавес, в прези­диуме появился Луначарский, его встретили рукоплесканиями, предоставили слово для до­клада.

Лена не раз слышала Анатолия Васильеви­ча Луначарского, и каждый раз ее поражало

умение оратора с первых слов увлечь слуша­телей. Он говорил о том, как возникла революционная традиция праздновать Первое мая, как потомки коммунаров, парижские ра­бочие, в этот день идут со знаменами к стене коммунаров на кладбище Пер-Лашез, туда, где в 1871 году их дедов расстреливали солдаты версальского карлика Тьера. И хотя все знали, что Луначарский один из лучших ораторов партии, все же изумлялись тому, как он стро­ил, казалось бы, очень сложную фразу, начи­ная ее не так, как другие ораторы. Каждая фраза его речи не только выражала глубокие мысли, но и звучала как-то по-особенному. Он говорил красиво в хорошем смысле этого слова.

Луначарский напомнил, как в годы цариз­ма сознательные рабочие мужественно и смело праздновали Первое мая. И хотя все это было известно, докладчик говорил об этом так _ проникновенно, что подвиг русских рабочих осознавался каждым во всем величии. И вот Луначарский закончил:

— Советский Союз пока единственная в мире социалистическая республика, где сво­бодно празднуется этот весенний праздник про­летарского единения, но мы мечтаем о буду­щем, когда все человечество соберется под знаменами победившего коммунизма.

Когда грянул «Интернационал», — все вста­ли. Сотни поющих голосов звучали вместе с трубами оркестра. Лена взглянула на Алексея и увидела его бледное от волнения лицо. Ко­гда зал утих, они сели, он нежно погладил ее

руку.

Начался концерт.

Квартет имени Страдивариуса исполнил Ан­данте кантабиле, трогательную и всегда волну­ющую часть Струнного квартета Чайковского. Затем на сцену вышел светловолосый строй­ный молодой человек — поэт Василий Камен­ский. Он расположил слушателей тем, что дер­жался просто, непринужденно, и прочитал силь­ным, звонким голосом отрывок из поэмы «Сте­пан Разин». После выступления Каменского певица из Большого театра исполнила сеги­дилью из оперы «Кармен». Потом артист Вла­димир Хенкин читал юмористические расска­зы. Каждая его фраза вызывала взрыв смеха, в особенности когда он изображал сцену в танцклассе старого времени.

После концерта Алексей и Лена долго гу­ляли по Москве, озаренной иллюминацией. Они вслух мечтали о будущем. Лена забыла о своих подозрениях, а он старался не думать о том, что завтра ему придется вновь встречать­ся с теми, кого он ненавидел, вновь играть роль врага Советской власти. Что делать? Он солдат партий, посланный в разведку в стан врага. Когда-нибудь это кончится. Стауницы,

кузены, захарченки будут стерты с лица зем­ли, кончится его мучительная работа. Но разве это конец борьбы? Разве сложат оружие все тайные и явные враги его родины?

Он шел рядом с Леной, обнимая ее, .ста­рался думать о другом, о том, что эта майская ночь принадлежит им до рассвета.

— Что, помирились? — спросила мать у Лены, когда она пришла в седьмом часу утра.

—  А мы и не ссорились.

40

Со времени поездки Якушева в Париж про­шло немало времени. Обстановка в кругах эмиграции с возникновением РОВС несколь­ко изменилась. От Кутепова можно было ожи­дать активных действий. Связи о белой эми­грацией следовало упрочить, чтобы лучше знать ее замыслы. Решили снова командиро­вать Якушева и Потапова в Париж, якобы для того чтобы добыть деньги для «Треста». Они перешли границу через «окно» под Вильно в октябре 1924 года.

В Варшаве Таликовский сообщил Якушеву о том, что готовится покушение на полномочно­го представителя Советского Союза в Поль­ше — Петра Лазаревича Войкова. Войков был предупрежден об опасности, но это предупреж­дение впоследствии все же его не спасло12. За рубежом террористы действовали безнаказанно.

Потапов и Якушев прибыли в Париж 5 но­ября 1924 года и были приняты Николаем Ни­колаевичем.

Их встретили барон Вольф и приятель вели­кого князя по охоте с борзыми — лейб-гусар Скалон. Он успел конфиденциально сообщить Николаю Николаевичу, что Мукалов якобы от­крыл в Москве сильную подпольную организацию), то есть «Трест»).

Николай Николаевич высмеял «осведомлен­ность» Скалона и тут же представил ему пред­ставителей этой организации.

Великий князь встретил гостей в сером по­трепанном костюме и высоких сапогах. Якушев заметил, что Николай Николаевич несколько сдал со времени первого свидания с ним, однако бодрился, особенно в присутствии Потапова, о котором немало был наслышан от своей суп­руги.

Потапов сделал подробный доклад о воз­можностях МОЦР в подготовке переворота в России. Вывод из доклада такой: потребуется 25 миллионов долларов, результата можно ожи­дать через полгода после получения денег.

— Кутепов полагает, что подготовка займет десять месяцев, — заметил Якушев, — но, ваше

высочество, необходим аванс — хотя бы десять миллионов долларов. Откуда их получить?

— Разумеется, у промышленников. Пред­полагается ли участие в перевороте других пар­тий? Вероятно, эти господа постараются сунуть думских болтунов, октябристов, кадетов?

— Нет, ваше высочество. Мы этого не по­зволим. Только монархическая партия способна создать сильную власть... Единственно, что нас беспокоит, — это притязания на престол Кирил­ла Владимировича.

— Не страшно. Ее величество вдовствую­щая императрица Мария Федоровна опубли­ковала письмо против Кирилла. Затем иерархи на Карловицком соборе вынесли постановление с осуждением Кирилла. Его поддерживают Вати­кан и католические банки, но американские банки сильнее католических.

Потапов слушал и думал: «Ничто не изме­нило «Верховного» — та же вздорность, легко­мыслие, поза».

После аудиенции у великого князя состоя­лось совещание с промышленниками. Якушев заявил, что для реставрации монархии необхо­димы деньги. Промышленники сетовали на оску­дение ресурсов, говорили, что опасаются геге­монии аристократии, окружающей Николая Ни­колаевича.

— Но он для нас только флаг, — возражал Якушев, — мы стоим за священное право соб­ственности, за твердую власть. Нужен заем на выгодных для держателей займа условиях... А пока — хоть десять миллионов долларов.

Было ясно, что промышленники больше до­веряют бывшему премьер-министру Коковцову. С ним Якушев встретился на обеде в ресторане «Серебряная башня». Коковцов оказался инте­ресным собеседником. Вспомнили старых зна­комых по Петербургу. Якушев был как-то пред­ставлен Макарову, тому самому министру, кото­рый после расстрела рабочих на Лене произнес в Государственной думе облетевшую всю Рос­сию фразу: «Так было, и так будет впредь».

— Его постигла та же участь, что и неко­торых других моих сослуживцев и знакомых, — расстрел в девятнадцатом году, — с сокруше­нием сказал Коковцов. — Макаров был доволь­но жестким и упрямым человеком. Помнится мне, он долго искал подлинных писем госуда­рыни Александры Федоровны к Распутину. На­конец добыл их и приехал ко мне. Спрашивает совета: как быть? А письма могли дать повод к самым непозволительным умозаключениям. Врезалась мне в память такая фраза: «Мне ка­жется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей ру­ки...» И это пишет императрица! И кому? Про­щелыге и мошеннику...

Якушев нахмурился и нервно играл столо­вым ножом.

—  Да, знаете...  Тяжко это слышать...

— Эти письма, до того как попали к Мака­рову, гуляли по Москве и Петербургу. Я сове-, товал передать их царице, а Макаров, упрямец, отдал государю. Тот взглянул, побледнел и сказал: «Да, это не поддельные письма», — и нервно бросил их в ящик. Это был совершен­но непривычный, нехарактерный жест для его величества.

—  Ну и что же дальше?

— Дальше я сказал Макарову: «Отдали государю? Ну, ваша отставка обеспечена». Так оно и было. Мои слова сбылись очень скоро.

— И все-таки с династией нас связывает более чем трехсотлетняя история России. Ко­нечно, нам бы хотелось увидеть на престоле ца­ря, схожего характером с Николаем Первым, но из всех оставшихся в живых членов царст­вующего дома мы видим на престоле только его высочество Николая Николаевича.

— Есть препятствие — закон о престолона­следии, — вздыхая, сказал Коковцов.

— Закон о престолонаследии установил им­ператор Павел Первый, но он не мог предви­деть того, что произойдет в наше время, как не мог предвидеть и собственной насильствен­ной кончины...

Якушеву, в общем, надоел этот далекий от его целей разговор, и он начал о другом... Об­суждали положение во Франции, приход к вла­сти Эррио и де Монзи, что означало признание Советского Союза Францией. Негодование бе­лой эмиграции в связи с этим признанием труд­но было себе представить.

Продолжались хлопоты о займе.

Свидание с Кутеповым не состоялось. В Па­риж приехал Врангель и отодвинул Кутепова. Тем не менее через «племянников» «Трест» просил Кутепова содействовать займу.

Пятнадцатого ноября 1924 года Потапов и Якушев возвратились в Москву.

 

 

                                                                                    41

Якушев самым добросовестным образом ис­полнял свои обязанности по службе. Все со­трудники учреждения, где он продолжал ра­ботать, верили, что поездки его связаны с вос­становлением Волжского речного пароходства. Дома тоже считали, что глава семьи ничем, кро­ме водного хозяйства страны, не занимается. Поэтому жена и дети ничуть не удивились, ко­гда, побыв несколько дней дома, Александр Александрович уехал в Ленинград.

Там создалось сложное положение. Путилов, руководивший контрреволюционными группами, держал себя надменно, мало считаясь со шта­бом «Треста». Люди, входившие в группы Пу­тилова, почти открыто пропагандировали мо­нархические идеи. Они получали из-за границы

оружие, связывались с белоэмигрантами в Фин­ляндии, — словом, их деятельность становилась опасной. Между тем время ликвидации ленин­градских групп еще не пришло, операция «Трест» там только разворачивалась. Посове­щавшись с товарищами, Артузов решил напра­вить Якушева в Ленинград, чтобы от имени «Треста» утихомирить Путилова, призвать его к осторожности.

В 1920 году Якушев оставил голодный, угрюмый город, забитые досками витрины ма­газинов, пустынный Невский. В сквере против Адмиралтейства стояли стальные башни, сня­тые с военных кораблей в дни наступления бе­лой армии генерала Юденича. Торцовая мосто­вая зияла выбоинами, местами торцы были раз­обраны на топливо. На топливо были разобра­ны и полузатопленные баржи на Неве. Мимо облупившихся отсыревших фасадов домов бро­дили хмурые голодные люди.

Уже на Вокзальной, бывшей Знаменской, площади Якушев заметил перемены. У памят­ника Александру Третьему (в то время его еще не сняли) дежурили знакомые Якушеву извоз­чичьи пролетки, широкие и удобные. Носиль­щик в чистом белом фартуке поставил чемодан в ноги, принял мзду и, кивнув, отошел.

Собственно, чемодан был легкий, можно было вполне доехать на трамвае, но хотелось испытать ощущения прежних лет. Якушев огля­нулся на памятник царю, бронзовую карикату­ру, вспомнил ходившую по Петербургу пого­ворку: «На площади — комод, на комоде — бе­гемот, на бегемоте — обормот», и усмехнулся. «А ведь здорово сказано», — подумал он, хоть несколько лет назад возмущался этой «кощунственной» поговоркой.

— В «Европейскую»...

Ехали по Невскому. Одни магазины были уже открыты, другие только открывались. Он читал на новых, не успевших обветшать выве­сках фамилии владельцев магазинов. Среди них были старые, давно ему известные, но по­явились и новые. Удивили вывески фирм, на­званных с претензией,— например, «Новинка», «Гигиена», даже «Прогресс» и «Сюрприз».

Извозчик не гнал лошадку, приятно было слышать, как хлопали по торцам подковы. День был холодный, но сухой. Якушев даже жалел, что так скоро доехал до «Европейской». Снял знакомый ему просторный номер. Он жил в нем, когда, бывало, в петербургской квартире шел ремонт. Оставив чемодан и побрившись в па­рикмахерской, где его узнал старый мастер Фока Степанович, посмотрел на часы. Пора идти на свидание, назначенное в Казанском соборе.

Якушев пересек Невский и зашагал по на­правлению к собору. Все было не так, как в двадцатом году: попадались даже франты в шу­бах с котиковым воротником, но больше встре-

чалось людей в полувоенных, защитного цвета бекешах на бараньем меху и в сапогах; встре­чались женщины в изящных шубках и в кара­кулевых жакетках. Якушев еще раз взглянул на часы, заторопился...

В соборе он протиснулся поближе к алтарю, впрочем, народу было немного. Служили па­нихиду после литургии, и в тишине под свода­ми собора расплывалось:

«Еще молимся об упокоении... — и тут со­всем явственно Якушев расслышал: — ...об упо­коении убиенного раба божия Николая...»

Ему показалось, что он ослышался. «Сего­дня девятнадцатое, по-старому шестое, декабря, тезоименитство царя Николая Второго. По ком же панихида? По нем, конечно. Кто же, как не он, «убиенный»... Однако эти господа осмеле­ли! В Казанском соборе — панихиду... Вот по­чему мне назначили здесь свидание».

Он повернул голову, поискал и сразу увидел того, кто его ждал, пошел к выходу и услышал, что его догоняют. Это был старый знакомый — тайный совет­ник Александр Сергеевич Путилов, землевла­делец Рязанской губернии, воспитанник Алек­сандровского лицея. Они когда-то познакоми­лись у Донона, на обеде бывших воспитанников лицея.

— Ну, дорогой мой, — сказал Якушев, — такой смелости я не ожидал: панихиду по госу­дарю в Казанском соборе...

— А день-то какой?.. Николай Мирликий-ский, тезоименитство его величества.

— Давно мы не виделись, давно... Сколько воды утекло с пятнадцатого года! Где бы нам побеседовать?

— А тут, напротив... Кафе «О"Гурмэ». В доме Зингера.

— Кстати, я не завтракал.

Они устроились за столиком, в глубине не­большого зала. Толстенькая, румяная дамочка наклонилась к ним, обнаружив пышный бюст.

—  Отведайте наш знаменитый «курник».

—  Это что такое?

— Рекомендую. Вроде пирожка с куроч­кой... Прелесть.

Когда она ушла, Путилов сказал:

— Как вы вовремя уехали в Москву, Алек­сандр Александрович.

—  Потому цел и невредим. А вы?

— Я тоже вовремя укатил в Новгород. Вы, говорят, прекрасно устроены.

—  Недурно. Даже хорошо.

— Для кого? Якушев усмехнулся:

— Для дела — для нашего,  общего...

— Мы тоже тут не сидим сложа руки...

— Надеюсь.

— Видели, сколько народу было на пани­хиде?