Я был тогда подпоручиком 8-го Вольмарского латышского стрелкового полка, стоявшего под Ригой. Первое поручение Мне дали его, когда партия ушла в подполье. Партийная работа во фронтовой обстановке — это пропагандистские беседы с глазу на глаз, это распространение нелегальной партийной литературы. Вот мне и поручили — переправить несколько брошюр и книг в соседний, сибирский полк. Почему мне? Потому что я лучше других говорил по-русски. И к тому же офицеру легче было пройти из одной части в другую.
Но привлекать к себе излишнее внимание, тем не менее, не хотелось. Я взял в полковом драмкружке пышные усы, приклеил их поаккуратнее, сложил литературу в мешок и неузнанным пошел к сибирцам. А когда возвращался обратно, уже стемнело, и часовые, заметив крадущуюся мимо постов фигуру, открыли по мне пальбу. «Вот, — думаю, — незадача: свои же вольмарцы и подстрелят! А то и под полевой суд попадешь как шпион!» Только подумал — откуда-то сзади налетели, навалились на меня бдительные однополчане. Привели к командиру полка, а тот, конечно, с подозрением: «Что это вы, подпоручик, прогуливаетесь ночью у постов?» — «Хотел проверить, насколько бдительны наши солдаты...» И представьте, он издал приказ: мне благодарность, прочим офицерам— совет почаще устраивать подобные проверки. Так я выполнил первое партийное поручение и еще получил за это благодарность от полковника!
— Как вы стали сотрудником ВЧК?
— Весной 1918 года я с товарищами по полку приехал в Москву. Сразу с вокзала мы направились в городскую партийную организацию, в латышскую секцию — она помещалась на Петровке, 41. Там с нами поговорили и предложили работать в ВЧК. Откровенно говоря, я тогда ни малейшего представления не имел, что это такое ВЧК. Но раз нужно для революции, то будем работать! С запиской из латышской секции мы поехали на Большую Лубянку,
в дом 11, к товарищу Дзержинскому.
— Прямо к самому Дзержинскому?
— Прямо к нему. Новых сотрудников, прежде всего, принимал или сам Феликс Эдмундович, или его заместитель Яков Христофорович Петерс. Мы вошли в кабинет — небольшой, скромный, строгий. Увидели портреты Маркса, Энгельса и Ленина; ширмочку, за которой стояла кровать; два телефона; простой письменный стол, покрытый красным сукном, а за ним человека — высокого роста, слегка сутулого, очень серьезного.
Мы даже сперва оробели: таким суровым и недоступным показался он. А когда он начал говорить и расспрашивать, оказалось — свойский, внимательный, добрый. Мы сразу почувствовали его тепло.
Феликс Эдмундович объяснил нам задачи ВЧК, рассказал о том, что мы должны делать. Через день-два мы уже начали выезжать на операции в качестве стажеров при старших, более опытных чекистах.
— Вам часто приходилось беседовать с Дзержинским?
— Очень часто. Феликс Эдмундович приходил в оперативный отдел, обо всем нас расспрашивал, давал советы. Он учил нас: чекист должен быть предельно правдивым, честным и дисциплинированным. «Вот, к примеру, кто-то из вас выполнил задание, — говорил он. — Возможно, ему захочется приукрасить свое сообщение, сказать, будто он сделал больше, чем на самом деле. Или, наоборот, сочтет какие-то детали незначительными и умолчит о них. А ведь мы будем считать его сообщение совершенно объективным, и это повредит делу. Будьте дисциплинированными: раз уж вам дано задание нужно его выполнять. Если вам что-то поручили — значит, раскрыли какой-то секрет; если же вы об этом расскажете «по секрету» другому, третьему, секрет перестанет быть секретом...»
Объясняя поручение, Феликс Эдмундович всегда давал понять, что данную работу хочет возложить именно на этого товарища, которому она по плечу. Но не давал исчерпывающих рецептов, оставляя много возможностей помозговать самому, проявить инициативу: «Вам на месте будет
виднее».
Я вспоминаю, как Феликс Эдмундович поручил нам со Спрогисом то дело, которое уже описано в «Неделе». «Отправляйтесь в Петроград, — сказал он. — Надо влиться в контрреволюционные организации и найти нити, которые ими управляют. Ясно? Через две недели доложите обстановку».
Две недели ходили мы по Петрограду, знакомились с бывшими офицерами и чиновниками, водили многих в ресторан, вызывая на откровенность, а организации все же не нащупали. Когда пришел срок докладывать Дзержинскому, мы почувствовали себя неважно. И в Москве чем ближе подходили к дому 11 на Большой Лубянке, тем грустнее нам становилось: «О чем докладывать?»
Дзержинский встретил нас, как обычно, приветливо. А мы и заявили: так, мол, и так, Феликс Эдмундович, ничего не добились, освободите нас от этого задания, направьте в Петроград кого-нибудь поопытнее. Он ответил: «Кого же поопытнее? Мы все пришли в ЧК одновременно — один месяцем раньше, другой позже. Нет уж, вы эту работу продолжайте — получится. Кто вам ставил условие: закончить все дело за две недели? Такого условия не было!»
Мы, конечно, взбодрились, и сил прибавилось, и веселее стало. И на третью неделю поисков нам удалось войти в организацию, которой руководил Кроми.
— Какой момент работы среди заговорщиков
вы считаете самым опасным?
— Как только познакомились с английским
военно-морским атташе Кроми, мы поняли, что
столкнулись с иностранной разведкой.
— А как принял вас Локкарт? Как он выглядел? Держался?
— Роберту Брюсу Локкарту сейчас 78 лет,
мне 71 год. А тогда мне исполнилось 23 года, ему — 30.
Это был крепкий, спортивного вида человек. Он ведь футболом увлекался. Локкарт не выглядел типичным англичанином, в его внешности было даже нечто русское. Держался он любезно, предупредительно, по-русски говорил
без малейшего иностранного акцента. Но производил впечатление весьма осторожного противника. Когда я подал ему рекомендательное письмо от Кроми, он долго перечитывал его, отмечая характерные выражения: зная, что Кроми не в ладах с грамматикой, искал орфографические ошибки. И лишь после тщательного изучения письма сказал: «Да, это Кроми!»
— Скажите, Ян Янович, понадобилось ли вам
перевоплощаться, создавать какой-то образ для того, чтобы заговорщики вас не заподозрили?
— Видите ли, проще и правдоподобнее было
выдавать себя за тех, кем мы были, — за офицеров Латышского полка. Конечно, приходилось держаться настороже, чтобы не выдать своего
подлинного отношения к намерениям противника. Нам это удалось, заговорщики нас не заподозрили. Хотя, возможно, у такого опытного разведчика, как Локкарт, и оставались в глубине души какие-то сомнения. Недаром же он в своей книге «Буря над Россией» написал обо мне: «С тех пор я со Шмидхеном не встречался. То ли его расстреляли за участие в заговоре, то ли наградили за раскрытие заговора».
Показываем Я. Я. Буйкису номер газеты «Тайме» от 14 марта 1966 года. Там в редакционной статье говорится, что сэр Роберт Брюс Локкарт в своих мемуарах, опубликованных в 1932 году, заявлял о своей непричастности к контрреволюционному заговору против Советов, что идея организовать такой заговор принадлежала Сиднею Рейли, которого в этом смысле совершенно не поддерживал Локкарт; что записка «Ко всем английским военным представителям в России», выданная в 1918 году Локкартом «лейтенанту Яну Буйкису», не содержала ничего, кроме «обычных общих пожеланий британскому командующему» близ Архангельска. Словом, по «данным» газеты «Тайме», Локкарт не содействовал никаким враждебным акциям против Советской России и даже осаживал «некоего» Рейли в его контрреволюционном рвении.
— Ваше мнение о выступлении «Тайме»?
— Мне смешно читать эти строки. Что же, выходит так, будто все происходившее в 1918 году, письмо военно-морского атташе Кроми к Локкарту, переданное мной, моя беседа с Локкартом — все это сон? И документ, в котором всем британским военачальникам в России предписывается оказывать всяческое содействие Яну Буйкису, — что же, глава британской миссии выдал эту бумагу первому встречному, просто так, из любви к ближнему? И наконец, допрос Локкарта и то, что он сознался в своей контрреволюционной деятельности, — это тоже сновидение?
Я считаю выступление «Тайме», мягко говоря, немотивированным. Конечно, сейчас легче всего валить грехи на Рейли, которого давно нет в живых.
Кстати, этой запретной для англичан темы коснулась на днях еще одна британская газета — «Санди тайме». Оказывается, сейчас, на 79-м году жизни, сэр Роберт Брюс Локкарт передал обширный свой архив сыну Брюсу. Просматривая бумаги в поисках материала для книги, Локкарт-младший, пишет газета, обнаружил «определенное доказательство» того, что его отец «был гораздо более тесно связан с Рейли, чем это до сих пор признавалось» в Англии. Брюс Локкарт отказался раскрыть характер этого свидетельства. «Оно все еще имеет слишком большое значение», — сказал он. Однако «Санди тайме» договаривает то, о чем все еще умалчивают Роберт Брюс Локкарт и его сын. «Русские всегда характеризовали попытку переворота как «заговор Локкарта», — пишет газета. — Они указывают, что сэр Роберт был непосредственно связан с этим заговором с ведома английского правительства... Англия, со своей стороны, всегда отвергала это обвинение, а сам сэр Роберт публично отрицал, что он замешан в этом деле. Частным образом, однако, он заявил, что переворот был сорван в результате самочинной инициативы капитана Сиднея Джорджа Рейли».
Таким образом, Локкарт-старший все-таки признал существование заговора и свою связь с ним. Что же, мы признательны ему за это признание.
Просим Я. Я. Буйкиса вспомнить самый памятный ему эпизод тех лет.
— Встреча с Лениным, — отвечает Ян Янович. — Как вы знаете, Чрезвычайная комиссия помещалась в доме 11 на Большой Лубянке
(теперь улица Дзержинского). Сейчас это здание занимают различные хозяйственные и научные учреждения. На фасаде его укреплена мемориальная доска, гласящая: «Здесь, в помещении клуба, 7 ноября 1918 года на митинге-концерте сотрудников ВЧК выступал Владимир Ильич Ленин». Так вот, в надписи на мемориальной доске допущена неточность. Да, клуб тот самый, и митинг в нем был, и Владимир Ильич выступал. Но, насколько я помню, не только 7-го, а 7 и 8 ноября 1918 года. Два вечера подряд!
Как это происходило? 7 ноября чекисты собрались на митинг. Когда Дзержинский сделал доклад о первой годовщине Октябрьской революции, Яков Петерс объявил:
— Товарищи! К нам приехал Владимир Ильич!
Будет выступать!
И вошел Ленин. Вспыхнула овация. Владимир Ильич несколько минут ждал, пока стихнут апло¬дисменты, затем достал часы и показал их залу: дескать, время-то идет! Тогда наступила такая тишина, будто никого не было в этом зале. Ленин говорил, его слушали с напряженным вниманием. Когда Владимир Ильич закончил свое выступление, чекисты бросились к трибуне, подхватили любимого вождя на руки и стали качать его. Но ведь все знали, что Ленин недавно был ранен и сейчас еще не совсем здоров, поэтому его качали не по-настоящему, а лишь осторожно, мягко поднимали и опускали...
А потом Ленину стали задавать вопросы — устные и письменные. Его спрашивали обо всем: о работе, политике, о жизни страны, о будущем, о насущных задачах ВЧК... В зале не было ни одного человека, который не задал бы вопроса, было уже поздно, и Владимир Ильич сказал: «Если я сейчас сразу стану отвечать, мы с вами до утра не разойдемся. Лучше будет, если я приеду к вам завтра и отвечу на все вопросы».
8 ноября мы ждали Ильича на улице возле здания. Едва он вышел из машины, чекисты подхватили его и на руках внесли в клуб. И он ответил на все наши вопросы. Владимир Ильич всегда говорил четко, ясно и по возможности кратко, но вопросов было столько, что ответы на них заняли два с половиной часа!..
— Ян Янович, скажите несколько слов о своих товарищах, большевиках-чекистах, какими они вам запомнились.
— Веселыми, неунывающими ребятами, готовыми последний кусок хлеба разделить с товарищами. Если у кого-нибудь из них в те нелегкие годы появлялся котелок картошки, мы собирались у него; и какие славные это были мальчишники! Любой из товарищей был всегда готов, выполняя совместное поручение, прийти на выручку собрату. Я помню Спрогиса, вместе с которым работал против Локкарта, — Спрогис был добрым другом. Он погиб на фронте.
Я помню Гравина, тоже крепкого товарища, — он живет сейчас в Риге. Помню Илью Фридмана, участвовавшего в ликвидации заговора левых эсеров, — Илья по сей день в Москве... Помню многих замечательных парней — они были отважны, правдивы, честны и дисциплинированны, как учил их Дзержинский; они были молоды в те годы, но, как и полагается коммунистам, не жалели жизни для дела, если дело поручено партией.
Прощаясь, мы пожимаем руки Яну Буйкису и, проводив его до Пушкинского бульвара, смотрим, как он твердо шагает по Москве — коммунист, боец невидимого фронта.